Читать книгу Лиза - Иосиф Аронович Шрейдер - Страница 7

Когда я пришёл к сестре, приглашённые были все в сборе. Было очень тесно. На двух сдвинутых столах, покрытых белыми скатертями, заманчиво красовались водка, вино и разнообразнейшие закуски, на изготовление которых сестра была большой мастерицей.

Не сразу я обнаружил, что среди присутствующих нет мужа сестры.

– Где же Соломон?

– Ушёл за Лизой, – ответила сестра, – с минуты на минуту должны прийти.

Меня неприятно резануло. Что же это за особа Лиза, которая заставляет нянчиться с собой. Я не утерпел и спросил:

– Лиза настолько важная дама, что за ней необходимо посылать специальных курьеров и все обязаны её ждать?

– Не язви, если не в курсе дела! – ответила. – Мы пригласили Лизу с детьми, а их трое. Младшему нет ещё и трех лет, его приходится везти в коляске, Соломон пошёл помочь.

(Хотя и день был праздничный, о чём свидетельствовал и праздничный стол, было и соответствующее настроение, всё же мне казалось, что в этом дне нет ничего необыкновенного. Но жизнь творила своё необычайное дело. По московским улицам не спеша шла моя судьба – в виде молодой женщины, везущей коляску с ребёнком, и двух других постарше, шедших с ней рядом. Женщина, о которой не имел почти никакого представления.)

Я оглядел присутствующих мужчин. Они выглядели нарядными в своих выходных костюмах, в сорочках, с красивыми галстуками. Все были свежевыбриты и тщательно причесаны. Остриженный наголо под машинку, загорелый, с обветренным лицом, в новой тёмно-синей, надетой по случаю торжества сатиновой косоворотке, с незастёгнутым воротником, в старых брюках с оттопырившимися пузырями коленками, я не очень вписывался в поднарядившееся общество.

Я сознавал, что у меня не весьма привлекательный вид, особенно для первого знакомства. Но встреча должна пройти с близкой родственницей, поэтому я не придал большого значения этим превосходящим обстоятельствам.

В маленькой прихожей раздались восклицания, торопливый разговор. Выделялся мелодичный голос, тщательно выговаривавший русские слова с каким-то неуловимым нерусским оттенком. Голос перемежался и веселым смехом, и командными нотками, обращёнными к детям.

– Руви! Повесь пальто сюда. Элек, это трогать нельзя! Джимочка, не вертись, пожалуйста!

В комнату вошла Лиза в сопровождении трёх мальчиков, похожих на купидончиков в разном возрасте и нарядно одетых в американские костюмчики.

Признаюсь, Лиза не произвела впечатление красивой, но мне показалось, что в комнате стало сразу светлей и милей. Я стоял в дальнем углу и с нескрываемым любопытством и интересом смотрел на Лизу и её детей. Я узнавал и не узнавал её.

Маленькая женщина в длинном платье, слегка обрисовавшем пропорционально сложенную фигурку, сохранившую какую-то не стершуюся грань подростка и сложившейся женщины, с розово-белым оживлённым лицом, на котором сияли тёмно-голубые глаза, с взбитыми волнистыми золотистого цвета волосами, создающими впечатление, что её голова несколько непропорциональна и велика по отношению к её фигуре, и тем самым как бы подчеркивающими её хрупкость и изящество, – такой представилась моим глазам Лиза. Она скорее была похожа не на молодую мать большого семейства, а на взрослую старшую сестру, пришедшую со своими малышами братишками.

Дети тоже произвели хорошее впечатление, особенно младший мальчик, маленький, стройный, с длинными золотистыми волосами, оживленным личиком, ласковыми и приветливо лукавыми тёмно-голубыми глазенками. Мальчик был вылитый портрет матери, уменьшенный в величине и во времени.

В Лизе я узнавал черты, которые смутно сохранила память с детства, но не узнавал тот образ, который я создал себе по фотокарточке, где она снята с мужем, и в сравнении с её московскими сёстрами. Такой небольшой и хрупкой я её никак не представлял. Но то, что она мне родная по-настоящему, я почувствовал сразу.

