Читать книгу Стихотворения 1977-2007 - Ирина Ковалева - Страница 35

От жалобы не легче: на губах

Она как ссадина, сочащаяся болью, —

Кровавым привкусом, горячей ржавой солью, —

Где ты, Ахиллов плач при черных кораблях?

            По капле, медленно тепренье прибывает,

            И память движется, и время приближает

            К тебе – как к берегу река выносит челн, —

            А весла сломаны, и парус рассечен,

            И сам пловец на дне лежит, скрестивши руки,

            И дума долгая о доме, о разлуке

            Сиделкой дремлющей склоняется к нему.

            И утро белое вступает на корму.

Так платит судьба аккуратную пеню

За это зиянье, за эту несвязь, —

И вот, уступая терпенью и зренью,

Садятся, заняв золтые ступени,

Завистник и витязь, сказитель и князь.

И купчая крепость, и подписи кровью

Под брачным контрактом и перечнем прав…

К лицу санбенито, роскошно раскроен,

Но трудно попасть с непривычки в рукав.

И, перстнем блеснув, долговую расписку

Сминает в перстах и бросает в костер.

И горе, сгорев, рассыпается в искры.

…приход: Откровенье, катрен, разговор.

Доколе ты жив, и тебя не оставит отчаянье,

Хоть, впрочем, не нам и забота, и власть, и ответ, —

Я здесь. Вряд ли в помощь, – как тень за твоими плечами,

Как волк, терпеливо оленю идущий след в след.

Доколе ты жив, и мне двинуться с места не велено,

За волосы душу ловлю, – уплывает, как дым, —

Надумано, дымом надуто, ветвями навеяно,

Но плач твой немыслимый горлом исходит моим.

В начале (прости – я не чаяла, что и начало

Чревато тобой; что твоя сокровенная часть —

В лесу анаграмм; чтоб и эхо тобой отвечало —

Для неучей – ключ: Соломонова перстня печать,

Для чующих – притча; обученным чтить примечанья —

Кипенье купели, качанье смущаемых вод).

Три имени – счастье, печаль и отчаянье,

И каждое, рифмой тебя окликая, течет.

И страждет различье, но в каждом – созвучие бедное —

Обрывок причины, осколок, клочок бытия.

Какая удача – мне нечего вынуть из невода,

Но в частых ячейках скучает твоя чешуя.

Сладко ли, милая, сон долгожданный лелеять?

Плач ли искусный, как жалоба птичья, протяжен?

Смол ароматных пролитые слезы светлее.

Плат погребальный, что парус, – и солон, и влажен.

Саван? Свивальник! Над нежной твоей колыбелью —

Плакальщиц ласковых, ласточек легкая стая.

Так нереиды над сестриным сыном скорбели.

Так наклонялась Фетида, младенца купая.

Слабость восславим! – блаженны не львы, но олени,

Жены блаженны – и жертвы; не праздно хвалима

Доблесть стрелы; нам же – страстная доблесть мишени,

Бег, обагренный меж ребер судьбой уносимой —

Тише…сраженному – сон и усердная нега,

Плеском волны осязанья касаемся сладко.

…Алая лань возлежит после долгого бега.

Кровь, как смола, застывает под левой лопаткой.

В заплатах и вечер, и дождик висячий.

Заплачу внезапно безумным, безудержным плачем, —

За плети дождя, облепившие Летний,

За плешь переулка – сплетение петель и сплетен, —

И гнев дерзновенными правит устами, —

Как жалоба в горле, клокочет вода под мостами, —

Не слушай меня: я всего лишь учусь славословью,

Папирусный список кладу к изголовью:

«Тебе подобает хваленье и всякая слава,

И сладостный дым криптограммы кудрявой,

И светлая строгость, и мысли слепой домоганье,

И тьма, и любви молчаливое знанье».

Только утром гроза перестала,

Цепью пес загремел на дворе…

Я письмо Пенелопе писала,

Словно старшей замужней сестре.

