Читать книгу Примавера - Ирада Вовненко - Страница 3

Дождь настойчиво барабанил в окно, бесконечный и монотонный, не отпускающий ни на миг.

Капли мерно отбивали легкие, как у Сати,[1] такты. Дождь заканчивал свою мелодию и начинал снова, рисовал причудливый витиеватый узор, восхвалял и выписывал бисером грусть. Дождь заставлял ощутить себя покинутым, но и избранным – единственным наблюдателем и слушателем музыки вселенной.

Дождь успокаивал. В отличие от тревожного солнца, столь редкого и неестественного в Петербурге, каждым своим неожиданным появлением заставляющего соответствовать заигравшим вдруг ярким краскам и внезапному теплу. Но солнце – нечастый гость в этом городе, и со временем тепла перестаешь ждать, так и не успев надеть новые легкие туфли и воздушный шелковый сарафан. И его нежный шелк остается висеть в шкафу, забытый до следующего лета.

Солнечные блики обнаруживают излишнюю бледность лица и едва заметные фиолетовые тени под глазами, поэтому Лиза не любила яркого солнца, предпочитая дождь. Особенно весной, с ее одинокими печальными вечерами, когда совсем необязательно быть счастливым, да никто от тебя этого и не требует. Грусть так соответствует унылому пейзажу и низким серым облакам петербургского неба, что даже слова «мне страшно одиноко» звучат совсем не страшно.

Мне страшно одиноко. Лиза встала, неторопливо подошла к окну. Мне страшно одиноко… Капли дождя нервно царапают стекло.

Это то, о чем она не может рассказать друзьям, потому что им нечем ей помочь. Мы одиночки, мы мчимся на огоньки друг друга, а при встрече не знаем, что сказать.

Мне страшно одиноко. Как воздух, нужна любовь.

Это то, чем делятся с подругами за чашкой чая. То, о чем она не говорит уже никому, боясь, что слова прозвучат смешно и надуманно. Господи, как же она устала и привыкла к этому повторяющемуся диалогу с самой собой – ведь только себе ты можешь, как в произведениях Сати, до бесконечности говорить одно и то же, правду без насмешек и осуждений, безо всяких оценок, просто то, что хочешь сказать, пока сам не начнешь укутывать ее пеленой ожиданий и туманом надежд.

Лиза опустилась на деревянный стул с выцветшей обивкой. В эту небольшую комнатку в коммуналке, которая ей досталась от бабушки, девушка убегала из просторной родительской квартиры на Московском проспекте, чтобы поймать свою музыку и настроение, полелеять грусть, давно уже ставшую ей лучшей подругой.

Скромный, но изящный рустованный фасад дома гордо смотрел большими окнами на Мойку. Ее суровость и непреклонность совсем не сочеталась с внутренним миром особняка, в котором все приобретало особый лирический настрой, всплывало густой пеной сомнений, разочарований и реже – побед. Цепкий взгляд подметил бы здесь признаки запустения, лежащую на всем печать обреченности: покосившаяся дверь, так и не дождавшаяся, чтобы ее поменяли, обветшавшие перила с облезающей краской, осыпающаяся штукатурка, парадная, извергающая сотни запахов, ни один из которых не имеет отношения к «Молекуле»,[2] и пестрящая той совокупностью непристойностей, которыми буквально пропитаны многие парадные в Петербурге, – все вызывало некий эстетический диссонанс.

Лизе нравились эти запахи жизни, а не пудры и ванили. Она любила это место и чувствовала свою неделимость с ним, лишь здесь испытывая так необходимое ей тихое счастье. Бесконечный коридор, заваленный всевозможным хламом, приоткрывающим внутренние миры тех, кто скрывается за дверями своих комнат: несколько допотопных велосипедов, на которых давно уже никто не катался, но хозяева так и не нашли в себе сил их выбросить, корыта, одиноко висящие на ядовито-желтых стенах, покрытые ржавчиной и видавшие великие стирки, которые в наше время уже и не представить, комод с потрепанными книгами и какими-то старыми блюдами и вазами. Все это – осколки прошлого живущих здесь людей, с которым они, как ни пытались, не могли расстаться, не желая прощаться с дорогими воспоминаниями о своей молодости. Время непрерывно отсчитывает ровный ритм событий, создавая сложные узоры судьбы, а мы можем лишь следовать ей, надеясь на ее милосердие и готовность совершить за нас все самые важные и сложные повороты.

