Читать книгу Однажды весной - Ирина Чайковская - Страница 6

Когда Сандро вошел, Джуди пила чай. Он вчера только прилетел из Италии и не успел привыкнуть к ее распорядку, дивился ему. Ему казалось, что Джуди пьет чай вместо завтрака, обеда и ужина. Заедала она его чем-то неприглядным, «старушечьим»: сухим печеньем, изюмчиком, орешками в сахаре… Все это не казалось Сандро едой, тем более вкусной. Он вернулся с прогулки по заснеженному, какому-то игрушечному городу, застроенному картонными домиками с террасами. Тщетно пытался найти что-нибудь съедобное на итальянский вкус. Возможно, Нью-Йорк удовлетворил бы желания, но судьба занесла его в провинциальный городок Дикого американского Запада.

Джуди пригласила почаевничать с ней. Пришлось сесть к столу. Чай он не любил. Странно, что при всей своей любви к России и всему русскому (русский язык он осваивал в Миланском университете), он так и не пристрастился к этому напитку, предпочитал ему кофе. Но Джуди, кажется, кофе не держала.

Зачем он, собственно, приехал сюда? Кто бы ему объяснил. Больше недели придется торчать в этом городишке, почти до самого Рождества. В Фано все выглядело логично. Чтобы не свихнуться окончательно, он должен был сменить обстановку, вырваться куда-нибудь, где не доставали бы проклятые мысли, где бы не было отцовского крика и слез матери, где был бы хоть кто-нибудь, кто его понимал и ему сочувствовал. В Россию, после летней катастрофы, его не тянуло. Из-за России ему стало так плохо, что до сих пор сомнительно, вылезет ли он из новой своей "черной ямы". Боится, что нет. Если бы Джуди его хотя бы меньше раздражала, он так на нее надеялся. Но она раздражала, раздражала своими движениями, тем, как пила чай, долго, блаженно, как брала дрожащей рукой с блюдца печенье. Почему, кстати, у нее дрожит рука?

Да ясно почему – от старости, ей, наверное, сто лет, ровесница русской революции. Зачем, почему он приехал к этой старушке? Ну да, долго переписывались. Несмотря на свои мафусаиловы годы (настоящего возраста Джуди он не знал), она освоила интернет, и у нее с Сандро завязалась ежедневная компьютерная переписка.

Он повсюду искал в интернете людей, говорящих по-русски. Так два года назад неожиданно вышел на Марину, художницу из Питера. Случайно же наткнулся на Джуди. Почти сразу она написала ему, что не молода, что одинока, что тяготится обществом, ее окружающим… понять ли американцам русскую душу? Во всем этом он почувствовал перст судьбы. Не молода – тогда это его не смущало, даже притягивало. Молодая устроила ему в Петербурге такое «disastro», что пришлосъ спасаться бегством. Одинока – так и он одинок, одинок при том, что есть мама-папа и два брата. Но вот поди же, чувствует он себя эдаким демоном, летающим в пустыне мира без приюта. Конечно, болезнь. Если бы ни она, ни черная тоска, временами находящая и сдавливающая тело и разум страхом, отчаянием, угрозой чего-то еще более ужасного, – о, если бы ни она, был бы он, как Филиппо, старший брат, удачливый коммерсант, или как Энрико-инженер, с его хохотушкой Клаудией и тремя близнецами…

Был бы? И правда, был бы? Ну нет, в Фано ни за что бы не остался. Как можно жить в маленьком провинциальном городе? Тоска. Даже море – утром ярко-голубое, с зеленым наплывом, с бесконечной далью, с разноцветными дрожащими огнями суперфастов в предночные часы, – даже море не могло бы его остановить, оставить на берегу. Его удел – скитаться. Самое неприятное, что деньги на жизнь и на путешествия дает отец. Он вспомнил, как злобно Марина из Питера кричала ему напоследок, – что он, Сандро, бездельник и трутень (кстати, что по-русски значит «трутень» он в точности не знал). Воспоминание прошило сердце иглой, он скривился и поймал сочувствующий взгляд Джуди.

– Болит? Погоди, сейчас отпустит. Чайку отхлебни!