Лиза, не раз бывавшая у сестры, со всеми присутствующими была знакома и обменивалась короткими приветствиями.

Очередь дошла до меня. На меня был брошен вопросительный взгляд и отвешен церемонный кивок, какой отвешивают незнакомому человеку, случайно встретившемуся среди общих знакомых. В ответ я тоже кивнул и улыбнулся ей интимно-приветливой улыбкой, какой улыбаются близким людям. Лиза ещё раз недоумённо и вопросительно взглянула на меня и с подчеркнутым пренебрежением отвернулась, обратившись к кому-то с вопросом.

Я был немного обескуражен таким отношением к себе, мне столько говорили, что Лиза очень хотела видеть меня. «Наверное, не узнала», – решил я. Вышло так, что никто ей не сказал, что я здесь. «Пусть события развиваются сами с собой», – подумал я.

Требуются большое искусство и немало времени, чтобы рассадить за столом в небольшой комнате большое количество людей. На меня, как на своего в семье, не обращали внимания. Лизу посадили на почётном и удобном месте. Всё это время я не сводил с неё глаз.

Лиза больше ни разу не взглянула в мою сторону. Я понимал, она чувствует, что я упорно смотрю на неё, и это её беспокоит. Когда к Лизе подошла сестра, она сердито, не беспокоясь, что её услышат, шёпотом спросила её:

– Кто этот урод, который как идиот всё время не сводит с меня глаз?

– Какой урод? – переспросила сестра, обводя глазами окружающих, – и, заметив меня улыбающимся и не сводящим глаз с Лизы, ахнула.

– Лиза, да ведь это Иосиф!

– Иосиф?! – резко повернулась в мою сторону Лиза. – Иосиф! – вскочив с места и уже обращаясь ко мне, смотря на меня широко открытыми от удивления глазами, в которых мгновенно отразилось что-то дорогое ей с детства. – Вот уж никогда не думала, что из тебя выйдет такой урод! Ты был такой красивый мальчик.

– Ну не такой уж я урод! – сказал я, подходя к ней. – А теперь, дорогая сестрёнка, давай всё же поздороваемся. Как-никак мы с тобой не встречались целых шестнадцать лет!

Я крепко её обнял и поцеловал, не по-братски, тремя короткими поцелуями, а одним мужским, чуть более продолжительным, чем это полагается родственникам.

Удивлённую и немного растерявшуюся, я посадил её на стул.

– Я тебя тоже не такой представлял!

– А какой же? – спросила она, смотря мне в лицо, как мне показалось, тревожным и изучающим взглядом.

– Ты много лучше! – ответил я и понял: я сказал и то, что думал, и то, что пришлось ей по душе.

– А теперь, Лиза, подвинься, видишь, все места заняты. Придётся нам с тобой посидеть на одном стуле.

Ни слова не говоря, Лиза подвинулась. Я сел, обнял её за талию, чуть прижав к себе.

– Смотри не упади! – улыбнулся я, заглядывая ей в глаза.

Лиза вспыхнула и сделала попытку отодвинуться, но я крепче привлёк её к себе и упрекнул: – Лиза, упадёшь!

Я был необыкновенно удивлён, когда моя рука ощутила глубокую выемку её талии и крутой, твёрдо-упругий изгиб бедра, а телом почувствовал такой же упругий рельеф всей фигуры. Я не удержался и воскликнул:

– Лиза, а ты далеко не такая хрупкая, какой кажешься на первый взгляд!

Лиза рассердилась, снова сделала попытку отделить мою руку от своей талии и сказала:

– Иосиф, и пяти минут нет, как мы знакомы, а ты говоришь глупости.

– Положим, – ответил я, – мы знакомы с тобой семнадцать лет, это во-первых. Во-вторых, и длительное знакомство не оправдывает того, кто говорит глупости. В-третьих, я сказал, что думал, и не прошло пяти минут, как мы знакомы, а ты уже сердишься на меня.

– Значит, говоришь обдуманные глупости. Совсем я на тебя не сержусь. Но давай говорить о чём-нибудь другом.

