Читать книгу Когда закончится декабрь… - Ирина Мартова - Страница 7

Глашина личная жизнь, в отличие от Женькиной, не была столь яркой и бурливой, но потрясений хватало и в ней…

Спокойная и медлительная, Глаша всегда искала не развлечений и эмоций, а комфорта и уюта. Не достатка и благоустроенности, а гармонии и согласия. Ей было особенно трудно, потому что мужчины, как известно, любят глазами…

При первом знакомстве они воспринимают и оценивают женщин по внешним данным, а с этим, как считала Глафира, у нее не сложилось. Пухленькая и аппетитная, она не то что стеснялась своего тела. Как раз ей-то все нравилось и совершенно не стесняло, но она видела, как смотрят на нее другие. И этот осуждающий, а порой даже жалостливый, взгляд ее и раздражал и нервировал одинаково. Стоило ей появиться в публичном месте, присутствующие смотрели на нее или с изумлением или как на пустое место.

Глафира давно привыкла к такой реакции и, чтобы не возбуждать нездоровый интерес, старалась не ходить на светские тусовки. Бывали случаи, когда отсутствие не поощрялось или даже наказывалось, и тогда подготовка к мероприятию превращалась в настоящую пытку.

За несколько дней до предполагаемого визита или мероприятия Женька тащила подругу в магазины. Безжалостно пытала ее бесконечными примерками. Женька выбирала костюмы, платья, брюки на свой вкус и старательно внушала подруге, что если где-то жмет, трет или давит – можно потерпеть. Главное, чтобы выбранный наряд сидел на фигуре красиво, смотрелся модно и, по возможности, скрывал выпуклости и складки тела.

– Отстань, липучка! Я это не надену, – активно сопротивлялась Глаша.

– Хватит выступать, – устало морщилась подруга. – Примеряй. И вот этот костюм еще, и это платье!

Глаша, чуть не плача, натягивала на себя очередной наряд и бессильно стонала…

– Мне не нравится, я в нем как змея.

– Ну, до змеи тебе, конечно, далеко, – усмехалась Женька, – но мне тоже не нравится, переодевайся.

Нацепив на себя очередную блузу или жакет, Глаша хмурилась:

– Ой, боже! Это не я! Мне это не идет.

– Главное, не капризничай, – тяжело вздыхала Евгения. – Доверься мне. Смотри, какая ты хорошенькая в этой блузке! И цвет твой, и подплечики к месту…

В результате, после многочасового истязания и невозможных мытарств, Глаша обреченно соглашалась на все:

– Если тебе нравится – бери!

– Ну, а тебе-то как? Нравится? Будешь носить? Или еще поищем?

Глафира судорожно вжимала голову в плечи, опасаясь продолжения магазинной экзекуции, и, взмахнув рукой, примирительно кивала, наступив на голову своим собственным чувствам и предпочтениям.

– Мне все равно. Если надо – значит, надо! Поедем домой, есть хочется.

– Тебе бы только есть, – раздраженно хмурилась Женька. – Вот что ты за человек? Я тут убиваюсь, чтобы подруга выглядела сногсшибательно, а она только о еде думает! Кошмар какой-то!

– Из нас двоих сногсшибательно выглядеть можешь только ты, и этого для меня достаточно, – миролюбиво отзывалась Глафира. – А я могу просто рядом постоять. Ты будешь бриллиантом, а я – твоим обрамлением. Классно я придумала? – Она хохотала, радуясь прекращению пытки, и весело обнимала брюзжащую подругу.

Но на этом испытания не заканчивались. В день мероприятия Евгения с самого утра приезжала к Глаше домой, привозила целый чемоданчик с какими-то красками, тенями, карандашами, основами, кремами, подводками и пудрами. В этом заветном чемоданчике лежало столько всего, что у Глафиры дух захватывало.

– Господи, неужели всем этим можно пользоваться?

– Еще как, – Евгения старательно раскладывала все на столе. – Ну? Присаживайся.

