Читать книгу Цветные виденья (сборник) - Инна Лиснянская - Страница 5

Кто говорит, что мы должны страдать,

Уязвлены терновою занозой,

Когда звезда умеет так сиять

И пахнуть осликом и розой.

Кто дарит блеск рассветного луча

Звезде, напоминающей о розе, —

И ночь тепла, как с царского плеча

Соболья шуба на морозе.

Что нужно яслям прежде и потом? —

Избыток сердца и остаток сенца.

Мы связаны друг с другом не крестом,

А пуповиною Младенца.

Что мне делать в такую грозу?

Пахнет молния мокрой сиренью

И в больные глаза населенью

Запредельную сеет росу.

Что воскликнуть под этакий гром?

Мы росой, а не кровью умыты

И давно и настолько убиты,

Что уже никогда не умрём.

Спи, мой ангел, спи, мой Авель.

На земле играют дети

В жертвы-палачи.

Кто тебя так искровавил?

Вижу кровушку при свете

Трепетной свечи.

Спи, мой ангел, спи, мой Авель.

Ты с начальных дней прообраз

Убиенных без вины —

Тех, которых ты возглавил.

Слышу я твой кроткий голос

Из-под глубины.

Спи, мой ангел, спи, мой Авель.

Звёзд догадливые взоры,

Световые письмена,

Как осенние озёра

Михаила Кузьмина.

Ну а тот, кого он нянчит

В сердце и в стихах поёт —

Храбрый отрок, хрупкий мальчик, —

Скоро сам себя убьёт.

И озёрная осока —

Купидонова стрела —

До одной звезды высокой

Струйкой крови дотекла.

И горит звезда, алее

Поминательных свечей…

Всех ушедших я жалею,

Но Кузьмин мне всех жалчей:

Неужели, многогрешный,

С тёмной музыкой в ладу

И с молитвою утешной, —

Мне он встретится в аду?

Главное, чтоб сияло,

Главное, чтобы пело,

А остальное мало

В памяти уцелело.

Солнце ещё сияет,

Голубь ещё воркует,

Дьявол, и тот не знает,

Кто у кого ворует:

Раб ли у государства,

Власть ли у человека,

Время ли у пространства,

Или оно у века.

Факт обогнал событье,

Событье опередило

И русской музы наитье,

И то, что она сокрыла:

Идея – окаменелость,

Мысль – звуковая вспышка.

И чтоб светилось и пелось,

Надобна передышка.

С годами любовь становится жалостью,

Сочувствием к птице и к зверю милостью,

Жалею жука под прижимистой жимолостью

И кошку, чьи очи мерцают усталостью,

Как цвелью покрытые воды нильские.

Но более всех я жалею ангела,

С которым смеялась я меньше, чем плакала,

Ведь муки приносят нам самые близкие.

Пусть только живёт! Не желаю лучшего.

Пусть только увидит, что жизнь переменится.

Ещё я жалею небесного лучника,

Незримого за тетивою месяца.

На этой кухне падает, как снег,

Извёстка с потолка, и перекручен

Над мойкой кран, и капает вода,

Озвучив времени атомный бег,

Кран отмерять минуты и года

Подстать часам песочным не приучен.

А стрелки на будильнике лишь знак

Безвременья. И если Пастернак

– Какое, – бы спросил, – тысячелетье? —

Ну что бы я ответила ему,

Природы русской певчему ребёнку?

Наверное, сказала б: – Это третье

До Рождества, о коем никому

Неведомо в Давидовом дому.

Или волхву мерещится спросонку?

Что за мельник мелет этот снег,

Что за пекарь месит эту вьюгу?

Делается волком человек,

Волком воет да на всю округу.

Где же лекарь русскому недугу?

Ничего я нынче не пойму,

В голове ни складу и ни ладу.

Ломтик льда я за щеку возьму,

Глядь – и подморозится надсада

Хоть на миг… А большего не надо.

Тебя тащили в эту жизнь щипцами,

Щипцовым и осталась ты дитём,

Вот и живёшь между двумя концами —

Недорождённостью и забытьём.

Вот и живи и не нуждайся в сходстве

С тебе подобными. Какая дурь

Не видеть благости в своём юродстве

Среди житейских и магнитных бурь.

Ищи угла, огрызок жуй московский.

Непрочная, тебе ли в прочность лезть?

Есть у тебя заморские обноски,

Даже кольцо салфеточное есть.

Переводи на пузыри обмылки,

Дуди в необручальное кольцо.

Ну что тебе охулки и ухмылки,

Да и плевки не в спину, а в лицо?

Ты погляди, как небеса глубоки,

И как поверхностен овражий мрак,

И научись отваге у сороки,

Гуляющей среди пяти собак.

Как барственна походочка сорочья

Средь пригостиничных приблудных псов!

Я расстелю тебе и этой ночью

Постель из лучших подмосковных снов.

Человек бредёт, а время бродит

В черепушке, как винишко в бочке,

И руками человек разводит:

Где тут думать в нашей заморочке

О материи, теснящей душу,

О дороге, о криминогенной…

Ну, а время рвётся вон наружу,

Чтоб вернуться в бочку к Диогену.

Чем недвижней плоть – душа мобильней.

Это ли хотел сказать философ?

Или сам был первою бродильней,

Или мир, как ягода, был розов?

Разольём-ка время по стаканам,

Разожмём-ка стиснутые души!

Но бредём по выхлопным туманам

Океана, воздуха и суши.

Утро такое, что ветер пропах жасмином

Да и сиренью.

Время такое, что словно на поле минном

Жду со смиреньем

Взрыва. Но разве можно в утро такое

Думать такое?

Ветер жасмина, ветер сирени, ветер левкоя,

Ветер покоя.

Утро такое с веком в испарине смерти

Не совпадает.

С чем мы вступаем в тысячелетие третье,

Ветер не знает.

Разве что сердце – дрожащая роза —

Мыслит тверёзо

В утро такое, где лучше б не думать о взрывах

Разного рода.

Небо – в надрывах, во вскрытых нарывах

Матерь-природа.

Ветер жасмина, ветер сирени, ветер левкоя,

Ветер покоя

В противоречье с враждой людскою,

С лютой тоскою.

Утро такое со временем родины бедной

Не совпадает, —

Время разбоя, время тротила, радиобездны…

Рёбра бодает

Сердце – рогатая роза, роза терпенья,

Роза раденья.

Там семистороннее

Лунных струн движение,

Там не раз с иронией

Вспомнишь наши бдения,

Юность поднадзорную,

Младость подцензурную,

Дружбу многоспорную

Да весёлость бурную.

Вспомнишь, как на Соколе

С алкогольной тарою

Мы по лужам шлёпали

За твоей гитарою,

Из обувки походя

Выливали дождики.

Где же наши, господи,

Локоны и ёжики —

Жизнь полураздетая,

Правда недобитая,

Песня недопетая,

Чаша недопитая.

Ах, воробушек, как ты продрог!

Превратился в дрожащий комок,

Бедный мой, ты мокрее, чем дождь,

И твоя тёмно-серая дрожь

Равносильна скорбям мировым

И становится сердцем моим.