– О чём же нам с тобой говорить? Расспрашивать тебя об Америке, о твоих впечатлениях в Москве? Представляю, как это тебе осточертело…

– Иосиф, как ты выражаешься? – с упреком взглянула на меня Лиза.

– Прости, пожалуйста! Я не учёл, что у тебя ещё американское ухо. Но и ты только что выразилась не очень вежливо, назвав меня уродом. Или я в самом деле урод?

– Да нет же! – покраснела Лиза. – Я так долго не говорила по-русски, и всё ещё затрудняюсь в выборе слов. Просто я хотела сказать: очень некрасивый…

– Час от часу не легче! – рассмеялся я. – Даже очень?

– Ты меня смущаешь! Я же не подозревала, что ты Иосиф. Ты должен понимать, что я представляла тебя красивым, подтянутым, в студенческой форме… Словом, таким, какими я помню студентов с детства…

– В студенческой форме? – улыбнулся я. – Студентов в форме ты днём с огнём не разыщешь не только по всей Москве, но и по всему Советскому Союзу. Таких увидишь разве только на сцене в какой-нибудь дореволюционной пьесе. Значит, очень некрасивый?

– Да нет же! Не придирайся, и убери, пожалуйста, руку, мне неудобно… ты совсем не закусываешь.

Я почувствовал, что действительно бессознательно слишком тесно прижимаю Лизу к себе. Немного смутился и убрал руку.

(Разве мы с Лизой хоть на секунду подозревали, какие тесные объятия, и на всю жизнь, готовит скрытое от нас, неведомое наше будущее?)

Лиза была американкой, сравнительно новым человеком и интересной собеседницей, и гости всё чаще и чаще обращались к ней. Дети тоже поминутно её отвлекали, поэтому наш дуэт прервался.

Вскоре один из гостей, куда-то торопясь, попрощался и ушёл. Освободился стул, на который я, не без лёгкого сожаления, пересел. Завязался общий разговор, нимало меня не интересовавший.

Я подманил младшего сынишку Лизы, посадил к себе на колени и завёл весёлый разговор, какой можно затеять с трёхгодовалым человечком. Лиза то и дело изучающе на меня поглядывала и одергивала сынишку, если он схватывал меня за нос или за ухо.

– Так нельзя, Джеромочка!

Спустя некоторое время Лиза встала, извинилась и сказала, что она с удовольствием бы посидела ещё, но дети, и ей пора.

Я вызвался её проводить. Усадив малыша в коляску, я её покатил. Лиза взяла среднего мальчика за руку, и мы не спеша пошли.

– Не понимаю, почему ты показался мне таким некрасивым? – обратилась ко мне Лиза

– Что же тут не понимать? – ответил я. – Я действительно некрасивый, и не от тебя первой это слышу. Ты помнишь меня ребёнком. Судя по рассказам и сохранившимся фотокарточкам, я действительно был симпатичным ребёнком. Кроме того, ты долго жила в Америке, а там вас воспитывают по снимкам представителей так называемого бомонда в иллюстрированных журналах или на образцах фотокарточек киноактеров, вроде Дугласа Фербенкса1 и тому подобных… и вдруг такой контраст.

– Ты, пожалуй, прав… мне в Америке то и дело говорили, что у меня есть сходство с киноактрисой Мэри Пикфорд2.

– Возможно, какое-то сходство есть – рост, фигура, цвет волос… но бросили об этом. Расскажи лучше, зачем ты приехала в Москву и долго ли здесь пробудешь? Путь у нас не короткий.

Нам нужно было пройти по первой Мещанской, до Сухаревской площади, а потом по Садовому кольцу до Малой Дмитровки.

– Вечер такой хороший… мне не хочется сейчас ни о чём рассказывать. Мне это и на самом деле, как ты сказал, осто-черте-не-ло, – с трудом выговорила Лиза.

Я рассмеялся.

– Словечко понравилось?

– Но ты же так выразился!

– От меня ещё и не то услышишь! А тебе такие выражения совсем не идут… ну никак не вяжутся с твоим обликом.

