Читать книгу Кумир - Ирина Дмитриевна Дюгаева - Страница 3

Алело где-то за туманом грёз. Недружелюбное солнце обожгло веки, а потом из-за завесы дрёмы донёсся шум. В непроглядной дали звенел колокольчик… Когда Гришка проснулся, полдень уже цвел на дощатом полу, разлив полоски света. Гришка поморщился и вздрогнул.

– Я прямо-таки сивилла, знал, что этот, столь нелюбимый тобой звук, разбудит тебя. – Алексей самодовольно щурился. Его лапшичного цвета волосы искрились на кончиках. Он некрасиво и звучно прихлёбывал чай. – Знаешь, какой факт я выявил, друже? Когда ты бродишь в царстве Орфея, ты похож на нежного, м-м… – пожевал сравнение и выдал: – ты похож на нежного, как персик, херувима. Может, тебе стоит побольше спать? Глядишь, так и останешься вечно улыбчивой прелестной милахой. Чем ходить с одной и той же миной.

– Нет бы чего хорошего пожелать, а ты всё. – Гришка вяло махнул рукой и зарылся в перинные подушки.

– Я же шутку пустил. А ты снова в сон собрался? Э, братец, больно много чести. Хватит тебе уже… ленно тут возлежать. Далеко тебе до римских патрициев.

– Я мало спал, – хмуро отнекивался Гришка.

– Ого-го – «мало»! Мне бы такое «мало». Я бы не жаловался на жизнь, владей я таким долгим ласковым сном. Ты уж почти сутки дрыхнешь.

Гришка недоверчиво покосился на него.

– Ну, и чёрт бы с ним, дальше буду спать, – нехотя доложил он.

– Да ты, видно, и не знаешь, что нашли-то тебя в прибрежном касатике. Прибило тебя, видать, быстриной, и видать, с горящего леса. Романтично, а? Половина деревни тебя хоронить собралась, даже дед Сашка отошёл от заготовленного гроба и понес твоей бабке рубь на похороны, а поторопился и изгваздал себя в насмешках всего нашего люда. Пришла тётя Света, бывшая медичка, и сказала, что ты просто без сознания, а так жив-здоров и проживешь кучу лет без докторов.

В мозгу Гришки тут же щёлкнуло. Врезались воспоминания.

– Я же Гвидона в лесу оставил! И лес… сгорел?

– Ох, Гриха… – Алексей понуро опустил голову, прикрыл лицо рукой. Сердце у Гришки заморозило. Неужто и Гвидон?..

Алексей неуместно хихикнул и мигнул лукавым глазом из-под ладони.

– Ты аж позеленел. Эта шутейка стоила того, чтобы посмотреть на твое выражение, – едко выкинул он, принимая беззаботный облик. – Нормально всё с лесом, дымило только сильно. Пока считают, что это торфяники загорелись под землёй. Невиданное дело тут творилось.

Алексей не выпускал из рук чашку, которую он для себя выбрал, когда впервые побывал в гостях у Гришки и его бабушки. Такой уж он, Алексей, был – аристократ по всем меркам. Собственным меркам. Его главной мечтой было, как он сам признавался, «научиться говорить красочно, чтобы слова, срывались с языка плавно и непринуждённо, как листва с деревьев по осени, и чтобы сочились слова силой и убеждением». Но в итоге речь его была пестра да не жива, отдавала театральностью и деланностью. Алексей был чем-то вроде искусственного, отшлифованного книжными оборотами алмаза, а не природным самородком.

– Значица, лес не сгорел? – оживился Гришка.

– Ну, говорю же, прекрасно поживает наш лиственник, прямо чудесно, лучше, чем мы тут. Вся деревня как на иголках. Только об этом и судачат и валят всё на строителей. И председатель подливает масла, молчит в ответ на расспросы, ничего не говорит, если намекают на вину застройщиков.

– Мне, значица, туда, в лес надо. – Гришка нервно откинул одеяло, скинул ступни на нагретый пол, в полосу света.

– Но-но, куда заторопился? – цокнул Алексей, суетливо дергая пальцами. – Тебе прописан покой. Лучше проспи еще тыщенку часов, чем шляться по лесу.

– А вот Гвидон бы выручил тебя, если бы ты был на его месте и потерялся в лесу.

– Ага, выручил бы, если бы ещё был человеком… личностью! – запоздало перечеркнул Алексей, но Гришка уже скрипел половицами, идя к престарелому шкафу за одежонкой.