Если бы ни боль, он бы рассмеялся – русские, кажется, лечатся чайком от всех болезней. Но он покорно отхлебнул. Чай был не горький, зеленоватого цвета, пах лимоном. Марина в Петербурге тоже пила зеленый чай, но он упорно отказывался его попробовать, в Питере он варил себе кофе. Джуди смотрела на него тревожно, он потер свитер с левой стороны и стал пить из чашки маленькими глотками, словно лекарство, в перерывах выдавливая из себя полуслова-полузвуки:

– Она зам… я хоте… но не… скандаа… приш… еха…

Слезы катились из его глаз. Джуди кивала. Странно, она говорила тоже незначащее слово, что и Марина, когда хотела его успокоить: ничего, ничего. Niente оно и есть niente, видно, русские вкладывают в это слово какой-то свой особый смысл.

– Отвергла она тебя? Мужа не решилась бросить? Правильно я поняла?

Вся эта история уже давно была ей известна по его письмам, но хотелось поговорить, ему – выговориться, ей – утешить, успокоить раненую душу.

– Она, она люби… и я тоже, до сумасш… мы встречались, когда мужа не бы… муж Виктор…

– Ну как же, дружок, все правильно, и скандал был вовсе не нужен. Марина твоя – женщина разумная, на что ей такой, как ты?.. Да и дочка у нее. Разве можно ребенка бросить?

Сандро остановился и посмотрел на Джуди. Его речь стала более отчетливой.

– Ты не поняла. Виктор, муж, застал нас. Если бы не это, она бы согласилась… Как это? выйти за меня. Мы бы поженились и были бы счастливы. А так… Ты бы слышала, что она кричала. Будто я… будто она… словно все из-за денег.

– Ты давал ей деньги?

– Взаймы, она обещала отдать. Она осталась без работы, в издательстве ей отказали, она художник… как это? оформитель. Искала новую работу…

Он говорил нетерпеливо и нервно, и пока говорил, переставал верить в сказанное. Скорее всего, Марина действительно его не любила и он ей был нужен из-за денег его папы, совладельца богатой фирмы. Он снова сел к столу и заплакал. Сердце болезненно билось и болело. Джуди подошла к нему и старческой своей рукой принялась гладить черную кудрявую голову.

– Потерпи, дружок, потерпи, все перемелется. Я тебе как-нибудь про себя расскажу – тоже из-за любви много страдала. Ну, да ничего – страдать страдала, а жива до сих пор.

Джуди рывком подняла его со стула и медленно перевернулась вокруг его руки. Было даже красиво. И вовсе она не такая старая, как показалась вначале. Такому чистому овалу позавидует и девушка. И ноги вон какие стройные, недаром она даже дома – в брюках. В маленькой комнате с двумя высокими окнами было очень тепло. Сандро разморило после прогулки по морозному снежному городу, после горячего чая. Он прилег на диван тут же в гостиной, диван был отдан Джуди в полное его распоряжение. В полудреме он видел, как Джуди убирает со стола чашки, протирает стол. Вот она вошла в соседнюю комнату, в свою спаленку, со вздохом опустилась на колени перед образом Богоматери и зашептала что-то. Сандро не понимал слов, но когда он проснулся, в голове сидело "казни египетские". Возможно, что-то похожее она произнесла в своей молитве.

Под вечер они с Джуди вышли на прогулку. Уже темнело, и в сумерках резко белели заснеженные горы, окружавшие город. На неказистой Джудиной машинке доехали до городского парка. Поездка заняла всего десять минут, но, когда вышли из машины, заметно стемнело, зажглись фонари. Они пошли по асфальтированной безлюдной дорожке, Джуди крепко ухватила своего кавалера за руку, Сандро плотнее закутался в шарф – дул резкий встречный ветер. Из-за ветра почти не разговаривали. Вдруг Джуди остановилась.

– Смотри! – Слева, за железной оградой, что-то розовело за деревьями на фоне темного деревянного домика. – Здесь расположен зоопарк, вернее птичник, – поясняла Джуди. – А вон розовые фламинго, за оградой, их четыре, и они всегда стоят на этом месте и на одной ноге.