– Хорошо, не буду. О себе я тебе расскажу как-нибудь в другой раз…

– Опять «как-нибудь»! – сердито прервал я Лизу.

– Что «опять как-нибудь»? – не поняв, переспросила Лиза. – Или я снова неправильно выразилась?

Я рассказал ей, что мне передали от её имени и как на меня подействовало это «как-нибудь», когда я первый раз пришёл, чтобы с ней повидаться.

– Какие они фальшивые! – возмутилась Лиза. – Совсем дело было не так. В тот вечер я болела, у меня была температура, сильный насморк и, конечно, плохое настроение. Когда пришёл Мироша и сказал, что ты пришёл, я же им все уши прожужжала, что хочу тебя видеть, и очень обрадовалась. Действительно, из всех родных мне больше всех хотелось видеть тебя. Я хорошо помнила, каким ты был симпатичным ребенком и как нравился мне. На последней фотокарточке, которую я получила три-четыре года назад, где вы сняты вчетвером – Соня, ты, Лена и Мироша, уже взрослыми, – я тебя сразу узнала. Ты не был красивей остальных, но они выглядели чересчур серьёзными и натянутыми, а еле уловимая улыбка и какое-то особенно хорошее выражение твоего лица заставили меня возгордиться, что ты мой брат. На карточке у тебя была причёска, чёрные густые волосы, зачёсанные назад, она так тебе шла. Почему ты ходишь остриженный под машинку?

Последние слова я пропустил мимо ушей и спросил:

– Значит, тебе послали эту карточку? Вспоминаю, я пошёл сниматься с неохотой и поэтому позировал перед фотоаппаратом. Наверно, я тогда подумал о чём-нибудь для себя приятном, внутренне улыбнулся, вот и вышел лучше, чем на самом деле.

– Значит, и бываешь лучше. Не скромничай! Когда папа написал мне, что ты стал студентом, я, помню, была очень довольна. Ты же был первым студентом среди наших родных.

Представляешь теперь, что мне было делать, когда мне сказали, что ты пришёл? Я выглядела так, что и самой себе была противна, и вдруг в таком виде первый раз встретиться с тобой! Я решила отложить наше свидание, пока не поправлюсь, так и просила тебе передать. Может быть, тогда я неправильно выразилась, но меня нужно извинить, за шестнадцать лет я отвыкла от русского языка и ещё часто думаю по-английски, потом перевожу на русский. Теперь мне понятно, почему ты не приходил.

– Ты на меня, Лиза, сердись – не сердись, но я тебе честно признаюсь, не люблю я твоих родичей… Я тогда подумал, что и ты от них недалеко ушла.

– К сожалению, и я чувствую себя в нашей семье не совсем родной… ну как тебе сказать, каким-то чужеродным телом. Да, – задумчиво проговорила Лиза, – получается совсем не так, как я об этом думала в Америке перед отъездом сюда. Когда в 1920 году папу выслали из Америки, я была сильно огорчена, и не только потому, что очень любила папу, но и потому, что с его отъездом фактически оставалась одна в чужой стране, не ставшей мне родной, хоть и прожила в ней десять лет, вышла замуж, родила сына и была беременна вот этим, которого сейчас держу за руку…

– Ты выглядишь такой юной, – прервал я Лизу. – Трудно поверить, что ты мать этих трёх мальчиков. Обратила внимание, как прохожие то и дело оглядываются на нас, что за странная группа? Для Москвы вы все нарядно одеты. У меня, везущего коляску, ни по возрасту, ни по моему более чем скромному одеянию отнюдь не отцовский вид, ты, в свою очередь, ничем не похожа на маму…

– Ну вот, и ты тоже! Чем я виновата, что не вышла ростом? В Америке надо мной шутили, называли «Маленькая хозяйка большого дома». Здесь в магазинах, если встанешь в очередь, обязательно кто-нибудь обратится: «Девочка, ты крайняя?» Невольно оскорбляешься, когда посторонние обращаются к тебе на ты. Что ещё хуже, если оглянешься, перед тобой начинают рассыпаться в извинениях, вроде: я думал… мне показалось…

– Не позавидуешь! – усмехнулся я.