– Я всё Галине Степановне расскажу, – обиженно канючил Алексей.

– Да пожалста, бабушка и сама бы за Гвидоном пошла, если б знала. Где она вопще?

– Пошла к тёте Клаве за настоем хмеля, тебя поить… сон тебе творить, – с творческим упоением закончил.

– И со мной тебя сидеть оставила?

– А кого ещё?

«Никого», – проследовал мысленный ответ. Слова Алексея несколько угнетающе воздействовали на Гришку, напомнив, что вернее него и Гвидона не было у него больше друзей.

Жил Гришка с бабушкой, родители остались где-то в городе; от чего они умерли, он не знал – бабушка упёрто не рассказывала, и вообще плохо их помнил, а дед пропал года три назад. Любил его дед Анатолий Семеныч Добровязов ходить в лес, был он герпетологом и считал Тупиковый лес с его болотами и речкой благодатной почвой для изучения земноводных.

Избенка их стояла на окраине села, у речной прикормки, ближе всех к лесу, раскинувшемуся на том берегу, поэтому частенько соседи сравнивали их избенку с маяком: заплутаешь по ночи в пуще, так если увидишь свет, не боись, это не светляк и не нечисть, это фонарь у дома Галины Степановны. Спасет он тебя, иди на него. Покоилась их бревенчатая истопка[1] на завалинке[2], поскольку от речки холодом и простудой тянуло. Слюдяные косящатые окошки в тисовом срубе, перекошенный тамбур да пара поскотников[3] – вот и всё богатство Добровязовых.

– И без еды, и без питья пойдешь? – Алексей подозрительно глянул на Гришку, уже было шагнувшего в сенцы на выход.

– А ить прав ты, братец. – Гришка зашел в кухню.

– Сильно тебя присучило-то, – свистнул Алексей.

Гришка открыл кран, вода вспухла из-под алюминиевой пасти и тихонько зажурчала. Набиралась пол-литровая бутылка долго, муторно, как заговоренная.

– Так ты со мной, братец?

– В лес-то? – неуверенно билась чайная ложечка в пальцах Алексея. – Ты лучше дома оставайся, найдём мы твою драгоценную дворнягу. А пока тебе отдых нужен.

– Ты не переводи. Пойдёшь со мной? – и прямо в лукавые глаза Алексея зыркнул. Тот вздрогнул, выронил ложечку под струйчатое журчанье воды.

– Пойду, пойду, ну что ты. Я-то еще сытый. А тебя, не дай боже, быстро сморит голод.

Гришка промолчал, поставил полную бутыль на столешник. Что голод человеку, свыкшемуся с муторной работой в поле? Делу – время, как говорится.

Голому одеться – только подпоясаться. Собрались быстро, не зная лишних споров и хлопот. Гришка запахнулся в новенькую штормовку, а то летающая конина в этом году сильно досаждала.

В сенях перекрестился на юго-восток красного угла. Привычка, перенятая от деда перед походом в лес. Вот и пропал Анатолий Семеныч, потому как не перекрестился в последний день: то ли забыл, то ли пренебрег бытовым уставом. Так и остался где-то на болотах. С тех пор лики святых на божницах глядели как-то по-особенному печально и строго, а убрус на столе-престоле всё время был какой-то измятый, в складках, как будто хмурился.

На выходе из дому не забыли погладить медвежью лапу на двери – к удаче в пути. Откуда взялась эта медвежья лапка, затейливо обтянутая бахромчатым браслетом, известно было лишь домовому. Однако сделалась она необходимым предметом обихода, без неё изба стала бы чужой и неуютной.

Лесок Тупиковский стоял прямо на противоположном берегу реки, поднимался с займища реденьким кустарником, лозняком, а дальше уходил вверх пологим холмом. Крупнился, пригибаясь к воде, черношишкастый орешник. Речка Тупиха только в половодье казалась полной и налившейся, но давно уже больше походила на обросший ручей, простершийся меньше, чем на четвертину метров вширь.

От Гришкиного дома до плотинного мостка было рукой подать, поэтому частенько к ним с бабушкой народ забредал, ой, как частенько; летом дни без гостей можно было по пальцам одной руки счесть.

– Туда даже нельзя ходить, там бригады, строители, кто знает, вдруг снова торфяник вспыхнет, – не унимался Алексей. – Задохнемся и сляжем в коробчонку раньше положенного.

– Нет там никого, и мы же не вглубь идём, а так, округу почесать. Я там вчера один был. То есть с Гвидоном.