– Может, не надо? – Глаша осторожно пыталась отвоевать право на самоопределение. – Посмотри, я и так хорошо выгляжу. Немножко румян, и просто диво как хороша, а?

– Садись без предисловий, – сурово кивала на стул подруга.

Часа через два Глафира подходила к зеркалу и не узнавала себя.

– Кто это?

Евгения довольно похохатывала.

– Классно? Видишь, какая ты очаровательная?

Глаша никакого очарования в своем новом отражении не замечала, но, понимая, что спорить бесполезно, безропотно соглашалась.

– Ладно. Так и быть. Пойду, как дурочка, лишь бы тебе нравилось.

В личной жизни Глафиры тоже сильно штормило, ей никак не удавалось обрести самое главное…

С детства приученная к мысли о том, что семья – главное сокровище современной жизни, Глафира неосознанно к этому и стремилась. Но тут начинались всевозможные заморочки.

Первый раз Глаша влюбилась в школе. В десятом классе к ним в класс пришел новый мальчик, в которого сразу втрескались все девчонки десятого «Б». Что в нем было эдакого, теперь никто и не скажет, но факт оставался фактом. Парнишка быстро сообразил, что стать любимцем большей половины класса – настоящий подарок. И сумел извлечь из этого выгоду по максимуму: одна одноклассница делала алгебру и геометрию, вторая рисовала контурные карты, третья переписывала конспект по истории… Глаше досталась, как сам парень говорил, самая почетная роль – она стала его оруженосцем. Но так как оружия у мальчишки не имелось, Глаша повсюду таскала его портфель. И делала это с таким упоением и счастьем, что лучшей доли для себя и не желала.

Все, конечно, испортила Евгения. Появившись в классе после долгой болезни, подруга с ужасом обнаружила, что Глашка носит портфель за здоровенным парнем.

Не понимая, в чем подвох, Женька на перемене кивнула подруге:

– Пойдем, поговорим.

Глаша, оглянувшись на парня, уже стоящего в дверях, отмахнулась:

– Некогда мне. Потом поговорим.

– Он пусть идет, а ты останешься, – насупившись, Женька встала у нее на дороге. – Надо поговорить.

– А это? – Глаша растерянно прижала портфель парня к груди.

– Отдай немедленно.

Глаша безропотно опустила голову и виновато глянула на мальчишку.

– Держи свой портфель. Извини.

– За что ты извиняешься? Этот лось на две головы выше тебя, а ты его сумку носишь! Спятила?

– Ну и что? Я его паж, – пожала плечами Глафира.

– Дура ты, а не паж, – Женька возмущенно постучала себе по лбу.

– Он мне нравится, – всхлипнула Глаша.

– Нравится – разонравится. Невелика потеря.

На этом первая любовь, так безжалостно растоптанная Евгенией, закончилась.

После школы Глафира поступила на филологический факультет. Впервые оставшись одна, без верной подруги, почему-то отдавшей предпочтение энергетическому институту, она даже поначалу растерялась. Но эта растерянность длилась дня три-четыре, не больше.

Зато потом Глафира внезапно ощутила такую свободу, от которой даже дух захватывало. Теперь девушка могла сама решать, когда есть, что и в каких количествах. Одевалась так, как считала нужным, ни под кого не подстраивалась и ни за кого не переживала.

Но уже месяца через два Глаша затосковала. Ей ужасно не хватало вечно брюзжащей подруги, не доставало ее советов и замечаний, ее заботы и энергии. Конечно, они встречались все это время, ходили в кино, в театр, но этого короткого общения Глафире оказалось недостаточно.

Она мучительно приспосабливалась к новой реальности. Долго перестраивалась. Потом, правда, привыкла, понимая, что подруга не может из-за нее бросить институт или переселиться к ней жить. Глафира примирилась с этой жестокой действительностью, но школьные годы, когда они с Женькой каждую минуту были рядом, всегда вспоминала с тоской и слезами.