Раньше этот дом, заставший еще петровские времена, полностью занимала княжеская семья, даже не представлявшая, какая судьба уготована их особняку. С самого начала – еще с задумки архитектора, стремившегося гармонично соединить экстерьер с интерьером, – дом привык ощущать людскую заботу и внимание. Он смиренно сносил все перестройки и реконструкции, менявшие его до неузнаваемости, сохраняя внутреннее достоинство, которое невозможно унизить даже самыми большими несчастьями. Все изменилось с приходом большевиков и их отношением к собственности: владение стало коллективным и по сути ничьим. Трудно представить, что за этой внешней безупречной парадностью и по сей день скрываются убогие коммуналки, унизительные и бесполые.

Бабушка Лизы была коренной петербурженкой. Кроме внучки, у нее никого не осталось, и вся ее жизнь превратилась в череду воспоминаний, которые порой казались мнимыми и уже не ранили так сильно. Бабушка никогда не жаловалась и не сетовала на судьбу, с любовью храня в сердце память о каждом «мнимом» событии своей жизни.

В ее трудовой книжке была одна-единственная запись: «Школа номер 102, учитель младших классов». Многие приписывают учителям черты, о которых те и не догадываются: несостоятельность и нереализованность, загубленную молодость. Но бывают и счастливые истории, когда человек выбирает специальность по своему призванию и зову души, просто потому, что ему нравится делиться открытиями с теми, кто сидит за партой и ждет знаний, чтобы слепить свой мир и свою жизнь, поверив в себя. Вот тогда жизнь учителя наполняется радостью, и каждое утро становится частью чего-то очень важного. Маргарита Семеновна любила своих учеников, верила в их скрытые таланты и пыталась научить, как она говорила, мыслить. К каждому первому сентября Маргарита Семеновна обязательно шила два строгих костюма – темно-синего и серого цвета. Ей казалось, что серый цвет подчеркивает достоинства женщины и позволяет быть разной. В этой строгости и простоте отображались, словно в венецианском зеркале, невероятная элегантность и женственность.

Муж Маргариты Семеновны, единственный мужчина, которого она любила, ушел из жизни, когда ему было всего лишь пятьдесят. Его убил не несчастный случай или внезапная болезнь – просто однажды остановилось сердце, как и у многих мужчин в его возрасте. Просто остановилось, а вместе с ним и жизнь лизиной бабушки. Невозможно отлистать жизнь назад, вернуться в прошлое, задать вопрос, получить на него ответ – почему? Почему все произошло так рано?

Воспоминания о бабушке придавали Лизе сил. На книжных полках особое место занимал альбом с картинами итальянского художника Сандро Боттичелли. Это был подарок дедушки. В те далекие годы, когда поездка за границу была сродни несбыточной мечте, дедушку включили в делегацию как подающего надежды архитектора и отправили на семинар по теме «Классическая архитектура и современность». Возвратившись из Флоренции, дедушка привез бабушке настоящие французские духи и альбом с репродукциями Сандро Боттичелли. Часто Лиза с бабушкой листали его, и Маргарита Семеновна рассказывала о галерее Уффици и великих Медичи, о Флоренции, о сыне кожевника – Алессандро Филипепи, которого в народе прозвали Боттичелли. Лиза слушала эти рассказы, как волшебную сказку, и мечтала побывать в Италии. В альбоме были мадонны с нежными ликами, святой Себастьян и ее любимая Богиня с развевающимися волосами цвета меди и загадочной улыбкой. Но больше всего Лизе нравилась картина под названием «Весна» – сочетание невероятных сказочных фигур, сплетенных неведомой нитью событий и судьбы, благословляемых легким движением руки Венеры. В картинах Боттичелли было столько силы, а главное, итальянский художник опередил Достоевского, провозгласив каждым своим мазком, что красота спасет мир, – во всяком случае он сам искренне в это верил, когда создавал совершенные пропорции и формы, словно слагая гимн утонченности и гармонии. «Ну, если красота и не может спасти мир, – думала Лиза, рассматривая репродукции, – то разве не может она спасти хотя бы одного человека? Отчаявшегося, потерянного в этом сумасшедшем мире? А что, если может?» Венера спокойно и загадочно смотрела на нее, словно не желая давать ответ. «Сама поймешь» – словно говорил весь ее облик.

Любуясь картиной, большинство людей оценивают лишь переданное настроение, не замечая сложности композиции или мастерства, с которым художник перенес на холст форму и перспективу. Наверное, настроение картины в первую очередь зависит от подобранных цветов и легкости и ритмичности мазков. Цвет вдыхает в рисунок жизнь и задает тот самый настрой, уловив который мы вдруг постигаем замысел творца, словно тот украдкой нашептал его нам. Красота, способная спасти мир, вытащить его из омута страданий, в который он погружался столетиями. Красота, заключенная в совершенной художественной технике и сочетании цветов. Простая, как будто даже банальная истина, в то же время непостижимая, словно уравнение, не имеющее решения.