– Твоё состояние даже неизвестно, вдруг сотрясение или еще чего. Может, гарь из легких не до конца вышла… или дурь из башки.

– Гвидону и того хуже сейчас может быть.

Алексей дулся, и видно было по его сдвинутым бровям и сжатым губам, что искал он ещё какой-нибудь довод, но тщетно. Гришка шумно выдохнул под гулкие перекаты реки.

Неспокойно, ох, как неспокойно было у него на душе. Что-то недоброе должно было случиться. Только бы чай не с Гвидоном…

Лес встретил дружным гомоном слепней, тихим шуршаньем листьев и еле уловимой свежестью. Гришка вздохнул свободнее, чуть прикрыл веки, напиваясь влажностью земли и дурманом влажной коры. Алексей буйно размахивал руками, отгоняя знойных дрозофил.

– Пойдём уже, пока не ушли на прокорм кровососам. – Он разгневанно топал вперед, на ходу яростно подпрыгивали его песочные кудри. Гришка с жалостью смотрел на траву, примятую другом.

– Это жужжанье просверлит мне дыру в ушах, – все больше раздражался Алексей; его кудри напоминали клубок змей. Наконец, он не выдержал, достал подаренный роднёй смартфон и включил музон, сеявший английские слова и шебутной хаос. Это было его лучшим успокоительным.

– Где ты видел его последний раз? – чуть повеселее спросил Алексей.

– За прудом, – пришибленно буркнул Гришка. Настроение его ощутимо падало, как ведерко в бездонный колодец. В лес лучше одному ходить.

«Гвидон! Гвидо-о-он!» – громко позвал он, пугая щебечущую птицу. Представлялась ему радостно лающая морда Гвидона, счастливо свисший махровый язык и бесконечно преданные яшмовые в крапинку глазищи. Подвижного и несколько даже мечтательного склада был его пёс, никогда не лаявший без причины: только по утрам в знак приветствия да по вечерам – на прощанье, скрываясь в расписной будке.

Будку Гришка сам раскрашивал, не жалея ни денег на краску, ни самой краски, ни времени. Алексей только смеялся, веща, что собака не оценит, не отблагодарит. Но Гвидон благодарить умел, хотя бы тем, что не оставлял клыкастых следов на руках, не рвал и ни разу не пробовал домашней обувки, не требовал добавки к поданному хавчику. И как после этого было не ценить его?

У пруда, где в прошлый раз проходил Гришка, разноголосые лягушки надрывали зеленые глотки. Здесь Алексея силы будто покинули. С каким-то поэтическим томленьем он мягко присел и окинул взглядом низину воды. Пруд был проточный и напоминал воронку посреди лесного полотна. Над ним клонились деревья, обступали по кругу, точно от любопытства заглядывали, разведать: что там, кто там.

– Ветер оставил лес и взлетел до небес, оттолкнув облака в белизну потолка, – приглушённо, с заворожено-восторженным взглядом декламировал Алексей.

Всё также играла его разбойная диковатая музыка, но Гришка уже привык, как и Алексеей привык к доставучим кровососам.

– А чего, не горим ищо вроде? – хохотнул Гришка, осторожно усаживаясь рядом. – Больше кипишу навел, братец.

– Чую, горим всё-таки… горим в духоте и мушином рае. – Только так язвительно, но лирично и умел Лёха выходить победителем.

– Гвидо-ончик! – певуче заголосил он, складывая ладошки рупором.

– Ну-ка, тихо! – резко и властно оборвал Гришка, и друг его вздрогнул всем телом. Заозирался Гришка. Мерекнулось, нет ли? Тонкий, мерный свист плыл над высокой зеленью, меж тесно стоящих стволов.

Гришка поднялся, Алексей за ним, как по команде.

Словно приросший, на обрубленном пне сидел невесть откуда взявшийся длиннобородый старичок, хипленький, как древесная труха, сморщенный, как шалаган. Он насвистывал, дрыгая короткими ножками, пиная пятками комель пенька. Гудело в ушах, был свист какой-то тлетворный: лес точно вымер, заглохли лягушки, стихла братия гнусов, замертво встали деревья. Так это всё поражало обыденное сознание, что минуту, наверное, стояли друзья бездвижно.

Как тут велели вести приличия? Дедок был вроде незнакомый и как будто бы нездешний: тутошние в лес ходили в сапогах с высоким голенищем или в прадедовых ботиках, а этот сумасбродный напялил тряпочные чёботы. С чужаком и переглядываться, не то что болтать как-то неуместно.

