Читать книгу #на_краю_Атлантики - Ирина Лазарева - Страница 8

2020 год, апрель

В Германии установился щадящий режим – щадящий для простых работников, но беспощадный для малого бизнеса. Все компании, какие могли, перешли на удаленную работу. Рестораны, гостиницы, салоны, торговые центры, школы – все закрылось. Между тем можно было гулять, ходить в парки, леса, но не шумными компаниями, а семьями. Кому-то казалось, что ограничения и трудности, связанные с пандемией, лишь косвенно влияют на образ жизни: можно было отучиться от готовой еды или заказывать доставку на дом, можно было научиться стричь волосы, купить бритвенный станок для мужа или сыновей, научиться делать маникюр и педикюр, заказывать одежду онлайн, заниматься йогой тоже онлайн, совмещать обучение детей и работу – все, все можно было перетерпеть, нужна была лишь недюжинная сила воли. Трудности эти можно было назвать почти незаметными, оттого с ними было легко смириться, принять их, внедрить в свой уклад и не протестовать, и, что бы ни говорил здравый смысл, нужно было не раскрывать свой рот, не извлекать из него слов.

Йохан не был среди этих людей. И дело было не только в том, что в его понимании логика происходящего все больше расходилась с тем, что подсказывала ему простая медицинская логика. Дело было в том, что он тосковал, тосковал безмерно, безотчетно. Никакая воля не могла сжать и уменьшить его тоску. За последние два года он так привык к семейной жизни, так привык не быть одиноким, быть нужным, быть любимым, в конце концов, что стены дома, ставшего вдруг огромным, давили на него. Они словно напоминали ему о том, в чем он был не прав, напоминали ему о его просчете с билетами.

Он лежал на диване в гостиной после работы, вперив взгляд в белый потолок с точечными светильниками. Целый мир, казалось, уменьшился и перестал иметь значение. Все вокруг: каждая комната дома, каждая улочка поселка, леса за ним – заполнилось его беспредельным переживанием, тревожным волнением, не поддающимся уразумению. В голове крутилась обида Юли, ее тон, раненый взгляд. Каждый день они созванивались, но она, кажется, все еще не могла смириться с тем, что он сглупил.

Да, как еще можно было назвать его нежелание менять билет, когда она так просила его, будто ведомая женской интуицией? А теперь между ними пролегали моря и океаны. Моря и океаны, которые не переплыть, не перелететь. Как странно было видеть Юлю, слышать ее голос через экран телефона – и не иметь возможности дотронуться до ее волос, взять ее за руку, обнять и поцеловать. Он так этого хотел! А она сердилась на него, была жестока к нему, не представляя, как ему было невыносимо, и Йохан не мог рассказать ей об этом – только не он, всегда опора для семьи, а не источник трудностей.

Вдруг поток его мыслей был прерван вибрацией телефона. Йохан чуть повернулся на диване и взял телефон, лежавший на полу. Это звонила мать.

– Чем занимаешься? – спросила Грета.

– Чем-чем… Схожу с ума.

– Из-за чего?

– Как обычно. Из-за разлуки с семьей.

Грета вздохнула. Как человек великодушный, она приняла иностранную невестку вместе с дочерью и не испытала даже тени ревности к ней. Но она не могла до конца постигнуть, как эта русская женщина смогла установить такое неограниченное влияние на взрослого успешного умного мужчину, ее любимого сына. Она часто говорила Кристиану, что Юля имела почти колдовскую силу над ним, а плохо это или хорошо – было неясно, и время еще покажет смысл этих отношений. Муж лишь смеялся над ее словами, не принимая их всерьез.

– Может быть, приедешь к нам? – спросила она неуверенно. – Я ужин готовлю.

– Нет, мы ведь закрыли этот вопрос. Я работаю с людьми, контактирую, это слишком опасно. Не хочу, чтобы вы заразились. – Хотя умом он понимал, что заразиться придется всем, но тут же забывал об этом, лишь только речь заходила о его близких.

– Да, конечно, это все верно. Но мне так жалко тебя! Совсем один – ни друзей, ни семьи.

– У меня есть моя работа. И с Юлей мы созваниваемся каждый день.

– А сегодня созванивались?

– Нет еще… но…

– Так может, им прилететь к тебе? Ведь есть же вывозные рейсы через континентальную Испанию.

– Мама, мы уже обсуждали это, – сказал Йохан, чуть раздражаясь. Грета часто забывала те объяснения, что он давал ей. – Сейчас Катя в безопасности. Я не могу требовать, чтобы Юля везла ее сюда. А если что-то случится и она заразится? В Барселоне, Мадриде, да здесь в аэропорту? Кто будет в ответе?

– А если она сама захочет поехать, ты согласишься? – тут же поймала его на слове Грета.

– Да, – неохотно ответил он. – Скорее всего, да.

– Вот оно что, – сказала Грета, издав сухой смешок.

– Что? – не понял Йохан.

– Значит, ты хочешь, чтобы она так сделала, но не решаешься попросить ее.

– Мама, я взрослый уравновешенный человек, который может контролировать свои желания и свои эмоции. Разве ты ждешь от меня категорических ультиматумов? Разве ты хотела бы, чтобы я таким был в семейной жизни?

– Нет, я, конечно, не жду ничего подобного, – тут же уступила Грета. – Но все-таки я не понимаю этих русских. Юля прекрасный человек, прекрасная мать, но зачем было ехать на Тенерифе? Ведь она не глупая женщина.

