Читать книгу Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник) - Ирэн Роздобудько, Ирен Роздобудько - Страница 6

Декабрь, 1994 год

1

За неделю до Нового года я получил приглашение работать в столице. Переговоры о переводе «талантливого сценариста и клипмейкера» велись с продюсерским телевизионным агентством уже давно. Но вначале меня не устраивало то, что придется жить вместе с родителями. Только когда работодатели сообщили, что готовы купить мне квартиру неподалеку от центра, я согласился.

И вот теперь я провожал этот год в своей однокомнатной «гостинке», в которой жил после распределения в этот не такой уж и маленький, но все же провинциальный городок.

Мне нужно было собраться с мыслями и вообще – собраться, поэтому я ограничил всяческие контакты с внешним миром. Только заходил на прежнюю работу, подписывал какие-то бумажки и скрывался от телефонных звонков своих временных приятелей. Друзей у меня не было. В этом городе оставалась женщина, на которой я так и не решился жениться и испытывал из-за этого нестерпимое чувство вины. Все в моей голове смешалось, превратилось в кашу, и теперь мне нужно было осмыслить, подвести черту под этими почти бесцельно прожитыми годами…

За окном медленно разворачивались и свисали до земли длинные спирали метели, они были похожи на бинты. Казалось, что там, высоко в небе, лежит огромный раненый великан. Мне исполнилось тридцать пять… Немалый – если не больший – кусок жизни остался позади. Что в ней было? Можно с уверенностью сказать – я везунчик. Таких обычно ненавидят, к таким тянутся лишь для того, чтобы почерпнуть энергии и идти дальше…

…В Афгане меня не шлепнули, и я попросился на второй срок, а когда благополучно оттрубил и его, остался на третий. На меня смотрели как на идиота или – законченного убийцу. Честно говоря, я и сам чувствовал себя не совсем нормальным. В моей голове словно крутилась бесконечная бобина с кинопленкой, на которой я отстраненно фиксировал события. Единственное, что меня не привлекало, – валяться с развороченным животом на чужой площади, как Серега из Шепетовки. Вернее, на площади – это еще туда-сюда, но развороченный живот… Снесенный череп, как у Кольки из Луганска, меня тоже не устраивал. Вообще, самым страшным была не сама смерть, а мысль о том, что с тобой будут делать потом – поволокут в брезенте в глинобитную мазанку, называющуюся «моргом», присыплют дустом или еще каким-нибудь дезинфицирующим средством… Но это – в лучшем случае, если подберут свои. Понимая, что я попал в глобальную пертурбацию, почти в Средневековье, я, как и прежде, обращал внимание в основном на детали, полагая, что только они имеют хоть какой-то смысл. Поэтому память зафиксировала множество разных вещей, которые мучают меня по ночам до сих пор: разрезанная пополам крыса (она пробежала по краю импровизированного стола как раз в тот момент, когда мы глушили спирт, поминая Серегу, и наш старлей ударил ее тесаком, как будто в ней воплотилась смерть нашего товарища), розовый сосок, виднеющийся в прорехе бесформенного вороха тряпья, прикрывающего то, что некогда было человеческим существом, испуганные черные глаза Зульфики (полоумной пуштунки, следующей за нами) в тот момент, когда Тимохин делал к ней свой «четвертый подход»… Три своих краткосрочных отпуска я провел неподалеку от Бишкека. Я не мечтал увидеть чистую постель и набережную Днепра из окна своей спальни. Я не видел себя в той жизни.

Родители забросали меня письмами. И лишь когда они неожиданно замолчали, я решил, что пора возвращаться. Отказался от направления в военную академию, чем несказанно удивил руководство, и отправился домой.

По дороге я читал Хэмингуэя, покуривал «травку» в туалетах поездов и думал, что я – типичный представитель «потерянного поколения»…

2

Я вернулся весной, а летом, по настоянию родителей, восстановился в институте. Это не потребовало таких усилий, как шесть лет назад, – я просто надел форму. Меня окружали желторотые юнцы, в которых я узнавал себя прежнего… Конечно, попытался разузнать о Елизавете Тенецкой. В первый день занятий, идя по коридору, я мечтал встретить ее. Хотя всего за день до этого был уверен, что выбросил тот период из своей жизни навсегда. Ничего подобного! Я все так же мечтал увидеть ее. Проклятье! И все же я знал, что теперь все может быть по-другому. Я уже не был изнеженным глупым мальчишкой, выглядел намного старше своих лет. Был уверен, что смогу взять ее за руку, даже если она этого не захочет. Но мои надежды оказались напрасными – на кафедре сказали, что Тенецкая уже давно тут не работает. А где она – неизвестно. По старому адресу она уже не жила. В бане у площади больше не было того кафе. Да и самой бани – тоже. В этом здании расположился филиал какого-то банка.