Сандро вгляделся. Действительно, стояли четыре большие птицы нежно розовой окраски, тесно прижавшись друг к другу. Им, наверное, холодно, они же совсем голые, – подумал он. И услышал Джудино: "Бедняжки, вот у них казнь-то какая!" "Почему казнь, Джуди?" "А что еще? Стоят тут на обозрение… У каждого, дружок, своя казнь…"

В свете фонарей деревья казались фантастическими, отбрасывали странные тени, за весь путь им не встретилось ни души. Джуди доставала ему до плеча, словно девочка-подросток в своем коротком черном пальтишке и смешной шапочке с помпоном. Быстрым шагом (он удивлялся, что Джуди не отставала) дошли до машины и залезли в ее темное нутро. Заработал нагрев. Сандро медленно стал разматывать шарф и чувствовал себя в это мгновение почти счастливым.

За неделю своего пребывания в городе Сандро хорошо в нем освоился и выработал свой распорядок. Утром, пока Джуди спала (скорее всего, она притворялась, что спит, чтобы не мешать Сандро), он пил на кухне кофе (и кофе, и кофеварку купил в ближайшем магазине). Затем отправлялся на прогулку. Его не смущали ни перпендикулярные прямые улицы, ни бесконечные перекрестки со светофорами, ни машины, с жужжанием пролетавшие вдоль всего его маршрута. Он шел под легким снежком или под сырым в эту пору небом. И думал о своем – перебирал случаи из жизни, вспоминал фразы из запомнившихся русских книг, писал на русском воображаемое письмо воображаемому другу. О Марине он старался не думать, а если и допускал ее в свои мысли, то только такую, какою она была в первые дни их знакомства, – радостную и чуть грустную и неловкую. Где-то на краю сознания он представлял, что сейчас Джуди дома, в этот момент, неслышно передвигается по маленькой гостиной в своих крошечных домашних туфлях и поливает из банки цветы в кадках возле его диванчика.

Возвращался он часам к одиннадцати, и они с Джуди пили чай и закусывали. Сандро так и не научился удовлетворяться завтраком, состоящим из бутербродов с сыром, и приносил со своей прогулки то итальянскую колбасу, то пиццу, весьма отдаленно напоминавшую свою итальянскую тезку. После завтрака Джуди, все утро сидевшая за компьютером, уступала его Сандро, а сама доставала с полки какую-нибудь толстую книгу американского автора, посвященную русской культуре. Обедать они ездили в маленький экспресс-ресторанчик, где за небольшую плату Сандро брал тортеллини или равильоли, политые острым американским рэнчем, а Джуди сок с бисквитом, ела она как воробей. После обеда иногда отправлялись в какой-нибудь музей, но чаще домой. Сандро тянуло полежать на своем диванчике, окруженном зелеными кустистыми растениями.

Лежа на нем, он бездумно наблюдал за Джуди. Она вязала шарф, примостившись комочком в кресле. Крючок двигался медленно, смешные круглые очки то и дело сползали, Джуди их поправляла и продолжала тихую беседу с засыпающим Сандро. Говорила она чаще всего о прочитанных книгах, а читала много и с разбором, в основном воспоминания об артистах, писателях. Суждения ее были метки и категоричны, казалось, что она сама была свидетельницей и даже участницей событий почти столетней давности, и Сандро тогда только вспоминал, что Джуди годится ему в прабабки… Лежа на диванчике, он припоминал какие-то смутные картины, связанные с детством, – то ли воркованье полузабытой им бабушки Маргериты, то ли тихую маму у его кроватки…

Под вечер выезжали погулять. Джуди предпочитала небольшой каньон, хотя и расположенный в самом центре города, но сохранивший все свои природные свойства – журчащую порожистую речку, нависающие над ней снежные склоны с узором деревьев и кустарника, и над всем этим высокое снежно-серое небо. Вся прогулка туда и назад занимала сорок минут, шли не спеша, почти не разговаривая, в голове у Сандро возникали строчки из чеховской "Дамы с собачкой": "…И прогулка удавалась. Впечатления неизменно всякий раз были прекрасны, величавы". Затем мысли перекидывались к очередному Джудиному замечанию о Чехове (она читала о нем книгу какого-то лондонского профессора).