Гришка переминался-переминался, качаясь, словно красноталовый стебель на ветру, а потом-таки переступил, шагнул навстречу. «Здрасте, дедушка». Свист оборвался, зеленые глаза без ресниц бесстрастно скользнули по Гришке.

– Вырубите свою тарахтелку, – незлобно попросил дедок, поджав сухие губы. – Некрасиво она брынчит у вас.

– Нормальная у меня музыка, современная, – обиженно буркнул Алексей, однако послушно выключил музыку.

– Во-во, именно шта сувременная, – задирался чужак. – Энта ваша вша-современность токмо губит музыку природы. Уж как не силься тут, Матушка, сувременности тебе не перебить. На кой вот ляд сдалась тебе музычишка в лесу? – Дедок так резко хлестнул в их сторону сощурено допытливым оком, что оба стушевались.

– Ну, так веселее.

– От то-то. – Старичок с ликованием стукнул по коленке крючковатым пальцем. – Вам токмо бы повесельчее, никакого покою. Хуже мушины мотыляетесь всю жизню, ищете там какого-то веселья да так и не сыщете, так и прожигаете свои младенькие крылышки. Там уж глядишь и до старости недалече. А вы вот ща прям прислушайтесь…

Густая тишина струилась по лесу. За ней, если вслушаться, притаилась дальней дробью желна, взволнованная трель пеночки, живое судаченье других птиц, зудящее жужжанье каких-то насекомых. Дальше ветер, точно вьюн, полз по фундаменту лесных звуков, скрывался в каждом шорохе листьев и кряхтенье старых веток.

– Услыхал, ага-а? – победоносно прошептал дедок, вперив в Гришку широко раскрытый глазище. – Не надобно тут иной музыки, акромля этой. Не мешайте ей, добры молодцы и, могёт, вознаградит вас Матушка. Щедрой бувает она, коли заповеди её чтите.

– Что-то вы, дедушка, сами не лучше тогда, – осмелел Гришка. – Грибов вона набрали на год вперёд.

– Хе-хе, водится экая слабость за мной. – Дедок хлопнул по корзинке, припоясанной к боку. Из-под плетеной крышечки задорно выглядывали лисички. В Тупиковом лесу сбор грибов давно стал табу: оборвали их сильно. Каленая обида опалила Гришку. Он бессильно сжал кулаки. Опять эта «биофилия» сказывалась – от негодования у него задрожали ноги, и свело внутренности. Ему даже показалось, что он против своей воли вот-вот врежет старичку и выбьет его последние зубы.

– Ну-ну, жеребчик, охолони. Изволь свой честный ропот направить на тех, хто истовый вред приносит леснине. Чаго ты не кажешь свои грозные кулаки туземцам в строительной робе?

Гришка скрестил руки на груди.

– А греешь ты желаньице спровадить рабочих москалей отседова?

Гришка сурово кивнул. Голос старичишки становился грудным и низким.

– А хотца тебе истчо и проучить паскудников, ворующих покой у Матушки?

Гришка кивнул. Тяжёлый, внимательно зоркий глаз деда впился в него сильнее.

– Жаждуешь ты напомнить русам, хде оставили оне дух свой?

Задыхаясь от острого запаха трав, Гришка кивнул. Ещё ближе пригнулся дед. Заговорщически приглушённым стал его трескучий голос:

– Отдай тады лапу-кормилицу Хозяину, и убудет в яви это всё.

Гришке сделалось дурно, стало до измора жарко, точно стянули его тело тугие, рвавшие кожу путы. Он будто провалился куда-то.

– Нам бы собаку найти, – спасительно выстрелил Алексей, сжав плечо Гришки. – Овчарка породы, но есть что-то… нечто сродни благородному колли шотландскому.

Дедок фыркнул, мутным глазом пробежался по Алексею и отвернулся.

– Чего не видал, того и не слыхал. Рыскайте, и буде вам счастье, токмо еси заповеди Матушки не забудете.

– Не забудем, не забудем, – горячо затараторил Гришка. Осоловелость прошла, перед взором прояснилось.

Удалялись они вдвоем молча, с нагруженной совестью. Алексей чуть ли не силой тащил его прочь, напряжённый и озабоченный.

На сосновом валежнике присели отдохнуть. Дышали громко и сипло, как если б пробежали милю невозможным аллюром.