Лиза часто рассматривала цветы на платье Флоры. Их было так много… И она пыталась разглядеть каждый лепесток этих таких обычных и в то же время сказочных растений: васильки, лютики, ромашки… Над диваном висел натюрморт в скромном багете – букет из таких же простых полевых цветов. Лиза чувствовала спокойствие и предвкушение чего-то чудесного, когда смотрела на картину над диваном, она любовалась ею, как японцы любуются весенним цветением во время ханами.[3] Простые, словно весенний утренний дождь, нежные, девственные незабудки и лиловые колокольчики в простой стеклянной вазе, казалось, издавали чуть слышный аромат. Они были настоящие, похожие на весну. Они и были самой весной. Эту картину для Маргариты Семеновны написал муж.

Несколько лет назад под старым плюшевым диваном Лиза нашла небольшую кожаную сумку, в которой хранилась аккуратная стопка писем, перевязанных красной атласной лентой. Степан Ильич, так звали дедушку, привык делиться своими мыслями и чувствами с Маргаритой Семеновной, и когда жизнь на время разлучала их, он описывал все, что его волновало, в письмах. Все семьдесят писем, написанных мелким ровным почерком архитектора, были отправлены из армии, и во всех семидесяти было одно, сказанное разными словами: он скучал и верил, что Маргарита ждет его со всей преданностью и чистотой первой любви.

«Марго, моя дорогая Златовласка. За исключением раннего подъема и того, что мне практически все время хочется спать, – кажется, я научился спать даже стоя, – в армии нет ничего плохого. Знаешь, я горжусь тем, что могу защищать тебя. Именно это должен делать настоящий мужчина – защищать свою любимую. Обещаю тебе, что буду всю жизнь любить и беречь тебя.

Маргарита, Марго, как же я тоскую по нашим тихим и уютным беседам. В них – жизнь, в них – мое желание сказать что-то важное и поделиться новым только с тобой, не боясь насмешек и непонимания. Оказывается, человеку так важно быть понятым. Одиночество уже не так привлекательно, как казалось в юности. Только с тобой я могу быть самим собой, а разве может быть что-то более важным для мужчины?

Ты – моя весна, такая ощутимая и ускользающая.

Береги себя!

Твой Степан»

Твой Степан, – тихо произнесла Лиза.

* * *

Пол устилал мягкий персидский ковер с аловером[4] и бордюром с замысловатым геометрическим узором. Лиза тщательно чистила его, потому что ей было жаль его выколачивать. Казалось, что сильными ударами она выбивала из него историю. Поэтому она оттирала накопившуюся грязь небольшой щеткой: фрагмент за фрагментом. Любила устраиваться на ковре вечерами, уютно поджимая под себя ноги, словно японская гейша. Читала, попивая крепкий чай с лимоном и малиновым вареньем, и словно медитировала, ощущая, как чистая энергия настоящего счастья, описанного в письмах, проникала в ее душу. Ей нравилось доставать письма дедушки, любоваться его мелким, убористым почерком, ровными буквами на потемневшей бумаге.

* * *

«Маргарита, ты одна понимаешь меня и чувствуешь мое отношение ко всему…»

«Маргарита», – тихо повторяла Лиза. У нее осталась черно-белая фотография бабушки, но из строчек этих писем, словно из ярких мазков, образ складывался гораздо более отчетливый и живой. Иногда дедушка Степан называл свою любимую Венецианкой. Лиза думала, что он так прозвал бабушку за копну золотых волос – на фотографии лицо Маргариты Семеновны обрамляли упругие локоны, уверенно спадающие на узкие плечи. У Лизы тоже были красивые плечи, но из-за излишней худобы ключицы неуклюже торчали, а сквозь нежную фарфоровую кожу просвечивали тонкие девичьи вены.

Лиза любила эту комнату, которая, как волшебный невидимый кокон, скрывала ее от мирской суеты и защищала от невзгод.

* * *

Уже год Лиза преподавала на кафедре психологии, а вечерами несколько раз в неделю ходила на практику к «своим психам», как она нежно называла пациентов «Пряжки», постоянно напоминая себе, что когда-то одним из пациентов психиатрической больницы номер 2, «Пряжки», был Иосиф Бродский. В 1964 году его заперли здесь на три недели, причем первые три дня держали в палате для буйных. Позже, отвечая на вопрос, какой момент в его советской жизни был самым тяжелым, Бродский не задумываясь назвал недели, проведенные в «Пряжке».

