Читать книгу Тени имён на тарусских холмах - Ирина Антонова - Страница 5

Архиповна была маленькая, морщинистая, с тощим пучком седых волос на затылке и при этом не по возрасту живая, сноровистая и острая на язык. Про неё мне рассказывали родители. В Москве в те достопамятные времена няни по уходу за детьми были в большой цене. Отпуск по случаю рождения ребенка предполагал 3 месяца, а как известно, бабушка есть ни в каждой семье… Папа настаивал, чтобы мама вышла на работу, отнюдь не из-за ее символической зарплаты. Он полагал, что ей будет хорошо в кругу милых интеллигентных людей, где ее ценили за широту интересов и тонкий художественный вкус. Работали они в одном из лучших в Москве академических институтов с устоявшимися традициями, вместе в обеденный перерыв ходили в столовую.

Архиповну, несмотря на ее почти 80 лет, рекомендовали как отменную прачку. Свою карьеру она начала ещё до революции у купцов. Но у каждой медали, как водится, две стороны. У Архиповны была своя хорошо отлаженная система по закаливанию младенцев. Она ловко смиряла меня свивальником (гарантия, что ножки не искривятся) и выносила гулять по любой погоде, нередко пятки мои зимой торчали наружу, но тем не менее я у неё не простужалась. Вместо оставленного прикорма давала тряпочку с нажёванным хлебом, и злые языки утверждали, что мой здоровый сон продлевался не без помощи маковой настойки. Иногда её навещал внучатый племянник, молчаливый подросток с иконописным лицом, кажется, сирота, ему она и передавала кульки с крупами, полагая, что доверчивые, вечно занятые хозяева никогда не проверяют свои скудные запасы… Любимым ее занятием было пить на коммунальной кухне крепкий до горечи чай с чем-либо в прикуску и с высоты опыта поучать товарок. Свою преемницу Настю, которая не без крестьянского лукавства посетовала, что не умеет готовить по-городскому, Архиповна напутствовала следующим образом: «В деревне жила? Жила. Свиньям варила? – Варила. А им и подавно сваришь!»

Нахлынувшие из разрушенных деревень обездоленные молодки, как в свое время продавщицы из рассказов О. Генри, искавшие миллионера, мечтали устроиться не нянькой к ребёнку, а домработницей к овдовевшему полковнику, а то и к генералу: сначала экономка, а потом и гражданская жена…

Брать молодую деревенскую девчонку мама не хотела. На её глазах у соседей гулящая разбитная Валька запирала ребёнка и бегала на свиданья. Видели, как она развлекается с солдатами, отпуская коляску по наклонной дороге, чтобы солдатик ее геройски ловил.

Случай привел к нам Настю. Была она статная, степенная, лет за пятьдесят, голова обвязана косынкой узелками наверх, речь певучая, неторопливая, с особым смоленским выговором. История ее типична для того времени. В тридцатые годы всю её большую работящую семью раскулачили и сослали в Сибирь. Из родни у нее осталась только младшая сестра с ребенком. Настя изредка ездила к ней в Люблино. Сама Настя замужем не была, несмотря на свою явную привлекательность даже в пожилые годы. По выходным в свободную минуту, медленно шевеля губами, Настя пыталась читать писание. Меня она учила молиться и целовать крестик. Стоило мне помолиться при няне, как я находила на полу серебряную монетку…Только позднее я догадалась о природе их зарождения в нашей квартире…

Мои крещённые родители, воспитанные на христианских ценностях, знали о сотрудничестве советской церкви с КГБ, тайна исповеди нарушалась, и, возможно, поэтому меня не крестили…

Настя прижилась у нас и стала почти членом семьи. Спала она на топчане в коммунальной кухне, вставала чуть свет. Мама даже обижалась, что я никогда не плакала, когда она уходила на работу и на целый день оставляла меня Насте. Няня меня не ругала, не поучала, не старалась привить хорошие манеры. На первом плане у неё было хозяйство, а потом уже я. Крепкая крестьянская закваска давала себя знать. Время было послевоенное, с продуктами случались перебои даже в столице. Няня предложила развести кур и завести поросёнка. Это было вполне реально. Рядом был Институт генетики имени Лысенко, и можно было приобрести выбракованных цыплят. Мы жили тогда за Свалочным шоссе, «Где ветер неприкаянный за Свалочным шоссе, мы жили на окраине, в зелёной полосе». Это в студенческие годы меня охватила ностальгия, и я написала песенку «Об окраинной Москве». На задворках Москвы, на пустырях и в оврагах, лепились голубятни и сараи. Некоторые из бывших деревенских ухитрялись держать корову… Каждое утро сын знакомого водителя самосвала и по совместительству сапожника приносил молоко в бидоне. Однажды, с головой уйдя в хлопоты, няня забыла меня накормить. Двумя пригоршнями я зачерпнула из чугунка, спрятанного под плитой, круто сваренное для кур пшено.