– Блажной дедок-то, – поделился Алексей. – Говорит много, а на деле известно, вся готовность улетает в небеса. Знаем такой сорт.

Гришка молча захрустел костьми, переминая ноги. Здесь было темнее: гуще и вольготнее раскинулись кроны и скрыли солнце, как бы прикрывая малышей-кустарников от лишних глаз и любопытных лучей. Влагой напитался тут воздух, наливная роса ещё кое-где мокрела, хрустально поблескивала на плодах грушанки и стеблях собачьей травы.

– Гвидо-ончишко! – залился воем Алексей.

– Брось, – нахмурился Гришка, – не кричи, не найдёшь. Он учует нас.

– Он умный, но не всесильный.

– Это все из-за приехавших, – злобно нагонял Гришка. – Не было б никакого пожара, и дыма тоже не было б, не сбежал бы Гвидон. Всё из-за…

– Да поразит тебя гром, если скажешь, что всё из-за понаехавших! – Лёха картинно подбоченился. Противно заскрипело на зубах от этой вечной непобедимой тяги к театральщине.

– Всё из-за них, из-за стройщиков.

– Ещё, как этот хрыч, скажи, что хозяйка-природа разгневалась на нас.

– Матушка, а не хозяйка.

Алексей вздёрнул руки к небу, как бы спрашивая: «Как ты можешь быть таким тупнем?» Излюбленный жест, по его же мнению наиболее красноречивый. «И бесячий», – мог бы добавить Гришка.

– Ужели тебя взаправду так воодушевили его речи? – искренне досадовал Алексей. Его грудь часто вздымалась от переполнявшего волнения. – Очевидно же, что он сбежал из палаты номер шесть. Вся его речь – просто бред, щедро присыпанный непоколебимой верой в свои слова. Ты не глупец, чтобы не заметить это. Но с такой легкостью поддался! Какую там «лапу-кормилицу» и какому «хозяину» ты собрался отдавать? Кого ты там собрался выгонять из нашего леса? Или ты просто хотел сказать – «твоего» леса, в который без твоего ведома нельзя вторгаться непосвященным чужеземцам и таким неофилам, как я? Признавайся, друже!

Гришка затаил молчание, он стоял, тяжело сопя и не глядя на Алексея. Ему стало стыдно. Что, если на этот раз в его словах было больше правды, чем показного пустомельства? Гришка задумался: может, его биофилия была ничем иным, чем отклонением или даже симптомом сумасшествия? Потому он и спелся так быстро с другим сумасшедшим…

Эта мысль так ужаснула Гришку, что он вздрогнул, похолодев до самых корней волос, и решил больше никогда не думать об этом. Чего боишься – то признаешь и приближаешь.

– Пойдём до бруслины, – прокашлявшись, опомнился он, – под ней Гвидон любит валяться.

– И я его прекрасно понимаю, – важно согласился Алексей.

Гнус становился всё опасней и назойливей, и, несмотря на жаркую духоту, Гришка накинул капюшон куртки, продел руки в карманы. С потаённым ехидством стал наблюдать за Алексеем, то и дело вскидывавшем пятерню для удара по кровопийцам.

– Шевелись ритмичнее, надо же скорее найти пса, – изнемогающе просил он. Гришка прыснул, дергала жажда повыбить всю спесь из кисейного барина.

Возмущенный и раздражённый, Алексей отдалился, откосил слегка вверх, уже едва различимый за колоннами сосен. В конце концов, наткнулся на сухостойную липу. Не успел Гришка моргнуть, как загребущая клешня уже нещадно жахнула по набухшим липовым цветкам.

– Не рви! – сорвался Гришка вмиг. Зря – не успел.

– Да ты чего? – Алексей выпятил губу. – Липа же! Цветущая! К чаю, и мне от слономух отмахиваться.

И как тут объясниться, ежели сам не знаешь, отчего так вздёрнуло? Варварство ли по отношению к лесу, собственная ли беспомощность противостоять этому… Чёрт его знает! Только где-то под сердцем громыхнуло, встряхнуло.

Алексей спокойно оборвал развесёло-желтые венчики цветов.

Гришка понуро прислонился к дереву, прикрыл глаза ладонью, провёл по лицу, смахивая дурноту и мальчишескую дурь, подмывавшую вдарить хоть кому-нибудь, неважно кому.

– Что, до бруслины? – Алексей теперь казался бодрым. Ещё б не радостным быть, когда в руках целый букет полезной добавки к чаю. Карамельный аромат разлился от густолиственных веточек.