Мало что изменилось здесь с тех пор: по-прежнему внутренний вид больницы и люди своим удивительным равнодушием, сравнимым с садизмом, вызывают страх и желание бежать без оглядки от этой чужой и безысходной гримасы жизни. Про Лизу можно было бы сказать, что это не она выбрала работу психолога, а работа психолога выбрала ее. Оставшись сиротой в шестнадцать лет, том самом возрасте, когда так нужна любовь, а вопросы, о которых ты и не подозревал, требуют незамедлительных ответов, она крепко усвоила, что человеку в состоянии горя можно и нужно помочь, только важно действовать правильно, иначе можно лишь навредить. В горе человек способен на что угодно: перестает есть, лежит неделями, уткнувшись в стену, а потом, окончательно сдавшись, режет вены, горбясь в узкой ванне. И его не нужно учить жизни, не нужно наигранно говорить: «Держись! Все пройдет!» Не нужно приводить какие-то примеры из собственной жизни или жизни никому не известных знакомых. Важно просто говорить самые простые и верные слова: «Я с тобой, я рядом, ты не останешься один. Я с тобой». Для себя Лиза решила, что хочет стать тем, кто будет рядом, когда больше никого нет. В такие моменты с Лизой была бабушка. Она подолгу держала ее за руку и гладила своей мягкой теплой ладошкой, перебирала волосы внучки и заплетала их в ровные колосья кос, укладывала себе на колени ее голову и рассказывала какие-то простые истории, которых Лиза раньше и не слышала: например о том, как они ходили с дедом за грибами и ездили на реку рыбачить, а потом варили на берегу уху в котелке, и это была самая вкусная уха на свете.

В «Пряжку» попадали самые разные пациенты. Кому-то из них вовремя не были сказаны именно эти простые слова, и они оказывались в этом филиале ада на земле. Сюда привозили людей с тяжелыми психическими расстройствами, с шизофренией, паранойей, тяжелыми формами депрессий, а еще тех, кто пытался свести счеты с жизнью, но выжил. Лиза понимала, что не сможет одарить своим вниманием каждого, пытаясь облегчить боль и разгадать ее причину: кто-то уже безвозвратно пропал в своем иллюзорном мире и не нуждался – вернее не мог принять – вмешательство извне. Поэтому она отчаянно хотела помочь хотя бы тем, кому это было необходимо, и главное, кому еще можно было помочь.

Лиза налила себе крепкого чая, как всегда, с ложкой меда. Соседка по квартире, Антонина Петровна, нередко угощала ее – она явно испытывала симпатию к этой нежной и всегда грустной девушке с загадочной полуулыбкой, отражающей одновременно и печаль, и радость, и тревогу, и умиротворение. Лиза присела на диван и щелкнула пультом телевизора. Сегодня лекции начинались позже, и можно было не спешить, спокойно наслаждаясь утром, его неизбежностью и обыденностью. Это могло придать Лизе так необходимую ей уверенность, если бы не новости, которые в большинстве случаев нарушали гармонию ее уютного утра и делали воздух в комнате тяжелым. Смотреть региональные новости перед уходом на кафедру для Лизы стало традицией, ведь каждая новость была для нее еще одним призывом спасти мир, который так в ней нуждался. Быть может, спасение других стало единственным смыслом жизни для этой хрупкой девушки, которая научилась быть сильной.

Раздобревшие депутаты с ярким румянцем от переполняющих эмоций яростно спорили о принятии нового закона. Казалось, еще немного – и они вцепятся друг другу в горло, и дело не в том, что каждый из них так переживал за судьбу закона, а просто алчность и гордыня вырывались наружу злобой.

Диктор спокойно, четко проговаривая своими яркими губами каждое слово, выдавала необходимую информацию.

«Наверное, у них стальные нервы, или они проходят специальную подготовку, чтобы не сойти с ума, каждый день сталкиваясь с чужим горем. А ведь эти новости никогда не исчерпают себя – трагедии будут случаться и дальше. В мире каждую минуту кто-то погибает, и стоны их близких нестройным хором примешиваются к вселенской боли и отчаянию».

Еще одна авария – лицо диктора приняло сосредоточенный вид и будто окаменело. Только что поступило сообщение о том, что в самом центре Петербурга на пересечении Невского проспекта и Садовой улицы столкнулись два автомобиля: такси и большой джип «тойота». В результате аварии погибли два пассажира такси: женщина и ребенок, водитель доставлен в тяжелом состоянии в больницу. Водитель джипа не пострадал.

На экране снова появилось лицо диктора. Лиза щелкнула пультом.