– Антон Павлович, – говорила Джуди, – сторонился женщин, словно боялся их, в результате попался в лапы к самой хищной и лживой. Почему лживой? Да потому что лгала, обманывала, изменяла, жила в другом городе, прикрываясь любовью к театру, пользовалась его именем, чтобы получать роли… Этот англичанин-профессор ей ничего не простил, даже высчитал сроки рождения ребенка, – оказалось, ребенок не от Чехова. – Джуди вздыхала и продолжала. – И все же… и все же он не прав, англичанин, он судит со своей колокольни, английской, к тому же мужской. А мужчины ничегошеньки не понимают о женщинах, не хотят понять. На самом деле, Антон Павлович был безумно счастлив со своей стервозной Ольгой, я-то уж знаю, да, лживой, да, тщеславной – актриса, что с неё возьмешь? Но счастлив был, считал дни до ее приезда. А как она убивалась, когда потеряла ребенка, какая разница – от Чехова, не от Чехова? Ребенок – это святое, потерять ребенка – это… Джуди пробовала продолжать, но звуки не шли, и Сандро понимал, что для нее эта тема больная, но ни о чем не спрашивал.

Возвращались домой, в тепло и уют, зажигали камин. Сандро ужинал яичницей с ветчиной или лазаньей из коробки, Джуди пила горячий душистый чай с изюмчиком или сухим печеньем. Тонкая сухая рука слегка подрагивала. Но теперь это не раздражало, а даже умиляло – бедная старая милая Джуди! Вечером на огонек заходили гости, чаще всего рыхлая, с пухлыми руками и золотыми коронками во рту Зоя. Она приносила с собой домашние пироги, пирожки, клубничное варенье.

Зоя жила выше этажом, в том же субсидальном доме, что и Джуди, считалась Джудиной подружкой, но была полной ее противоположностью. В России, как и Джуди, работала она переводчицей, стало быть, язык знала. В отличие от Джуди, проводившей время за компьютером и чтением книг на английском языке, Зоя с утра до ночи смотрела телевизор и была в курсе всех последних новостей. Казалось, собственная судьба не волновала Зою с той силой, с какой волновали действия американских властей, их речи и перемещения. Зоя считала себя патриоткой Америки, сокрушалась по поводу очередных "русских глупостей" или новых злодейств террористов, и с ее приходом квартирка наполнялась сильным контральтовым голосом и запахом аппетитной домашней снеди.

Политические новости мало волновали Джуди. Немного послушав, Джуди уводила разговор в сторону, то к Анне Ахматовой, то к Лиле Брик, а то и к самой Екатерине Великой, книгу о которой недавно прочитала. Тут уж Зое становилось скучно и невмоготу, и тогда Джуди кротко обрывала себя на полуслове и просила Зою спеть. Обычно Зоя отказывалась, ссылаясь на плохое самочувствие и боль в горле (погода-то какая, сами видите, снег да дождь, как тут ангину не подхватить?), но в конце концов садилась в кресло возле камина, снимала с плеч и вешала на красную плюшевую спинку пуховый платок и начинала с тихой и задушевной ноты. Пела она русские романсы. Обе женщины были вполне русскими, хотя и еврейками по происхождению. Сандро так и не понял, почему Джуди называет себя еврейкой, а молится русской Богородице. Зоя же была атеисткой и посмеивалась над Джуди с ее русским боженькой.

Зоя пела романсы в какой-то особой манере, будто прислушиваясь к чему-то внутри себя, будто слова и мелодия еще не родились, а сидели где-то в ней, и ей нужно было извлечь их наружу. Особенно запомнился Сандро один романс. Прежде он его не слышал. Его грустная умоляющая мелодия западала в душу, а слова, хотя Сандро и не все понимал, казалось были сложены специально для него. Ведь это он, Сандро, был разочарованным, он перестал верить в любовь, и никакие новые ее утехи его не манили, это ему больше всего на свете хотелось всё забыть, окаменеть, заснуть – именно об этом пелось в романсе. Сандро недоумевал, что было такого в пении этой полной, немолодой, неизящной женщины, почему хотелось ее слушать? Голос был у нее не поставленный, и не было в нем итальянского оперного лоска, который, кстати сказать, он, итальянец, терпеть не мог. Может, отсутствие фальши его прельщало? Романс этот долго его не отпускал, уже в Италии, в Фано, он вслушивался в тишину, различая его далекие звуки.