В то время я был переполнен ненавистью. Я с отвращением замечал, что жизнь здесь не изменилась, что тот островок крови и грязи, на котором я находился все эти годы, – для здешних обитателей не более чем «мифы и легенды народов мира». К тому же я кожей чувствовал нездоровое любопытство окружающих меня людей. «Тебе приходилось убивать?» – спрашивали меня однокурсники и жаждали подробностей. Однажды мне пришла в голову мысль, что она, Лиза, тоже спросила бы об этом. Словом, «Герой, я не люблю тебя»!..

Я отучился положенные пять лет. Не могу сказать, что не искал ее. Искал. До тех пор, пока не пришел к выводу: в конце концов, всем хочется только одного – любви, а иначе говоря – признания. Поиски любви могут довести до чего угодно – до терроризма, феминизма, фашизма, еще чего-нибудь. Кто не хочет кануть в Лету и при этом не имеет никаких талантов, стремится любым способом заявить о себе. Если бы Гитлера признали настоящим художником, а Иосифа Джугашвили не турнули из духовной семинарии, захотели бы они оставить миру память о себе таким ужасным способом? А чего не хватало этим грязным свиньям, которые послали на верную смерть Кольку из Луганска! Может, любви? По крайне мере, к родине…

Нелюбовь превращает человека в прокаженного с колокольчиком на шее: его слышно повсюду, и этот звон – сигнал к бегству для остальных. Ибо любовь нужна такому прокаженному только как цель, к которой он должен идти в полном одиночестве. Идти долго, бесконечно и никогда не останавливаться. Думаю, на мне тоже висел такой колокольчик с предостережением: «Не подходи – убьет!». Я был лишь искателем, путником, не мог задержаться ни в одном жилище, которое встречалось на моем пути.

Я уже не мечтал о славе. Эти юношеские бредни выветрились из моей головы. Я увлекся другим – взялся за учебу, завел кучу записных книжек и папок, куда складывал интересные вырезки из единственной иностранной газеты «Times», которая продавалась в киосках. Перечитал гору книг, на которые раньше не хватало времени…

…И вот теперь, собираясь покинуть городок, приютивший меня, я открыл свой дневник и, прежде чем сжечь его, решил кое-что перечитать…

«Нужно свыкнуться с жизнью на вершине горы – чтобы жалкая болтовня о политике, об эгоизме народов звучала далеко внизу. Необходима предопределенность к тому, чтобы существовать в лабиринте. И… семикратный опыт одиночества…» – и дальше уже мое: «Ницше достоин уважения хотя бы за то, что с его антигуманистическими и антихристианскими идеями согласится лишь меньшинство. Зная это, он все равно остался самим собой!»

«Сострадание разносит заразу страдания – при определенных обстоятельствах сострадание может привести к потере жизненной энергии… Даже если у Бога есть свой ад: это любовь к людям!»

И снова мое: «Попробую записать то, о чем думал сегодня ночью… Ницше… Его философию могут понять люди, привыкшие жить «на вершине горы», отрешенные, по его же словам, от «болтовни и эгоизма». А сам он, как сапожник, ругает Канта, стремясь к первенству. Каждый смертный, если он по природе не философ и не способен обобщить действительность, ищет СВОЕГО философа. Сначала мне казалось, что мне нравится Ницше. Он и в самом деле нравится мне до определенной степени – с его идеей аристократов духа и рабов, осуждением святош. Ницше приветствует буддизм, потому что это – радостная религия, направленная на собственное тело, здоровье. Мне это претит. Мне не интересно среди радостных людей. Я давно уже прожил самое главное, и поэтому мне трудно изображать какие-то эмоции, кривляться, словно клоун». Снова цитата: «Любовь – единственный, последний шанс выжить…»

Я: «Лиза, я не помню тебя…» Библия: «…Не клянитесь! Ваше слово пусть будет «да» либо «нет». Все, что больше этого, – от лукавого…

…Не судите, да не судимы будете. Ибо каким судом судить будете – таким осудят и вас…

…тесны ворота и узка дорога, которая ведет к жизни, и мало тех, кто находит ее!»

