Читать книгу Дерево в окне - Ирина Листвина - Страница 4
Из сборника «Привал в облаках», из первой части «Шансон Дым» (1971–1979)
ОглавлениеКонец осени
Дождь, захлёбываясь, крошится
голышами хлеба,
тучи, пегие, как лошади,
вытоптали небо.
Сверху, гром-гремя, по улицам
бьют битюжьи ноги.
Осень просится отмучиться
на моём пороге.
В неба холст, досиня выстиранный
(сердце, имя, тело…),
слиток капель, ветром высверленный,
бился до предела.
Но ни жалобы, ни жалости
в листьях ржаво-разных.
Жизнь и смерть им – краски, кажется,
ярки и бессвязны,
в масть, как карты мечут… Спрашивать
в хаосе ответа:
исчезать – и вправду страшно вам
на исходе лета?
Прояснилось… Солнце выглянуло
вновь без укоризны
в небо лёгонькое, вылинялое,
в серый круг отчизны.
Апрель
I
Апрель, и апельсин, и ломкий стук капели
так делятся легко на солнечные щели.
А в лужицах (с эмалью льда) – бензин,
и солнце бьёт полого по панели.
Луч пилит синеву, как жук-пропеллер,
но в ветках первая мелькнула акварель.
И у окна испуганно кружится,
из сна ли выпав, сó снегу, синица.
Конец зиме, мой ветреный апрель.
II
Мой апрель-менестрель,
ледяной, продувной одуванчик.
Как в сифоне, капель
комарино звенит, то ли плачет.
За снега, за века
затаясь, что тебе то и дело,
всем кивая: «Пока!» –
улыбаться упрямо, несмело.
Прозвенела струя:
«Я другой, я не знаю, веками
только камни стоят,
оттого что из вечности – камни.
Мне так больно от холода
и от слепящего света,
ручеёк я и облако,
сам я из талого снега».
…Уходя налегке,
пробежит, не прощаясь, нечаянно
трель-капель по щеке,
дребезг ливня и трепет дыханья.
Где гостишь, с кем летишь,
мой апрель, колокольчик и мальчик?
Смехом сыплешься ль с крыш
иль горстями (безгорестно!) плача?
Баллада о елях и детстве
I
Мельчат огоньками мили,
и мысли горят воочью,
мчусь в жёлтом автомобиле
(он снят с антресолей) ночью.
А память áховой пылью
на крыльях автомобиля
порхает за тормозами,
где лак слезает – слезами.
Из-под колёс, под колёса
огни неверные лезут,
вдруг что-то сверкнуло косо,
тень дерева перерезав.
«Что?.. Вам в аллею из елей?
В ту, видную еле-еле?..
Поверив искомой цели,
скорей берите левее».
II
Утро холодом веет,
снежные флаги белеют,
мой маленький джип в аллею
вплывает, дышать не смею.
«Бежит и тает, как свечка,
по улочке, бежевой речке,
иное солнце – ручное,
в оранжево-белом облаке
солн-шар[2] – печёное яблоко,
он мал, но оно сквозное.
Вот белый олень промчался,
и миг лишь до сна остался…»
Лёд тронулся – не остановишь,
напрасно баранку ловишь,
джип, верная моя лайка.
Что ось, что любая гайка
летят на север, за осень,
вслед снегу тебя заносит.
Туда, за алмазной гранью
(последней в максимализме?),
за Северный полюс жизни
или, быть может, за Южный
(такой же книжный и вьюжный)…
А грань земная – на осень
по кругу назад – и бросит.
Увы, аллея из елей
покрыта снегом забвенья
и нам видна еле-еле…
Мой город, на сон похожий,
летят огоньки и звенья,
что ж, снова я твой прохожий.
Но сонм рождественских елей
Почти верблюд
Дети, и цветы, и звери
(или проще – рай).
«Проходи, – зовут, – сквозь дверь и
с нами поиграй».
Но она – всё туже-ýже.
Нет, не мародёр,
не пират, я неуклюже
взрослый дромадёр.
Больше солнца и без меры
вас любил-люблю.
Жаль, что я уж жёлто-серый
и почти верблюд.
На дворе кричит погонщик
и стоит жара.
Тащат тачку, катят бочку –
вот и вся игра.
что, открыв в решётках струны,
прозвенит в саду,
где игрушечные луны
ждут свою звезду?
Осенний рисунок. Дорога
Ах, если бы иначе! Хоть бы немного.
Но в даль убегает прозрачно дорога.
Ни тени, ни света – инáче – не будет.
И мимо проходят усталые люди.
Мой путь – выпад в цель – тем точней, чем
случайней.
Он краток, в нём надо пробыть без отчаянья.
1970 г.
Мне в этом зеркале…
Мне в этом зеркале видны
И днём туманные огни.
На этой комнате печать,
Волна стоячая, печаль.
Шаги на потолке дрожат,
И вещи, выпрямясь, лежат.
Слегка вибрирует стеллаж,
Не смея выбрать звон стекла.
А сквозь окно в упор на дверь
С упрёком смотрит странный зверь.
Он видится иль снится мне,
Нечёток силуэт в окне.
И светлый дождь, и сизый страх
Лохматятся в его глазах.
Не может он вернуться в лес.
Дрожит и меркнет лунный блеск.
Породы – голубых ужей?
Кентавров скифских мятежей?
Левиафанов? Синих птиц?
Он затаился и притих.
Но он один из стаи… той,
Что исстари звалась мечтой.
Кому – каёмкой голубой,
Кому – слепящей чернотой:
«В изломе молнии – внемли –
Есмь угол неба и земли!»
…
К кому – дождём звенеть в окно,
как в арку… гулко и темно.
Чердак
В детстве мы запросто вхожи в подвал бессознательного, а в преддверии старости – на чердак никому не нужных вещей…
Анри де Руэн
Здесь, в этом Богом забытом углу,
мальчик оставил ежа и юлу,
сам превратившись в подростка
на стадионе Петровском.
Сброшен рюкзак, не споткнитесь о дрель,
столбиком скатан, недвижен апрель,
в нём на мосту под стеною[5]
он целовался весною.
Помнится, с ней расставались на «вы»,
дальше есть всё… Нет муравьей травы,
той, что, связуя все звенья,
просто дарует забвенье.
«Я бы вошёл, но не вспомнить мне дверь,
я бы нашёл тебя – только поверь!
Даль – это окна да стёкла».
…
Всё зазвенело… и смолкло.
1
Образовано от «ельник».
2
Солн-шар – словообразование, как у И. Северянина, В. Шершеневича и советских поэтов С. Кирсанова и А. Вознесенского.
3
«В горах, в горах моё сердце…» из стихов Роберта Бёрнса в переводах С. Маршака.
4
Ключ – оба значения. Открывающий замочную скважину, но также и струящийся, звенящий в саду.
5
Каналы в Петербурге не широки, а тротуары их так узки, что, стоя чуть ближе к любому берегу, невольно окажешься и под стеной ближайшего дома.