– Пойдём, – опустошённо согласился Гришка. По рассеянности он разбросал из памяти все лесные тропки, поэтому шёл, сам не зная куда.

За спиной оставили они торфяники, чарусы и ещё в прошлом веке положенных там утопленников. На востоке – вертепник дремучий, может, и деда Гришкиного пожравший, неизведанный, таинственный.

Тупиковый лес только на вид доброходный и доступный каждому. А на самом деле, сколько здесь народу перегибло, перетонуло, пропало – не перечесть.

Гришкой была изведана только окраина, ближе к бабушкиному дому, зато как изведана! Знал он каждый кустик, каждую травинку, деревце, вплоть до той самой липы, исправно дававшей пушистые цветы.

– Ты куда ведешь-то? – Алексей встревожено бросал взгляд по сторонам – он плохо ориентировался в лесу.

Гришка покусал пересохшие губы. Как они снова оказались у пруда, он не понял. Старичка на пеньке уже не было, только крылатые вампиры донимали жужжаньем.

– Не тудыть слегка ухлестали, – согласился Гришка. Придётся нестись обратно, перебирать мышцами для всхода по травяному отлогу.

Прошли валежник, снова наткнулись на липу, вновь что-то щёлкнуло по сердцу при виде веточек, обглоданных Алексеевой жадностью. Забрели в густой ельник. За ним находилась опушка, а там и бруслина, и может, след Гвидона…

По старым зарубкам на коре сосенок, оставленным неведомым пращуром, смотрел Гришка, где свернуть, где прямо идти. Вот в тени припорошилась мхом рядовка. Мякотная, вываленная в бледновато-вишнёвом оттенке. Здесь на сосне был вырезан крест, неприметный для непосвященного. Недалеко до опушки осталось.

Где и когда не так пошёл Гришка, осталось смутной загадкой. Снова вышли к пруду. Снова упорно двинулись обратно. Снова кончиками листьев плакала липа…

Всё шло, как обычно, как надо, как завещали лесопроходцы отметинами на стволах. Только когда внезапно очутились они на кочкарнике болотистом, упорство и уверенность Гришки подтаяли. Снуло звенел гнус, вязко чмокала под ногами размокшая землица, равнодушно качали головками хвощи, от долгой ходьбы в куртке сделалось невыносимо парко.

Повернули назад. Алексей пыхтел, не привык он к долгим переходам.

Вернулись к сосновым аллеям. Поднимались по склону бесконечно долго, и Гришка нечаянно потерял зарубки. Пруд, в который раз, приветствовал их трелью птиц.

– Говорил я тебе, не отдохнул ты еще. Все тропы перезабыл, – ругался Алексей, приваливаясь на траву.

– Не перезабыл, просто…

– Скажи ещё, сила нечистая виновата. Нет-нет, лучше скажи, строители виноваты. Во всём они, лютые ироды, виноваты.

– Иди домой, раз надоело.

– Ты меня сюда завёл, ты и выведешь. Тем более, ежели ты теряешься всё время, так и пропасть тебе одному – раз плюнуть. Или ты по дедовским стопам решил пойти, с концами бухнуть в небыль?

Сильно так сжало в грудине. Но Алексей, как обычно, если и ляпнул что ненужное, если и полоснул по больному, не заметил даже.

– Я без Гвидона не уйду, – стоял на своём Гришка.

– А вот он без тебя уже ушёл. Ясно же, нет его здесь. Вернулся уже домой, сидит в будке своей, роняет слюни на лапы от… от грусти и тоски.

– Ладно… пошли, – сдавленно выдохнул Гришка. Он долго и тяжко прощался с лесом, с Гвидоном, посекундно глядя по сторонам, вдруг где мелькнет шальной собачий хвост. Тянул время, но Лёха не дурак, не проведешь его.

«Ты давай уж в полный голос, смысл стрелять взглядом по кустам, как шпион? Гвидо-о-онишко!» У него был хорошо узнаваемый и везде слышный тенор. У Гришки голос постоянно колебался, менялся под приступом того или иного чувства.

У окраины леса деревья поредели. Потянулась знакомая, «домашняя», для местных стёжка – кривлястая, поросшая медуницей. Отсюда до деревни – два шага.

Только почему-то два шага обернулись не тремя и не четырьмя. Тропинка всё не кончалась, тянулась, благоухая молоденькой медуницей. В носу осторожно щекотало. Алексей чихал, и Гришка с нарастающим сочувствием замечал, как летят его слюни и сопли на букет липы.