В первый же вечер, после Зоиного прихода, Джуди рассказала Сандро ее нехитрую историю. Зоя приехала сюда пенсионеркой по вызову сына. Но сын, как это ни странно, совершенно не интересовался матерью. Жил с нею в одном городе и не приходил проведать неделями, оправдываясь утомительной работой – он развозил по домам пиццу. С невесткой Зоя не сошлась, внучку одну к ней не пускали. Чтобы проведать ее, она совершала дальнее путешествие на автобусе в другой конец города, а затем все жаловалась Джуди, что невестка была не в настроении, огрызалась и не оставляла внучку ни на минуту наедине с бабушкой. Все это звучало вполне обыденно: Зою легко можно было представить одинокой, заброшенной сыном. А вот то, как она пела вечерние романсы, как глубоко чувствовала их, не сочеталось с нею. Может, сидели в ней две разные Зои? Почему нам кажется, что божественная частица крепко запрятана и не проглядывает в человеке?

После ухода Зои, если никто больше к ним не забредал (а бывало, что приходили, прослышав про Джудиного гостя; так однажды приковылял хромой старик-итальянец в сильном подпитии, и от него с трудом избавились), Сандро и Джуди коротали вечер вдвоем. Играли в лото и разговаривали. Впоследствии, когда вернувшись в Фано, Сандро из вечера в вечер вспоминал это блаженное для него время, на память приходила яркая японская лампа на столе, расчищенном для игры, и они с Джуди друг напротив друга. В руках у Джуди мешочек с бочонками-номерами, но она не спешит запустить в него руку, паузы между произнесенными цифрами затягиваются, Джуди забывает про игру…

За этой-то бесконечной игрой в лото узнал Сандро, что Джуди прожила в России до 60 лет, работала переводчицей в издательстве, преподавала на курсах, давала частные уроки, в общем «крутилась», как и все ее разночинное московское окружение. Был у Джуди муж. Когда Джуди упоминала мужа, на губах ее появлялась странная улыбка, Сандро не мог понять ее значения. Любила Джуди мужа? Ненавидела? Он-то ее, как она говорила, любил без памяти, ужасно ревновал, вплоть до того, что не выпускал вечерами из дому. "Я же на курсы иду, дурачок! Меня же с работы уволят!" Муж или шел вместе с ней, или требовал, чтобы она позвонила со своей работы и громко произнесла придуманную им в ревнивом безумии фразу: "Я тебя очень люблю и целую в губы". Бедной Джуди удалось сократить текст до короткого "я тебя люблю и целую", но все равно она страдала, произнося эти интимные слова в трубку под насмешливыми взглядами коллег. Ужасно было то, что муж не хотел детей. Не желал их иметь в наличии, но все делал, чтобы они появлялись, появлялись как зародыши, как некая возможность, могущая в свой срок стать девочкой или мальчиком. Но муж неукоснительно требовал, чтобы зародыш этот был убит и возможность появления на свет человеческого дитяти – девочки или мальчика, – не осуществилась. И Джуди не решалась противиться, хотя не понимала, чем виновато не родившееся дитя и она, согласившаяся на это убийство, почему все ее естество должно быть осквернено. Она находила себя в веренице таких же несчастных, дрожащих от страха и от чего-то еще более жуткого, женщин в казенных халатах и слышала пронзительно звучащий голос: "Следующая!" Сколько раз она, неверующая, шептала про себя что-то похожее на молитву, обращенную к Богородице, когда доходила до нее очередь. Однажды даже было ей сделано замечание: нельзя в государственном учреждении бесконечно повторять слова типа «Господи» и "Божья матерь". Она оправдывалась тем, что была под наркозом и не могла себя контролировать…

Говоря все это, Джуди не плакала, не вскрикивала, но голос ее дрожал и в глаза было невозможно смотреть. Сандро упорно разглядывал цветную яркую лампу, разрисованную драконами.

– Ты, дружок, мужчина, – продолжала Джуди, – куда тебе понять женщину, ее муку, ее казнь! Но ты хотя бы постарайся… Я своё прожила, а тебе еще много чего предстоит…

В этом месте Сандро с сомнением качнул головой. Неожиданно она заговорила об Ахматовой. Когда Анна Андреевна входила в комнату, полную гостей, все останавливались и замирали.