Мне стало грустно. Записи красноречиво свидетельствовали о хаосе, царящем в моей голове. Все это должно остаться здесь. Я нашел под ванной медный тазик, положил в него дневник и осторожно поджег с четырех сторон.

3

Я приехал в этот город «по распределению» на должность помощника режиссера. Оказалось, что такой должности не существует – штат был слишком маленьким, да и чего-то более масштабного, чем выпуски новостей и репортажи с открытия новых строительных объектов, местное телевидение не снимало. Директор сжалился надо мной и устроил на работу в кинотеатр.

– Ты ведь разбираешься в кино? – спросил он. – Вот и посиди там. А как только появятся вакансии – я тебе свистну. Ты же все-таки из столицы – пригодишься!

Его свиста пришлось ждать два года. Я снял квартиру неподалеку от кинотеатра, который назывался «Знамя Октября», и получил должность «старшего методиста». В мои обязанности входил подбор фильмов для четырех залов кинотеатра. Каждый вторник к восьми утра все методисты города собирались в здании горсовета и парились там до позднего вечера, отбирая для своих заведений новые ленты. После заказа фильмов я должен был составить анонсы и начитать их на автоответчик кинотеатра. Я до сих пор запросто могу произнести имена всех индийских актеров… «Сегодня и всю неделю в нашем кинотеатре смотрите…» – четко произносил я, зная, что сотни киноманов каждый день будут слушать весь этот вздор, который я нес в телефонную трубку.

Компания в кинотеатре подобралась довольно странная – в основном женщины с массивными золотыми серьгами в ушах и неустроенной личной жизнью. Все они были словно на одно лицо – перманент, пережженные белые волосы, ярко-красная помада. Они требовали мелодрам, бурно обсуждали «Зиту и Гиту», рыдали над «Есенией» и отчаянно ухаживали за мной.

Я просматривал фильмы, начитывал анонсы, проверял работу художников, рисовавших афиши (нечто в духе Кисы Воробьянинова), и часами бродил по городу, отыскивая наиболее привлекательные его уголки. Но не находил – их просто не было.

Платили мне не много. Рестораны больше не интересовали меня. Судя по всему, следующим шагом и логичным завершением карьеры «известного режиссера» должна была стать женитьба. В какой-то момент я даже всерьез подумывал об этом. Но это был момент отчаянного голода и нежелания самому стирать свой уже изрядно замусоленный свитер. Хотел ли я вернуться? Мне было все равно.

Ужас от бессмысленного пребывания здесь вряд ли можно было бы сравнить с моей конкретной жизнью в Афгане. Целыми днями, кроме тех, когда проходил просмотр, я просиживал на втором этаже кинотеатра в кафе, и мои «дюймовочки» (так я окрестил трех своих подчиненных, «младших методисток» – старожила кинотеатра бабушку Валю, бывшего искусствоведа Веронику Платоновну и похожую на цыганку сорокалетнюю красавицу Риту) не беспокоили меня. Я был «человеком из столицы», к тому же – с высшим кинематографическим образованием, плюс еще и неженатым! Одним словом, священная корова.

Через полгода трудного привыкания к городу у меня появилась первая женщина. Говорю «первая», потому что остановился только на восьмой, которую теперь так подло бросаю. Здесь я прочитал гору книг – романтического мусора (с книгами тогда еще было туго, а сидеть в библиотеке мне надоело) и сделал открытие: все авторы четко вырисовывали внешность героинь – фигуру, цвет глаз и прочие привлекательные части тела, от которых главный герой был без ума. Даже перечитывая Флобера, Чехова или Бальзака, не мог понять, нормален ли я. Ведь женщина, которая могла бы мне понравиться, должна была быть как вода… Как только мне удавалось четко описать все достоинства какой-то новой знакомой, мой интерес к ней угасал. Понимал: не то! Если же после первого свидания не мог двух слов сказать о ее внешности – это уже было близко. Очень близко к тому чувству, которое называется симпатией. И… так бесконечно далеко от моей ослепленности Лизой…

4

…Наконец, это было в 89‑м, меня разыскал директор (теперь это называется – «продюсер») телевизионной компании. Сеть вещания расширялась, и он вспомнил о «молодом специалисте», прозябающем в кинотеатре. Мне предложили должность режиссера в программе «Культура N-ска».