– С отъездом папы, – продолжала Лиза, – рвалась последняя связь с родиной. Тоска по маме, братьям, сёстрам и родине, и так не оставлявшая меня, стала ещё сильней. Жизнь потекла однообразно.

Когда был папа, к нему приходили интересные люди, связанные с революционным движением. Мне приходилось быть участницей и свидетельницей интересных разговоров и споров, и особенно об Октябрьской революции. Ко всему, что было связано с Россией, я прислушивалась с особым вниманием. С отъездом папы это прекратилось.

Мужу посчастливилось получить хорошо оплачиваемую должность в Нью-Гевенском трамвайном обществе, и мы приехали в этот город. Сняли квартиру в двухэтажном коттедже, весь первый этаж, три комнаты, спальня, кухня, ванная комната. Приобрели хорошую обстановку, ковры, холодильник…

Сестра и брат стали комсомольцами. Брат работает в самом большом московском универмаге «Мюр и Мерилиз» и выбран членом бюро комсомольской организации. Сестра вышла замуж за партийного работника, работает и учится. Все ведут большую и активную общественную работу. Даже мама, которая всегда занималась только домашним хозяйством, тоже участвует в каких-то кружках. Словом, все довольны, все живут полнокровной жизнью.

Я получала такие письма, и моя жизнь, несмотря на материальное благополучие, стала казаться мне серенькой, будничной и бесперспективной. Тоска по родине и близким охватила меня с новой силой. А тут ещё и папа в каждом письме пишет, что он обо мне тоскует. Я ведь у него любимая дочь, а мои дети – его первые внуки. Как это ни казалось несбыточным, я всё чаще задумываюсь: хорошо бы и нам переехать жить в Советскую Россию, там такая интересная жизнь, – и время от времени заговаривала об этом с мужем. Какие у нас здесь перспективы? Подрастут дети, какое будущее их ожидает, станут рабочими, в лучшем случае клерками. Дать им высшее образование у нас не хватает средств.

Муж сначала и слышать не хотел об этом, называл меня фантазёркой, но, видя, что я сильно тоскую, хожу сама не своя, а он у меня мягкий во всём, старался мне угождать – и однажды сказал: «Знаешь что, перестань изводить себя. Напиши отцу об этой своей идее, и пусть он посоветует, осуществима ли твоя идея и как».

Я немедленно написала папе подробное письмо, правда, без большой надежды, что из этого что-нибудь получится. Месяца полтора спустя я получила самый обнадеживающий ответ. Мне писали папа, сестра и брат. Все они удивлялись, как это им самим не пришло в голову. Они писали, что в Россию массами возвращаются уехавшие при царском режиме в Америку, Канаду, Англию и другие страны эмигранты – и все они хорошо устраиваются. Я всё ещё оставалась русской подданной, несмотря на то, что много лет прожила в Америке, поэтому визу оформить большого труда не будет стоить. Рекомендовали пока приехать одной, оглядеться, устроиться, а затем выписать и мужа с детьми. С мужем возникнут некоторые хлопоты, так как он хотя и сын эмигрантов, но родился в Америке и поэтому американский подданный, но это уладится.

Родные писали: пора уже объединиться всей семье, так долго оторванной друг от друга. Нечего мне делать, так и писали, в буржуазной Америке. В Советском Союзе с каждым днём становится всё лучше и лучше, а о будущем моих детей и говорить не приходится, насколько оно будет лучше.

Радости моей не было границ. Огорчало, что нужно расстаться на долгое время с детьми. Для меня это было немыслимо, и ни за какие блага мира я этого не сделала бы. Написала, что приеду при одном условии, если они оформят визу не только на меня, но и на детей.

И вот вызов пришёл. Начались лихорадочные сборы, покупка необходимых вещей и подарков для родных. Наших сбережений не хватило, пришлось влезть в долги.