Пройдя «домашнюю» тропинку, немыслимым образом опять оказались рядом с прудом. Даже у неверующего Алексея глаза растопырились, как у курицы, несущей яйцо.

Мир вдруг поплыл, а потом сомкнулся вокруг Гришки темнотой. Не жалея брезента, чуть ли не рвал он душную штормовку на себе, расстегивался, открывая голь тела.

– Такое… не по какому… не по какому ящику не увидеть, – обрывисто задышал Алексей, судорожно сжимая исжамканный букет. Гришка очумело поглядел на него, повёл взглядом по сторонам. Другой, чуждый лес, впервые видимые тропки, неподатные обхождению и приручению. Заглохнешь здесь. Вот что с дедом случилось…

– Пойдём, домой надо. – Кто-то другой говорил Гришкиными устами, более сильный и решительный. Несломимый.

Поплелись по наитию. Страх делал шаги неподвижными, ломал уверенность. А вдруг снова поведёт не туда, приведет в глушь, к смерти?

Гришке взбрело пойти по-иному, обмануть нечисть зубоскальную. Обогнули хоженую дорожку, углубились в колючий терновник. Пришлось снова запахнуться, чтобы не посадить царапины.

По правую руку, затененный черемухой, лёг муравейник. Высокий, холмистый, с острой шапочкой мертвых веток и жухлых листьев. Домовито лобызали его муравьи. Муравейник был зна́ком, возвещавшим, что до выхода из лесу – всего ничего протопать.

Сосны расступились перед полянкой. Она была обсыпана незабудкой, словно сахарный пирог. Ясно-синие головки постоянно кивали, соглашаясь с чем-то предельно очевидным. Наверное, с тем, что не было лучше места для отдыха.

Ещё прежде чем Алексей запрокинул ногу, утопая в хрупкой травине, услышал Гришка отрывистое блеянье бекаса – верного спутника болотины. Вовремя схватил Лёху за рукав толстовки, потянул на себя, но тот уже начал проваливаться в трясину.

Алексей взвизгнул, выронил нарванные листья, вцепился в Гришку. В ужасе курлыкали кулики, перепугано качали головками незабудки. «Волос лишусь, шкуру искровлю, а не оставлю Лёху! Уйди, нечисть!» И одним, усиленным махом вытянул друга.

Оба упали на твердую почву как перебитые куропатки.

– Бегóм, – вспугнуто прокряхтел Алексей, напряженно хватаясь за траву. Мельком Гришка увидел, как тонули прожилки липовых листьев в черной мути болота.

Сорвались с места, труханули из последних силенок, точно на них цепную шавку спустили. Мрел в вечеряющем лесу силуэт старика. Мерещился злобно ликующий смех. И свербил он уши до самой окраины, пока лес не выпустил их к речке.

Алексей уткнул ладони в колени, толстые струи пота ползли по его лицу вниз.

– Что ж за новина такая, – сокрушался он, прерывно дыша. – Не мерекнулось же нам. Такое расскажешь… Такое расскажешь, примут за психа.

В мозгу Гришки зрела мысля, крывшая ответ на все сегодняшние напасти. Озвучивать не стал – неверующего в его неверии не разубедить. Но почему всё же выбрались они, лишь когда липовые листья остались в болоте, не вынесенные за границу леса?

Вечер спускался на подмостки деревни, золотое солнце выступало над рекой и далекой пашней. Дома бабушка обругала, обкостерила двух друзей как последних забулдыг и бродяг. Но пока бранилась, наливала горячую похлёбку. Самую сытную и вкусную на всём белом свете.

Гвидона дома не оказалось, и одно это толкало вернуться, возвращаться до тех пор, пока не найдётся верный старый друг.

Алексей ушел домой со всегдашней ухмылкой, кинув на прощание оптимистичное заверение, что Гвидон вернется утром как «истинный солдат, верный своей Отчизне – Конуре, в которой кормят, холят и лелеют задаром». Гришка почему-то был уверен, что Алексей чуть ли не с ненавистью винит его в том, что они заблудились и прошлялись весь день в лесу. Но постарался отделаться от этих мыслей. Негоже на друга дурное гнать.