Иногда в синие зимние сумерки няня сажала меня на санки и везла в тридесятое царство. Поездка по неотложным делам превращалась в сказочное путешествие. Заиндевелый наст снега отливал серебром, полозья скрипели, и зачарованные деревья словно указывали дорогу… Няня открывала тяжёлый навесной замок. Поросёнок, хрюкая, вырывался на свободу, и пёстрые куры во главе с огненным красавцем высыпали на снег. Куры мне тогда казались осмысленными существами. Одна моя рыжая любимица несла золотисто-коричневые необыкновенно крупные яйца с двумя желтками. А курочка-наседка с грязновато-белыми перьями прихрамывала и была на удивление невзрачна. За покупками няня тоже возила меня на санках. Это были убогие деревянные строения по сельскому типу, где на прилавке неизменно стояли эмалированные лотки с квашенной капустой, томатной пастой и зелёным луком вперемежку с землёй.

Однажды в возрасте 3–4-х лет, листая старый истрёпанный букварь и наткнувшись на портреты вождей революции, я ляпнула первое, что пришло в голову: «Сталин – дурак…» Вдруг я увидела на лице няни неподдельный ужас. Она стала молча креститься и задвигать шторы. Амне погрозила пальцем. Уж она–то хорошо помнила сталинские законы о колосках и детской ответственности.

Как-то засыпая, я услышала явно для моих ушей непредназначенный рассказ няни. В их деревне многие поверили, что наступает конец света… Надели длинные белые рубахи, кресты, легли в загодя заготовленные гробы, руки на груди сложили и стали ждать… Час, два, три, пока кто-то не захотел встать по нужде.

Настя не была ни жадной, ни корыстной, но подарки к праздникам любила – как дань уважения к ее заслугам. Причём дарить надо было не только на революционные праздники, но и на религиозные, которым несть числа. Иногда проверяла хозяина на щедрость: «…а машинку швейную подаришь?». Она почти не тратила заработанных денег, так как жила в семье. А маме приходилось туго, ее и отцовской зарплаты едва хватало, чтобы сводить концы с концами, иногда приходилось занимать у няни. Снимать дачу они также не могли, но жизнь подсказала выход… Научная группа, где работала мама, летом выезжала на объект в район будущего Обнинска. Его только начинали строить. В этой бездорожной глухомани можно было за бесценок снять домик лесника прямо на опушке. Два или три года подряд меня вывозили на все лето в «Трясь» или «Черную грязь» Названия деревушек говорили сами за себя. Сборы превращались в эпопею. Заказывали грузовик для домашнего скарба и брали с собой клетки с курами. Теперь, по прошествии прожитых лет, мне хочется опять и опять вернуться в то блаженное время раннего детства, когда границы собственного я и жизни природы были почти неотделимы. Мама на работе, а мы с няней на целый день уходим за грибами. Лес она знала и любила бесконечно. От неё мне передалась эта возрастающая с годами любовь ко всему сущему и живому. Четверть века спустя, когда я случайно наткнулась на знаменитое стихотворение И. Бунина «И цветы, и шмели…», меня накрыло с головой то самое чувство земного родства, что я уже когда-то испытывала в младенчестве во время наших долгих блужданий по волнам цветущего луга. мимо полей гречихи, но только не знала ему названия. Во истину когда-нибудь: «Изабуду я всё и припомню лишь эти межевые пути меж колосьев и трав…»

Няня научила меня собирать грибы. Кроме общеизвестных, лисички-опята, подосиновики-подберёзовики, она знала их сотни местных имён, где и как растут, как заготовить. Всю зиму у нас на кухне стояла кадка с солёными грибами. Родители особенно любили отливающие зеленью маленькие крепкие чернушки.