Время шло. Глаша взрослела. Но не менялась. Она все так же была доверчива, медлительна и наивна. И вот тут-то, но третьем курсе, ее настигла настоящая большая любовь. Глаше пришлось очень нелегко в ту пору…

Она влюбилась в доцента кафедры языкознания. Ему уже исполнилось сорок лет, он был женат и абсолютно погружен в законы и правила своего предмета. Студенток любил, но только в рамках дозволенного: мог пошутить, подмигнуть, на экзаменах не топил, на зачетах трудных вопросов не задавал, на субботниках даже помогал мыть окна и на равных со студентами обсуждал факультетские новости. Доцент умел внимательно слушать и значительно молчать.

Не зная, как его заинтересовать, Глаша записалась к нему на спецкурс, завалила вопросами по курсовой работе, забегала на кафедру на переменах, встречаясь в буфете, уступала свою очередь. Доцент ничего не замечал, был спокоен, корректен и деликатен.

Тогда Глафира придумала писать ему письма. Но ее филологическая натура не позволяла писать любимому то, что напишет любой, невзначай прикоснувшийся к ручке. Такого она себе позволить не могла. Нет! Она писала ему не письма, а настоящие послания! Не текст, а песни. Оду любви, прозу в стихах!

Устроившись вечером в кровати, Глаша раскрывала большую клетчатую тетрадь и, положив ее поудобнее на коленях, самозабвенно писала прозу, которую можно было положить на музыку, потому что в самих строках уже звучала такая поэзия, что душа возносилась от ликования.

Первое письмо далось нелегко…

«Я закрою глаза и наугад напишу твой портрет. Едва касаясь кистью листа, волнуясь и тревожась, вспомню твою улыбку. Неумело смешивая краски, краснея от смущения и неуверенности, дрожащей рукой набросаю брови, нос, глаза…

Сосредоточившись, наморщив лоб и напрягая обманчивую, ускользающую память, перепробую все краски, пытаясь добиться нужного оттенка… Трону кистью красный цвет, словно ягоды рябины в первый мороз, перемешаю с нежно-розовым, как ранняя утренняя заря, и добавлю малинового, словно сок зрелой ягоды. Это губы. Чувственные, нежные, страстные…

Ну, вот… И я стала художницей. Я закрою глаза и напишу наугад тебя снова. Я нарисую любовь…»

Запечатав письмо в конверт, она украдкой подложила его в рюкзак доцента и, трепеща от ожидания, побежала на лекции.

Прошло дней пять. Реакции на эту песнь любви не последовало. Глаша, потеряв терпение, опять взялась за перо. Поздно ночью она, подложив под спину подушку, сочинила новое послание. Настоящую оду терпению, надежде и любви…

«Научусь вязать… И свяжу тебе свитер.

Найду черную нитку, толстую, плохо скрученную – это тоска. Глухая, густая, сумрачная… Решительно потянусь за серым клубком – это скука. Тягучая и противная. Возьмусь за зеленую нить, яркую, сочную, мягкую… Это надежда на счастье, на свидание и встречу. Аккуратно выберу из корзинки синий клубок, соединю с бирюзовым. И свяжу мечту. Нежную, светлую, чистую… Как твои глаза.

Улыбнусь. Неплохо получается. Осталось совсем немного…

Робко прикоснусь к красной нити… Вывяжу огненный узор в самой середине. Это радость. И Любовь.

Обязательно научусь вязать… И свяжу тебе свитер. Разноцветный, как наша жизнь…»

Закончив писать, Глаша долго сидела, слушая биение сердца. Сомневалась, страшилась, но все же решилась. Она долго носила послание в кармане кофты, выбирая удобный момент, но все не получалось. То на кафедре кто-то сидел, то ранец доцента оказывался закрытым, то он уехал на конференцию на неделю.

Истосковавшись за эти неимоверно долгие семь дней, она совсем позабыла об осторожности. С утра вошла на кафедру и, улучив момент, сунула конверт в карман пиджака, висящего на стуле. Вылетела в коридор, облегченно вздохнув, но тут же с ужасом увидела, что ее любимый идет по коридору сосем в другом пиджаке. Сомнений быть не могло: она положила письмо в пиджак профессора, читающего курс по лингвистике.