В хлопотах, в сборах, в охватившем меня возбуждении, в нетерпении предстоящей встречи с родными, я как-то не думала, что расстаюсь с мужем на долгий срок – и кто знает, на какой. Я забывала о том, что он останется одиноким, без жены и детей, в которых души не чает, не задумывалась о том, что ему будет невыносимо тяжело.

Только на океанском пароходе, когда пришло время прощаться, при взгляде на его убитый вид, слёзы в его глазах, передо мной во всей наготе встала вся жестокость моего поведения и задуманной поездки. Вместо того чтобы подбодрить мужа, как-то его обнадёжить, я неудержимо бросилась ему на шею. Сквозь рыдания я только и говорила: «Хочешь, я останусь? Хочешь, я никуда не поеду?» Он крепко прижимал меня к себе и тоже рыдал, не в силах вымолвить и слова. Глядя на нас, дети подняли громкий плач, с криком судорожно вцепились в нас ручонками. Вокруг нас толпились пассажиры – и некоторые тоже плакали. Сколько бы это продолжалось? Но неумолимый, оглушительный гудок парохода возвестил отплытие, и мы расстались.

(Да, гудок парохода возвестил, что жизнь совершает жесточайшую трагедию – разрушает семью. Кто мог знать, что спускающийся по трапу рыдающий мужчина только что навеки простился со своей любимой женой и детьми, что никогда он больше их не увидит и не встретит.)

Спустя две недели я была в Москве. Сколько радости, восторгов, нескончаемых разговоров, воспоминаний, удивления, чудесных впечатлений. Сам понимаешь, что значит через шестнадцать лет вернуться в семью, которую покинула десятилетней девочкой, а вернулась мамой, привезя с собой такое богатство, – Лиза кивнула на детей. – В семью, в которой все стали взрослыми. Но прошло несколько недель, и…

– И пришлось с облаков спуститься на землю, – не дал закончить Лизе. – Вот мы и пришли.

– В самом деле! – словно очнулась Лиза. – Я даже не заметила, как мы проделали наш путь. – Вдруг она рассмеялась и, лукаво взглянув на меня, сказала: – А тебе я так и не дала возможности рта раскрыть, хотя мне так хочется всё разузнать о тебе, расспросить, как ты живёшь. Ты же мне ещё совсем чужой, всего три часа, как я тебя знаю. – И, поглядев мне в глаза долгим изучающим взглядом, добавила: – Нет, не чужой! Не понимаю, как могла сразу не узнать тебя. Чем больше в тебя вглядываюсь, тем больше нахожу сходные черты, какие запомнились мне в детстве. И всё же я о тебе ничего не знаю… Вернее, знаю со слов моих родных. Прямо скажу, они не очень лестного о тебе мнения. Они считают тебя ша-ло-па-ем, – с трудом выговаривая слово, покраснела Лиза, но тут же торопливо добавила: – Но я им не верю. – И, опять проницательно взглянув мне в глаза, сказала: – Не может стать шалопаем такой ребёнок, каким я помню тебя.

– Бывают всякие метаморфозы, – усмехнулся я. – Возможно, со своей точки зрения твои родные и правы. У каждого свои взгляды на вещи… Во всяком случае, мне давать самому себе характеристику – занятие не очень приятное и лестное.

Дети всю дорогу под влиянием личных впечатлений не выражали особенного неудовольствия, что на них мало обращают внимания, но у подъезда своей квартиры стали заявлять свои права и выражать нетерпение, чтобы скорее попасть домой. Маленький в коляске крепко спал.

– Ну что ж, маленькая мама, до свидания! – Лиза при этих словах метнула в меня укоризненный взгляд. – Тебе пора приступить к исполнению материнских обязанностей. Уже поздно… Мы с тобой ещё как-нибудь увидимся…

– Не как-нибудь! – возмутилась Лиза. – Я тоже, как и ты, не люблю «как-нибудь». Придёшь завтра! – сказала она приказным тоном.

– Видишь ли, Лиза, я бы с удовольствием, но не очень я люблю ходить к своим родным…

– Пустяки! Приходи обязательно, и лучше, если сможешь, днём… у нас все на работе.

– Хорошо! Пусть будет по-твоему, дорогая сестрёнка. Приду.