Читать книгу Таврида: земной Элизий - Ирина Медведева-Томашевская - Страница 2

Слово, произнесенное в горах, отвечает тысячекратным эхом. Отзывается новыми словами, которые летят навстречу друг другу, перекликаются и взаимодействуют. Силу эха принято связывать с высотой гор и твердостью породы. Удивительное это явление можно считать метафорой культуры, в которой есть и перекличка, и высота, и твердость. Есть даже горы – если речь, скажем, идет о крымских текстах.

Эта книга посвящена теме Крыма в жизни и творчестве Ирины Николаевны Медведевой-Томашевской (1903–1973), занимавшей в многоголосой русской культуре особое место. Голос Ирины Николаевны был, возможно, не самым громким, но без него история ушедшей эпохи будет неполна. К Медведевой-Томашевской были обращены голоса тех, кто эту эпоху определял. В режиме короткой справки назову лишь некоторые имена.

Борис Викторович Томашевский, выдающийся филолог, муж Ирины Николаевны. В браках, подобных этому, определение на основании семейных отношений выглядит вызывающе узким. Мне, сотруднику Пушкинского Дома, в первую очередь приходит на память семейный и научный союз Владимира Николаевича Перетца и Варвары Павловны Адриановой-Перетц, его ученицы, а впоследствии и жены. Тот нередкий случай, когда увлеченность совместным исследованием незаметно распространяется на вненаучную сферу. Дело кончается браком и двойной фамилией супруги как символом обретенного единства. Да, муж, но не в меньшей степени – учитель, коллега и друг. Что касается учителей, то образование Медведева-Томашевская получала в золотое для петербургской (ленинградской) науки время. Имена других наставников Ирины Николаевны (в 1930 году она окончила Ленинградский институт истории искусств) также способны произвести впечатление: Г.А. Гуковский, В.М. Жирмунский, Ю.Н. Тынянов, Л.В. Щерба, Б.М. Эйхенбаум и другие.

Александр Исаевич Солженицын. Медведева-Томашевская принадлежала к числу его тайных помощников, которых он сам называл «невидимками». Гостя у нее на даче в Гурзуфе, Александр Исаевич работал над «Красным колесом». С благословения Солженицына и при его активной поддержке Ирина Николаевна занималась проблемой авторства «Тихого Дона». Результатом этих занятий стала ее знаменитая книга «Стремя “Тихого Дона”», предисловие к которой было написано Солженицыным.

С начала 1930-х годов Медведева-Томашевская дружила с Анной Ахматовой. В трудное для Анны Андреевны время – после выхода ждановского постановления «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» – она как могла помогала ей. Так, дочь Томашевских Зоя Борисовна вспоминала, как по просьбе родителей носила Ахматовой обеды.

Ахматова познакомила Ирину Николаевну с Иосифом Бродским. Он также был одним из гостей крымской дачи и посвятил ее хозяйке стихотворение «С видом на море» (1969). Из письма Бродского к Медведевой-Томашевской, написанного за пять лет до гурзуфского стихотворения, мы узнаем о подробностях его жизни в Норинской. Бродский завершает письмо с неподдельной нежностью: «Очень хотел бы обнять – крепко-крепко – Вас, Зою и Настика. Вы втроем и порознь – гораздо ближе мне, конечно, чем я вам».

Из всех когда-либо находивших приют на гурзуфской даче Томашевских самым почитаемым был, безусловно, Пушкин – он присутствовал там постоянно. В Крым Борис Викторович приехал как пушкинист и стоял у истоков Пушкинского музея в Гурзуфе. Пушкиным здесь дышало всё. Даже предпринимая свои дальние заплывы, Борис Викторович с дочерью Зоей попеременно читали наизусть «Евгения Онегина». Любовь Томашевских к Александру Сергеевичу читатель этой книги сможет оценить, ознакомившись с работой Ирины Николаевны (написанной в соавторстве с Николаем Борисовичем Томашевским) «За Пушкиным по Крыму».

Была еще одна причина, заставлявшая Томашевских проводить в Крыму до полугода: туберкулез Ирины Николаевны. Они и умерли здесь (в 1957 году – Борис Викторович, в 1973-м – Ирина Николаевна), и похоронены в Гурзуфе. В настоящем издании публикуется работа Медведевой-Томашевской «Таврида», изданная в 1956 году, – может быть, ее главный подарок сказочному полуострову. Этот труд посвящен начальной истории русского Крыма. Написанный в форме исторических очерков, он рассчитан на широкого читателя. В то же время, будучи созданным блестящим и скрупулезным исследователем, не допускает разлада повествования с историческими фактами. Комментировать эту работу, пожалуй, излишне – ее нужно читать. В конце концов, комментарии к очеркам составлены самим автором.