* * *

Ночью туманный сон тревожил Гришку. То чьи-то горящие глаза просеивали плотную молочную мглу. А то вовсе непонятные тени кружили в дыму. Они все шептались, то набирая громкость, то затихая, как гром вдалеке. «Комоедица…»

Очнулся Гришка посреди ночи от настойчивого стука в парадную дверь. Жуткие мурашки взобрались по хребту позвоночника, вздыбились волосы на руках. Казалось всё – вплоть до родного дома – незнакомым. Словно бы сон не кончился и просочился в реальность.

Беспомощно метая руки по сторонам, с трудом двигался Гришка вперёд, как через заросли тёрна. Дома никого не было. Частенько бабка оставляла его, сама к знакомым уходила, там, где живее, подвижнее жилось. Его звала с собой, но голодный до исцеляющего после работы одиночества желал он скорее один оставаться. Колготня[4] людская претила.

Шатко переступая по скрипящим половицам, добрался Гришка до двери. Тревожил вопрос: кого бы это принесло? После всех недавних событий притупилась Гришкина бдительность.

Входная дверь зычно задребезжала, бряцнула щеколда, и волна бодрящей сырости шагнула в дом. Гришка непонятливо оглядывался, щурясь от зажжённого фонаря под притолокой. На улице никого не было. Лишь притихший ветер гулял по деревне. Померещилось должно быть.

На внутренней стороне двери неподвижно висела медвежья лапка, зловещая и предостерегающая в угольном мраке. Перед тем как зайти обратно, Гришка оглянулся.

Всё тот же двор, всё то же ночное безлюдье. Большая Медведица в выси. Приковала внимание перемигом звёзд, согласно вставших в рисунок. «Покойной ночи, путеводная», – простился Гришка.

Не успел до конца запахнуть дверь, как новый стук пронзил тишину, резкий и ощутимый, он заставил Гришку отпрыгнуть. Это точно был не ветер.

Вооружившись только внутренней силой и досадой от невыспанности, Гришка до конца распахнул дверь. Сперва наткнулся на медвежью лапку, задержался на ней, как на чём-то спасительно привычном и неизменном. Всё тот же двор, всё то же безлюдье, всё та же Медведица в вышине.

Если кто и мог так шутить, то либо его воображенье, либо сила нечистая. Гришка осмотрел двор – каждую лихую тень, ища невиданную злую силу. Ничего и никого.

Снова дрожащий дребезг закрывающейся двери стесал с половиц пыль, снова бряцанье ржавых петель разметало тишину. Хлопнув задвижкой, Гришка настороженно согнулся, прислушался. Опять тот же стук вышиб дых из надсадно хрипящего створа.

Ругнувшись про себя, он отпер дверь. Сущая нелепица творилась. Где и какой шутник притаился? Бессильно посжимав и поразжимав пальцы, собрался вернуться домой и, заткнув уши чем-нибудь, уснуть. Но только спиной скорее ощутил, чем различил топтанье у тропинки к дому.

Медведь мерно и плавно, косолапо переминался, смурым взглядом буравя Гришку. Воздух застыл, оцепенело и время. Не было ни деревни, ни двора, ни христовенькой родненькой избёнки.

Гришка будто и забыл как дышать, не от страха, ужаса или смущения, но от какого-то необъяснимого восхищения. Топтыгин поднял маслянисто-лощёный нос кверху, будто чего-то спрашивая. Гришка непонимающе нахмурился. Зверь дыхнул, вся мощь его слилась в этом тяжёлом дыхании. Разомкнулись чёрные блестящие губы. Тут же растворилось в воздухе белое облачко пара.

Медведь пошатнулся, мясисто-шерстистая бочка тела плавно качнулась, и он сгрёб землю обрубком лапы. Гришка протрезвел от догадки. Там, где когти, похожие на вороньи клювы, должны были выходить из плотной шерсти, была обросшая культя. Правая лапина была цела, а вот левая – как у калеки.

Без пущей лишней думы сорвал Гришка лапку со двери и бросил гостю. Только узловатая нитка и осталась болтаться на двери.

Лапка казалась совсем крошечной по сравнению с необъятным телом чудовища. Но медведь как будто остался доволен, тучно поклонился и, сгребя подарок, широким задом начал пятиться назад, выходя со двора. Не поддававшаяся фонарю темень быстро скрыла его силуэт.

Гришка отстранённо глянул в небо. Созвездие Большой медведицы куда-то испарилось, как если б её звёзды некто погасил.

«Значит, медведица приходила», – без особого удивления подумал Гришка и грузно потопал в свою берлогу спать. Утро стёрло из памяти всё, что было ночью, а может, чего и не было.