Он уехал и думал: вернется.

Я его проводила одна.

Долгим эхом шагов отдается

До сих пор крепостная стена.

И ведь знаешь, я вовсе не плачу,

Даже думаю редко о нем;

Так, – открою, прочту наудачу:

«Се вам пуст оставляется дом…»

Разлилась ледяная волна,

И душа долетела до самого дна,

И во тьме заклубилась на дне,

И забылась в глубоком болезненном сне,

И вовеки ей снится одно:

Холодея, она упадает на дно…

Так – только совы в руинах рыданий:

Кто-то услышит, иные возьмутся за камень.

Я же – невольница сих выкликаний:

Cave!3 Канем!

Cave, входящий! Не пиром кончается сказка —

                                                                                казнью!

Cave! Палач неискусен, и тягостна мука, —

Cave! Закат, как вода, омывавшая руки,

Красен, —

                 не спросят, раскаялся ль,

Молча ли, в голос ли, в крик ли, – какая

Разница —

                  Деве и ведьме, шуту и монаху —

                                                                    плаха.

В смертном поту прикипает к лопаткам рубаха.

Я же – последний глоток, подаяние праха.

Долго – доколе омочены нёбо и губы, —

Долго – орга́н водяной – пищеводные трубы —

Слушай, как срок истекает по капле:

                                    Cave! Cave!

Если ж в потемках горячей и хлещущей соли

Слабо и гулко, но слышимо слово

                                                                    – Absolvo!4

 —

Тотчас восстань, разрешая не путы, но скрепы.

Ощупью тесной – попытка побега из склепа:

Прежде – поют позвонков винтовые ступени,

После – по петелькам жил, по спине плющевидных растений,

После – НЕ вниз! и не ввысь – не имеет значенья

Слово, повитое проклятым страхом паденья —

(в воду, как в воду, откуда, власы заплетая

нежным движеньем, богиня встает з о л о т а я)

Здесь я осталю тебя. Здесь слепое кончается зренье.

Ночь переходит в рассвет; я к нему приближаться не вправе.

Ты же иди и бестрепетен будь. Покидаемый, ave!5

Ты ненадолго один: за тобою иной провожатый

Послан уже и летит в колеснице крылатой.

Мне же призывно трехгорлая лает собака.

Долгой отлучкой разгневать боюсь повелителя мрака.

Как ветки ломают – дыхание рвется,

Как ствол омертвелый недобро скрипит…

А здесь, в этом долгом, холодном сиротстве,

Одно расставанье болит и болит.

И мертвый глядится в живого – и та же

Упорная мысль проступает в глазах.

Приметы мои – в муравьиной поклаже

И в жале пчелином на мертвых губах.

И голос чужой отражается в слове,

Но зеркало зрит, а смотрящийся слеп…

И время за край забегает и ловит,

И боль землянику несет в подоле.

Туман заструился в осоке болотной,

И время как ставень, прикрытый неплотно,

И паж поднимает зеленый рукав,

И бродит рожок среди звонких дубрав.

И свита за сворой сквозь заросли скачет,

И сердце на привязи рвется и плачет,

Неласковый день зарастает травой,

И конь, повернувшись, тряхнул головой.

Давай же замрем и попросим украдкой

Об осени светлой – о жалости краткой,

И в долгую зиму войдем, как в собор,

И будет нам слышен невидимый хор.

И юноша, станом подобный царю,

Сияя во мраке, идет к алтарю.

Что́, душа моя, ты в печали зряшной

Над подругой поруганной хлопочешь?

Даже преданной быть – не слишком страшно.

Даже проданной – больно, да не очень.

И не надо ни скорби, ни укора,

Рукавом ли, крылом ли утереться…

И не больно, и выучится скоро,

И не больно, и можно притерпеться.

Только думать не хочется и верить:

Все, что вздумаешь, станет исполняться.