– Королева была, сколько достоинства при скромности одежды, деликатности… А ведь и ей досталось. Ты что же думаешь, сумела она уберечься? Думаешь, и Лиля Брик сумела уберечься? Только что следов не осталось, никто про это не писал. Это же дела житейские, обычные… Да и стыдно вроде, тема-то подпольная. Никто, никто об этом не заикнулся, вон сколько книг прочитала, – Джуди указала на полку с книгами. – Нигде, нигде, ни в одной… Разве можно об этом? Караул! Неприлично! Мужчины не хотят об этом слышать! Но я, свидетельствую – и им, царицам, досталась мука сия! Даже они, царицы, прошли через казни египетские…

Сандро оторвал взгляд от лампы и взглянул на Джуди. Глаза ее горели, было в них что-то пророчески-исступленное. Неужели это та самая Джуди, что минуту назад спокойно играла с ним в лото? Заметив его испуганный взгляд, Джуди остановилась. Глаза потеплели, голос смягчился.

– Напугала я тебя? Небось, подумал, взбесилась старушка? Извини, не буду больше. Ни с кем я на эту тему не говорила, да и в Америку-то приехала, чтобы все забыть. И она стала вынимать из мешка фишки с цифрами.

…До Рождества оставалось несколько дней, надо было уезжать, но не хотелось. Он и так здесь задержался дольше, чем предполагал. Приподняв занавеску, Сандро смотрел на разноцветные светящиеся огнями елки в соседних окнах. Хорошо бы встретить праздники здесь, с Джуди и Зоей. Слепить из пластилина, как в детстве, фигурки магов, Марии и Джузеппе, смастерить ясли, вырезать из серебряной бумаги звезду и соорудить в углу гостиной «presepe»… и чтобы на столе лежала куча конфет, ореховой нуги и мандаринов… Дома на Рождество он запирался в своей комнате и просил, чтобы его не беспокоили. Не хотелось сидеть за семейной трапезой, слушать громкий голос отца, поддакиванья Филиппо, заискивающий смех Клаудии. Отец всех подавлял, создавал невыносимую атмосферу, словно собрались не на праздничное застолье, а на официальный казенный обед. Сандро не собирался участвовать в этой комедии, где отец дергал за ниточки, а все, как марионетки, должны были соответствующим образом двигаться и открывать рот. Домой не хотелось, но и здесь оставаться было нельзя: менеджер уже предупредил Джуди, что гость не должен долго задерживаться, порядки в социальном доме были строгие, их невыполнение грозило карами.

Сандро нехотя собирал вещи под пристальным грустным взглядом Джуди. Он должен был вылететь поздним вечером и уже утром оказаться в лоне семьи, откуда ему так отчаянно хотелось вырваться. Перед отъездом присели по русскому обычаю, на дорожку. Джуди поцеловала его три раза, была она грустна и молчалива. Сандро поместил свой чемодан в багажник, тронулись в аэропорт.

Машина проехала мимо простоволосой грузной Зои, стоящей на тротуаре перед домом и изо всех сил машущей белым пуховым платком. В своем чемодане Сандро вез целый пакет пирожков, испеченных Зоей к его отъезду. В воздухе кружились крупные снежинки, машина кряхтела, за окном рисовались знакомые игрушечные домики на фоне дальних гор, неправдоподобно красивых очертаний. Проехали городской парк, Сандро попросил Джуди остановиться.

Вышли из машины. Они шли по нерасчищенной снежной дорожке. Все было как в первое посещение, снова дул резкий ветер, падал снег. Сандро остановился перед железной оградой, за которой розовели голые скульптуры птичьих тел. Четыре фламинго, полузасыпанные снегом, стояли на своих местах, тесно прижавшись друг к другу. Сандро резко повернулся и пошел к машине, за ним по-старушечьи семенила Джуди.

И он улетел и долго, в какой-то непонятной озлобленности на себя и на весь мир, не звонил, не писал и не посылал «е-мейлы». Когда, наконец, он позвонил к Джуди, то боялся, что никто не подойдет, что она нездорова. А, может быть, ее и не было – она ему приснилась. Но к телефону подошли, и он услышал такой знакомый, родной и теплый голос. Джуди! Джуди! Значит, есть в этом мире местечко и для него, Сандро. Он держал трубку в руке и чуть не плакал от радости.

Декабрь 2001, Солт-Лейк-Сити