Нужно сказать, что все жители города были большими его патриотами. Здесь даже существовали понятия «N-ская ментальность», «N-ская духовность», «N-ский говор», в каждой библиотеке кучковались разные культурные и религиозные общества – от «рериховских» до «детей Кришны», в выставочных залах и «красных уголках» учреждений выставлялись картины местных художников исключительно на рабочую тематику – «Клятва сталевара» (интересно, какую клятву дают сталевары перед тем, как варить сталь?), «Мать» (привет Горькому!), «Шахтеры, пьющие кефир» (подходящий напиток для работяг!), «Будущий горняк» (а куда еще податься подростку из рабочей слободки?). Обо всем этом мы должны были ровно тридцать минут вещать с экрана. Девушка-ведущая захлебывалась соплями восторга, и бороться с этим у меня не было ни малейшего желания. Я думал, что так будет всегда, пока меня не похоронят здесь, в этом городе Зеро, или же пока он сам не уйдет под землю вместе со своей ментальностью и рериховскими старушками.

Все началось неожиданно. В первую очередь для директора компании, когда сюда донесся легкий ветерок перемен. Появилась реклама. Робкие частные предприниматели местного разлива захотели, чтобы граждане узнали об их изделиях и выложили за них денежки. После многочасовых планерок, на которых директор, старый, закаленный в словесных баталиях партиец, хватался за сердце и бил копытом, мы все-таки последовали по новому пути. И ответственным за все «антисоветские действия» назначили меня. Я начал сочинять и снимать рекламные ролики. Это, кстати, дало мне возможность выпустить весь яд, накопившийся во мне в этом городке. Первый свой «шедевр» не забуду никогда! Мебельный комбинат захотел прорекламировать свои жуткие кресла. Ролик был примерно следующего содержания. Возле кресла стоял затравленного вида гражданин. Затем рядом появлялся вмонтированный в кадр Жеглов в исполнении Высоцкого и орал: «Будет сидеть, я сказал!», и гражданин плюхался в кресло. После этого эпизода заказчики пожелали лирики, и поэтому, как только мужик удобно устраивался в чудесном кресле, на экране начинали порхать бабочки, а над головой героя возникала надпись: «Сядешь – не встанешь! Покупайте кресла и стулья мебельного комбината…» Это был хулиганский поступок, вызов. Но директору комбината моя работа понравилась, и я получил от него из рук в руки белый конверт. Потом таких конвертов было много.

Я купил себе длинный кожаный плащ и в один из дней устроил роскошный ужин для своих сотрудниц-«дюймовочек». Бабушка Валя промокала платочком покрасневшие глаза, Платоновна наслаждалась импортным ликером, а Ритуся теребила под столом мою ногу своей разгоряченной ступней. Словом, жизнь начинала налаживаться, загнивающий капитализм постепенно побеждал, а я с головой окунулся в новую игру, и она начинала мне нравиться. Когда горемычного шефа отправили на заслуженный отдых, наш рекламный отдел уже цвел махровым цветом, а всю съемочную группу накрыла волна-цунами цинизма. Последующие три года мы были нарасхват, а у меня появились заказчики из соседних областей… Настоящий успех пришел после того, как я снял (все придумывал и снимал сам) музыкальный клип с участием дочери местного авторитета. Его крутили несколько месяцев по всем каналам, а мне начали позванивать из столицы.

Я снова начал функционировать как… на войне. Тихое болото кинотеатра, по крайней мере, давало возможность чувствовать себя свободным.

Я больше не был представителем «потерянного поколения», жизненная дистанция ежедневно увеличивалась, и мне нужно было тренировать легкие.

Проснулся ли во мне вкус к жизни? К обеспеченной жизни – точно! А главное, я понял, что эту жизнь могу создать сам, своей головой. Это было приятное ощущение. Раньше и представить себе такое было трудно!

Я мечтал, что вскоре смогу вознестись так высоко, что у меня хватит сил, средств и нужных связей, чтобы наконец сделать что-то стоящее. И я знал, что именно: снять фильм «Безумие»… А вернее – восстановить его. Бред! Все – не так! Почему я до сих пор не мог сказать правду?

Я найду Елизавету Тенецкую и предложу ей снять этот фильм. Это будет деловая встреча и деловое предложение.

…В декабре 1994 года я собирался переезжать в город своего детства.

Я возвращался туда победителем. Мне предлагали огромные по тем временам деньги, и предполагалось, что их сумма будет расти пропорционально моим успехами. Я был нужен. Меня ждали. У меня было множество планов и свежих идей. Только к одному я не был готов – услышать: «Богач, я не люблю тебя!»…