Лучше имя выпытывать у зверя.

Лучше слова от мертвых дожидаться.

…И в памяти (в беспамятстве: во мраке)

Горит одна неконченная мысль,

И к ней слова, как бабочки, слетают

Про все: про опрокинутый светильник,

Про долгий путь до солнечного дома

И (Господи, прости мне) – и про то,

Чего приметы бледность, грусть и слезы…

сегодня

увижу тебя и пройду мимо

после

уже никогда не увижу

потом пойму

что тебя уже нет с нами

разве я оставлю тебя?

у ног твоих сяду молча

терпеливей собаки

остроухой глиняной верность так верность

Я не знаю вас.

Я никогда не знал вас.

Он отвернулся.

а ты все еще тянешь руки

все еще лепечешь

здравствуй люблю что с тобой ничего не слышно

Во мраке – костры и нестройные крики:

Пируют и пряности в кубки кладут…

«А ты здесь зачем? » – Я зову Эвридику.

Пусть мне Эвридику мою отдадут.

– Найти Эвридику и дать провожатых!

Вы слышали, шваль?! – приказали в ночи.

И тотчас встает – шестиногий, косматый,

Но память мне руку сжимает: молчи!

«Ну, точно! Вон там, у реки, погляди-ка, —

В низине, – в крикливой толпе эвридик —

Вон – в красной сорочке – твоя Эвридика:

Вкруг чучела скачет и в дудку дудит.

Она? Узнаешь? Подозвать, для порядку?»

И скажет она: «Мне не страшно в аду.

Я сплю. Я забыла земную повадку.

И рада, что здесь, и назад не пойду».

Я заблудился на краю земли,

И мой Вергилий вышел мне навстречу,

Позвал меня, – и мы так долго шли,

И медленно склонился долу вечер.

Мы молча шли, и думал я тогда,

Что это ты мне странствие судила,

И ледяная черная вода

У ног моих внезапно забурлила.

И я застыл, предчувствием томим,

И вещий холод пробежал по жилам,

И спутник мой растаял, точно дым,

И некий голос молвил мне уныло:

«Вступи и ты в незрячий хоровод,

Что, убегая боли неизбежной,

Кружит в холодном мороке болот,

Звуча по-птичьи – жалобно и нежно.

Еще ты плачешь – но в крупинки льда

Нас обращает вечности обычай.

И Беатриче не придет сюда,

Затем, что нет на свете Беатриче».

…И потом я еще спросила:

«Есть ли, будет ли мне на свете счастье?»

Долго молчал, а потом ответил:

«День один, до захода солнца,

А, быть может, и того не будет».

И тогда я еще спросила:

«Есть ли, будет ли мне на свете чудо?»

И в ответ светло улыбнулся,

«И сама ты, – сказал, – об этом знаешь».

Есть э т о время. Но узок срок.

Зелен и зол восток.

И э т а сила сквозит в стволах,

В первых коротких снах.

Ей снова сладкая снится власть —

Тревожить тебя и жить.

О, как, научи, мне тебя заклясть,

Какие слова сложить?

Оно все ближе, и горячей,

Как – к пламени став лицом…

И Солнце в венце, и семь лучей

Над царским его венцом…

Круги светил, и биенье жил,

И знаки незримых сил —

Но слово ц а р ь и вздох ресниц

Неволят склониться ниц.

Справа и сверху струится свет,

Слева и снизу – тьма,

И воли не хочет своей сама

И смотрит душа, нема:

И поступь легка, и долу взор,

Тёмен и прост убор.

Уста нежны, и на них запрет,

И молний не виден след.

Я лучше чужим, осторожным,

Не впрямь, а удастся – смолчу:

Великая в слове неложном

Есть власть, и не всем по плечу.

И страшен, и труден в науке

Сей светлый несмертный словарь:

Пять лет – и три слова: р а з л у к а,

С у д ь б а, и последнее – ц а р ь.