В публикуемой книге помещены также письма Дмитрия Сергеевича Лихачёва, выдающегося историка литературы и мыслителя, состоявшего с Медведевой-Томашевской в длительной (с 1963 по 1973 год) переписке. Как человек, много лет работавший под руководством Дмитрия Сергеевича, позволю себе остановиться на этой переписке подробнее.

Первые годы Ирина Николаевна получает письма не только от Лихачёва, но и от его домашних (прежде всего, от жены Зинаиды Александровны), что описаниям ленинградских новостей придает до некоторой степени стереоскопический эффект. Говорю «до некоторой степени», потому что различие описаний – не в оценках (они почти всегда совпадают, и это о многом говорит), а в описываемых деталях.

Супруги пишут об ожидании (а затем о получении и ремонте) новой квартиры. Письма рисуют постепенное создание того уютного дома, в который я попал в середине 1980-х. Дома, где каждому гостю – независимо от пола и возраста – хозяином подавалось пальто. Здесь Дмитрий Сергеевич следовал дореволюционной еще традиции, предписывавшей уходящим гостям непременно подавать пальто. Впрочем, за одним и, на мой вкус, очень симпатичным исключением: пальто нельзя было подавать начальству.

В письмах Лихачёвых нередки сетования на частую смену домработниц (причины – от удаленности места их жительства до проявившегося психического нездоровья). Но бытом содержание писем, разумеется, не ограничивается.

Время от времени в них проскальзывает упоминание о «нашем друге» или, по-диккенсовски, о «нашем общем друге». Речь здесь идет о Солженицыне. Как известно, Дмитрий Сергеевич был в числе тех, на чьи воспоминания Александр Исаевич опирался, создавая «Архипелаг ГУЛАГ».

Лихачёв подробно описывает академическую жизнь: дирижирование выборами в Академию наук (за пультом – академик М.Б. Храпченко, спустя несколько лет собиравший подписи под антисахаровским письмом), назначение директора Пушкинского Дома и двух его заместителей («Все лица с раздувшейся печенью, а последние два – тупые»). Оговорка Дмитрия Сергеевича относительно того, кому нельзя подавать пальто, судя по всему, была для него принципиальной.

Много сказано о любимом Лихачёвым Отделе (тогда – Секторе) древнерусской литературы, в котором я имею честь служить до сих пор. О той помощи, которую оказывал Дмитрию Сергеевичу его заместитель и друг Лев Александрович Дмитриев. Здесь можно снова вспомнить об эхе, а также о трех рукопожатиях, которые, как известно, связывают всех со всеми. Семья Дмитриевых неоднократно гостила у Ирины Николаевны в Гурзуфе. Лихачёв с удовольствием отмечал, что возвращались они отдохнувшими и посвежевшими.

Спустя годы именно Дмитриевы познакомили меня с семьей Томашевских в лице Николая Борисовича, сына Бориса Викторовича и Ирины Николаевны. Погожим майским днем лет тридцать назад мы с коллегами посещали могилу замечательного собирателя и исследователя древнерусских рукописей пушкинодомца Владимира Ивановича Малышева. После кладбища заехали к Дмитриевым, приготовившим поминальный стол. Присутствие сына великого Томашевского, который существовал в моем сознании исключительно в филологическом пантеоне, произвело на меня неизгладимое впечатление. Единственным, на что я мог отважиться в диалоге с Николаем Борисовичем, были вопросы: на высказывание я тогда благоразумно не решился. Заметив вопросо-ответный характер нашей беседы, Лев Александрович одобрительно кивнул: «Спрашивай, Женя, спрашивай – Коля тебе на многое ответит». И Николай Борисович, известный литературовед и переводчик, преподаватель Литературного института, отвечал. Помню, что, среди прочего, я спросил у него, можно ли «выучить на писателя». «На первой же лекции в Литинституте, – отвечал Николай Борисович, – я говорю своим студентам, что не знаю, как надо писать. Если бы я знал это, то написал бы “Войну и мир” – и послал их к чертовой бабушке. Но я знаю другую, не менее важную вещь – как не надо писать. И это я постараюсь им объяснить».

Некоторые вещи всё же остаются труднообъяснимыми. Как среди тоталитарного морока, ставшего фоном повседневной жизни, могли сохраниться эти семейные ковчеги? Что их держало на плаву – осознание того, что в конечном счете человек сильнее обстоятельств? Ответ вроде бы верный, но слишком уж общий. В жизни, как и в литературе, понимание приходит через детали: носили обеды, читали наизусть «Евгения Онегина», называли друг друга на «Вы». Писали достойные книги. Читателю предлагается одна из них.

Евгений Водолазкин