По дороге няня как бы невзначай срывала целебный подорожник, сообщала, что самая крупная и вкусная земляника прячется в траве белоус, пригнись – увидишь, а заросли розово-сиреневого Иван-чая растут на пепелище… С её слов я запоминала названия лесных растений, попадавшихся на глаза в начале лета: кукушкины слёзки, куриная слепота, мышиный горошек, купальницы, повилика, вороний глаз, и незадолго до осени – невероятно затейливые серёжки бересклета и алые запретно-зазывные волчьи ягоды.

При сборе грибов время не чувствовалось. Мы могли бродить без устали долгие часы. Забирались в чащу, спускались в овраги, няня шутила – «леший водит», выбирались на просеку, кружили по роще. Это же ни с чем не сравнимое удовольствие – высмотреть бархатную шляпку гриба, вытянуть его за толстую плотную ножку, перевернуть и залюбоваться сливочной чистотой изнанки. Кконцу дня ладони становились чумазыми, в тёмно-зелёных разводах, с трудом отмывались, но, боже мой, как они чудесно пахли, травяным соком, прелым листом, хвоей и ещё чем-то необъяснимо лесным.

Брать в руки крошечных юрких лягушат, снующих под ногами и прыскающих в траву, няня не разрешала, пугая бородавками. Однажды она извлекла палочкой из-под коряги огромного сонного ужа и указала мне на его золотую отметину на шее. Оказывается, так просто не путать его с гадюкой и не обижать зря.

Набрав полную корзину, няня выходила на опушку и садилась под деревом перебирать грибы, а я убегала за шишками. Хвоя на маленьких елочках мягкая и шелковистая. Игрушечные шишки нежно-зелёного цвета словно слеплены из воска, мне нравится набивать ими карманы и катать в ладонях.

Чтобы остановить мой грибной азарт и вывести из леса, няня говорила примерно одну и ту же фразу – «Надо и другим оставить…» Аргумент железно действовал…

От няни я перенимала все её смоленские просторечные обороты. Мама долго боролась с моими деепричастиями типа: лежа, седя, боюся. Она была поборницей безукоризненно правильной литературной речи. Но были слова и выражения, которые неожиданно её восхищали: ведро полное срезь, то есть с верхом, или платок сорочьего цвета– белый в чёрную крапинку. Из поговорок и прибауток Насти в наш обиход вошли две: корова и курочка – сготовит и дурочка, и с грубоватым деревенским юмором и насмешкой: красавица без волос, румянец во весь нос!

Одним из ярких детских воспоминаний стали страшные первозданные грозы того далёкого лета. Мы были с няней совсем одни в маленьком деревянном доме на краю леса. Грозы обычно случались к вечеру. Няня задолго могла их предсказать. Она захлопывала окна, запирала дверь, чтобы не влетела шаровая молния. Вёдра и тазы нарочно не заносили в дом, чтобы набралась для мытья мягкая и полезная дождевая вода. При каждом ударе грома няня начинала истово креститься. Ей казалось, что это бог гневается. Мне передавался нянин страх. От частых вспышек молний хотелось зажмурить глаза.

Гулкий шум падающих с неба тяжёлых струй сотрясал стены.

Няня была суеверна. Приметы становились частью нашего бытования. «Тьфу-тьфу с гуся вода» – это когда меня мыла или умывала из рукомойника. Видя мои слабые похожие на пух волосы, няня предложила обрить меня наголо и обязательно зарыть сбритые волосы в землю, чтобы ворона не унесла моё счастье. На новолунье, она говорила, надо достать, любую монетку, хотя бы гривенник, и «взять ее на зубок», чтобы деньги водились…

Совсем неожиданно, когда мне исполнилось пять лет, родители рассчитали Настю. Она навсегда ушла из нашей жизни.

Не знаю, в чем истинная причина такого скоропалительного решения. Скорее всего, финансовые проблемы, родители были больше не в состоянии содержать няню. Им предложили для меня место в хорошем детском саду.

Теперь уже в возрасте старше тогдашнего Насти, с нежностью и благодарностью её вспоминая, мне захотелось хотя бы в слове запечатлеть её образ…

Сами собой всплыли строки Е. Евтушенко из программного стихотворения памяти Ахматовой: «Лежала, как готовилась к венцу, устав стирать, мести, скрести и штопать, крестьянка по рукам и по лицу, а, впрочем, домработница, должно быть…»

Есть у меня слабое утешение, что, может, теперь душа Насти, наконец, нашла своё пристанище под яблонькой с золотыми яблочками, той самой, о которой она рассказывала мне в детстве, растущей в раю.