Не в силах больше выносить тяготы неразделенной любви, Глафира позвонила Евгении. Та приехала сразу и с порога пустилась в нравоучения.

– Господи, Глашка! Ты ничего не могла получше придумать? Это же надо, влюбилась в доцента! Нормальному человеку такое и в голову-то не придет! Они же в нас людей не видят. Ты только подумай, сколько у него на курсе таких дурочек, как ты! А на факультете?

– Не могу я без него! Не могу, – Глаша, отчаянно рыдая, уткнулась в подушку.

Женька испуганно плюхнулась в кресло.

– Даже так? Ого, вот так номер! Что же делать?

– Я видеть его не могу, у меня сердце из груди выскакивает, – Глаша громко высморкалась.

Она так плакала, что Женька, на мгновение потерявшая самообладание, побежала за валерьянкой.

– Он такой удивительный, – глотая вонючую жидкость, откровенничала Глаша. – Потрясающий! Необычный…

– Стесняюсь спросить… В чем его необычность? – Женька вздохнула.

– Он так рассказывает, оторваться невозможно, – не уловив сарказма, захлебывалась слезами Глаша.

– Было бы странно, если бы доцент не умел говорить, – рассудительно кивнула Евгения.

– Я ему пишу, пишу, а он не отвечает, – вдруг призналась Глаша, хлопая мокрыми ресницами.

– Что? Что ты делаешь? – Евгения, до которой дошел смысл сказанного, замерла в ужасе.

– Я ему, как Татьяна Онегину, письма пишу, а он…

– Ты не как Татьяна, а как натуральная идиотка, – взорвалась Женька. – Пишешь письма человеку, который тебя учит! Господи! Ты что, ненормальная? Да как ты до этого додумалась? Разве так можно? Писать доценту – уму непостижимо!

– А что такое? Это же просто письма… Нет, не просто письма, – всхлипнула Глаша.

– Господи, не просто? А что? Что там такое?

– Гимн любви, проза в стихах…

– О, боже, этого только не хватало. Ты пишешь женатому человеку, да еще и не просто письма, а какие-то оды… Гимны! И еще спрашиваешь, в чем дело? Да тебя лечить надо!

– Я брошу институт, – Глаша закрыла лицо руками.

– Я тебе брошу! – Женька, свирепо вращая глазами, схватила подругу за руку и потащила в ванную. – Умывайся!

Сморкаясь и кашляя, Глаша долго плескалась под струей холодной воды, а потом, испуганно ахнув, обернулась к подруге.

– Женька, что я тебе скажу…

– Еще что-то? Нет, я этого не переживу…

– Я последнее письмо положила по ошибке не в его карман, – призналась Глаша.

– А в чей? – побелела Женька.

– Профессора по лингвистике.

– Ой, ну все, – подруга схватилась за голову. – У тебя хоть хватило ума не подписывать свои письма?

– Хватило… – Глаша прошла по комнате и, открыв буфет, достала бутылку вина. – Давай напьемся. С горя…

– Я тебе напьюсь, – Женька вырвала бутылку у нее из рук. – Какое, интересно, у тебя горе? Не туда письмо положила?

– Да причем здесь это? – Глаша опять заплакала.

– Не реви, – подруга пошла на кухню, поставила чайник. – Сейчас крепкого чаю выпьешь, успокоишься, и будем думать, что делать дальше с твоим доцентом.

Ночь надвигалась на огромный город. Она шла медленно, по-хозяйски, ступала тяжело и неспешно. Гасила окна в домах, напевала колыбельные детям, разгоняла запоздалых прохожих, зажигала звезды и сердито поглядывала в окно, за которым все сидели и сидели две подруги…

А потом, усмехнувшись, отступила. Что поделаешь? Дело молодое! Не спится…