– Она не глупая, но как мать она может быть неустойчивой, может бросаться из крайности в крайность.

– Ведь она должна же любить тебя и хотеть вернуться к тебе!

– Что значит любовь друг к другу, когда в мире существует еще и любовь к ребенку… неразумная и иррациональная. – Он хотел еще добавить, что та любовь глубже всех чувств на свете, потому что восходит к каждой капле крови, к генетическому коду, который пронзает все живое, но не стал, решив, что все это лирика, которую не поймут другие, даже мать. Вместо этого он сказал другое: – Очень многое в нас обусловлено биологией.

– Многое, – согласилась неохотно Грета, – но не все. Юлия часто про знахарей что-то говорит, про альтернативную медицину. Все это так… странно в ней. Биология биологией, но всегда есть место простому человеческому выбору, воле рассудка. Юля сама говорила, что не стоит бояться вирусов, что нельзя запирать Катю в четырех стенах. А сейчас именно это и произошло. Здесь у вас дом с садом, возможность гулять, ездить на природу. А там у них – четыре белые испанские стены. Все! Заперты в голой крепости.

– Кто же виноват? Испанские власти, некомпетентные министры, чьи-то ставленники. Министр здравоохранения не имеет отношения к медицине, рисует прогнозы, над которыми все ученые потешаются. Это не Юлина вина. Так же, как и не наша вина, что у нас в правительство пролезают самые неспособные, самые бестолковые и ленивые люди. Все, кто чего-то стоит, идут работать в коммерческие компании или занимаются своим бизнесом. И мы должны теперь без оглядки верить этим людям, которые не имеют ни нашего образования, ни нашего опыта, профессионализма, ни доли нашего ума! Они выводят нас из всего этого водоворота несчастливых событий. А мы будем молчать и не подавать вида, что у нас совсем другое мнение обо всем.

Тут же подключился к разговору Кристиан:

– Народ очнется, начнет протестовать, – сказал он медленным, чуть хрипловатым голосом. – Выйдут на демонстрации, вот увидишь. Мы привыкли к демократии, привыкли верить, что свобода отдельного человека превыше всего. Они не могут за один день отучить европейских людей от этого.

– Страх сковывает разум, – возразила Грета. – Они уже достаточно запугали всех и продолжат запугивать. Никто не будет протестовать, это все беспочвенные надежды.

– Нет-нет, я в это не верю, – сказал Кристиан, – не верю, потому что мы все это уже проходили, и не раз. Все события, вовлекающие массы, начинались с запугивания. Все войны мира, перевороты. Нужен внешний враг, ради которого народ соглашается на жертвы и трудности, объединяется под флагом своего вождя и делает то, что никогда бы не сделал раньше – в трезвом уме и доброй памяти.

– Да-да, – промолвил задумчиво Йохан. – Между тем в Германии самый низкий уровень смертности. В процентном соотношении.

– Постой, Йохан, – перебила сына Грета, которую в их разговоре взволновало совсем другое. – Ты же совсем недавно убеждал нас в том, что все правильно и что мы должны сами просить карантин. Неужели ты встал на сторону отца?

Йохан усмехнулся. Воспоминание о том, как он сам с видом нарочитой мудрости убеждал окружающих в необходимости самоизоляции, на миг спутало слова. Нужно было собраться с мыслями и найти, как возразить не матери, а самому себе, прошлому себе. Как быстро менялось мнение даже у одного человека! Но как это все было собрать вместе и выразить – и к чему сейчас эти рассуждения, до которых не было дела сильным мира сего?

– Я говорил, правда говорил. Но тогда я действительно полагал, что два месяца самоизоляции могут уничтожить вирус, ведь у нас было так мало заболевших. А что мы видим в действительности – полтора месяца взаперти, но вирус лишь набирает обороты, мы не выходим на пологую кривую, мы не выходим на разворот. Даже на Тенерифе, где заболело всего двадцать человек перед карантином, не смогли погасить вспышку вируса. Количество заболевших растет. Мне как врачу это кажется странным.

– Ты же не будешь говорить, что вирус искусственно создан? – сказал Кристиан.

– Нет, я этого не буду утверждать, потому что я лично не видел никаких тому доказательств. Переходные формы вируса не нашли, но это не значит, что их не найдут, а стало быть, еще докажут, что он имеет естественное происхождение. В теории заговора я тоже не верю, это все как-то несерьезно. Но все же есть моменты, которые меня смущают. Более того, я не верю, что летом мы избавимся от вируса.

– Как это? – спросила Грета с испугом. Ведь все они надеялись, что за лето вирус сотрут с лица земли. – Ты думаешь, пандемия продлится до сентября?

– Я думаю, – сказал жестко Йохан, – что до сентября точно и скорее всего намного, намного дольше. И именно это пугает меня больше всего.

Он хотел добавить, что не сможет так долго без Юли, но не сказал ничего, постеснявшись отца. Если до сентября нельзя будет въехать на Тенерифе, станет ли он требовать от нее, чтобы она бросила уединенный оазис, райское место, где не было ни капли опасности, где скоро наверняка разрешат гулять и плавать в океане… ради него, ради континента, ради муравейника, где на каждом шагу чувствовалось едва уловимое, но все-таки вполне осязаемое дыхание инфекции, дыхание смерти? На словах было легко рассуждать о том, что он выше простых человеческих прихотей и эгоизма, но как будет на деле?