Читать книгу Таврида: земной Элизий - Ирина Медведева-Томашевская - Страница 3

Благословенная Таврида. Крым – полуостров, где не просто можно прекрасно купаться в Черном море летом, бродить по горам осенью, делать из крымских вин согревающий глинтвейн зимой или любоваться цветением диких тюльпанов весной. Для многих Крым – это образ жизни. Жизни, которая кардинально отличается от той, к которой мы привыкли в Москве или Петербурге. Для нашей семьи Крым – второй дом, вторая родина, где мы бывали месяцами, а наша бабушка – Ирина Николаевна Медведева-Томашевская, чью книгу вы держите в руках, вообще жила с весны до глубокой осени и возвращалась в Ленинград уже ближе к 29 ноября, дню рождения мужа, когда снег вовсю начинал кружить над Невой. Девчонками мы были насквозь пропитаны крымским солнышком, солью Черного моря и горьким запахом полыни и чабреца, о котором Николай Заболоцкий, посвятивший Крыму немало прекрасных строк, говорит в стихотворении «Над морем»:

Этот «прижатый к поверхности горы» дом, где поэт гостил в 1956 году, принадлежал семье Томашевских. Дом действительно прижат к одному из гурзуфских холмов Болгатуру, и прямо перед ним растет высоченный кипарис, – если смотреть издали, особенно с моря, кажется, что он перерезает дом пополам. Впрочем, тут уместнее прошедшее время: в последние два-три десятилетия всё вокруг застроили так, что дом Томашевских попросту не виден. В скобках заметим, что лишь в конце 1990-х годов из разговора с Никитой Николаевичем Заболоцким выяснилось, что упомянутые в заключительных строках стихотворения дети («…здесь собирают дети / Чабрец, траву степей, у неподвижных скал») – это престарелые уже авторы данной статейки.

Глава нашей семьи, наш дед, Борис Викторович Томашевский (1890–1957) вошел в историю отечественного литературоведения как выдающийся пушкинист, один из основоположников научной текстологии, автор трудов по теории литературы и стихосложению, получивших призвание далеко за пределами нашей страны. Человек чрезвычайно образованный и разносторонний, он окончил математический факультет Электротехнического института в Льеже (Бельгия), откуда регулярно ездил в Сорбонну слушать лекции по истории искусства и литературы. В 1920-х он уже сам читает лекции в Петроградском институте истории искусств, пишет работы по стихосложению, текстологии, различным аспектам творчества Пушкина, участвует в подготовке новых изданий русских классиков. Эта активная работа прерывается в конце 1920-х, когда Томашевского и его единомышленников объявляют «формалистами» и отлучают от редакционно-издательской деятельности. Борис Викторович вынужден вернуться к прежней специальности – преподавать математику. В советское время теоретические труды Томашевского почти не издавались, сейчас они издаются вновь, и его «Теория литературы» вошла в серию «Классический учебник».

Возвращению же к литературной работе помогла столетняя годовщина смерти Пушкина, когда было предпринято грандиозное академическое собрание сочинений поэта, и Томашевский был привлечен к участию в его подготовке. В творчестве Бориса Викторовича Пушкину принадлежит центральное место. Среди его работ о Пушкине есть текстологические, стиховедческие, лингвистические, историко-литературные, он писал о рисунках Пушкина, о Пушкине в изобразительном искусстве.

Итогом, синтезом всех пушкиноведческих интересов, штудий, раздумий Бориса Викторовича должна была стать монография «Пушкин», не завершенная, но ставшая, по словам Анны Ахматовой, пушкиноведческой классикой. Смерть застала его в разгар работы над этой книгой.

Борис Викторович Томашевский умер 24 августа 1957 года в Черном море. Не утонул. Он не раз говорил: «Человек, умеющий плавать, никогда не утонет». Во время утреннего купания, которое он очень любил («Самое счастливое – это когда я плыву навстречу солнцу»), у него случился обширный инфаркт, как тогда говорили, разрыв сердца, приведший к мгновенной смерти. Он остался лежать на воде, и тело подобрал рыбацкий баркас, возвращавшийся с утреннего лова.

Понятно, что Пушкиным была проникнута атмосфера дома Томашевских в так называемой писательской надстройке (дом № 9 по каналу Грибоедова в Ленинграде), где жили также Заболоцкий, Зощенко[1], Каверин, Шварц и многие другие люди, оставившие заметный след в нашей литературе. Даже составляя свою обширную библиотеку, Борис Викторович стремился собрать в ней всё, что читал – или мог читать – Пушкин. И кто знает, не влиянием ли Пушкина объясняется глубокая привязанность Томашевского и всей его семьи к полуострову, с которым связана значительная часть их жизни. Во многом именно усилиями Бориса Викторовича в 1938 году был открыт пушкинский музей в Гурзуфе, в доме, где поэт, путешествуя вместе с семьей Раевских по югу России, провел в 1820 году три недели. Во время Великой Отечественной войны музей был эвакуирован и на пятьдесят лет прекратил свое существование: в парке, где он находится, разместился санаторий для сотрудников аппарата Совета министров СССР и доступ туда для простых смертных был закрыт. Музей был вновь открыт в 1989 году, а в хлопотах по его восстановлению деятельное участие принял уже Николай Борисович Томашевский. Кстати, Борису Викторовичу удалось отстоять название Бахчисарай, который на волне переименований, охвативших страну в связи со столетием гибели поэта, планировалось сделать Пушкиным. «Как тогда мы будем называть “Бахчисарайский фонтан”?» – спрашивал Борис Викторович.

Об Ирине Николаевне Медведевой-Томашевской без преувеличения можно сказать, что она отдала Крыму – особенно Гурзуфу – свою душу и сердце. В сфере ее научных, творческих интересов Крыму принадлежало одно из главных мест. В 1946 году в издательстве Крымиздат вышла ее небольшая по объему книжка «Русская Таврида». Это сборник исторических очерков – от первых походов русских князей к Черному морю до «времен очаковских и покоренья Крыма», т. е. с IX по конец XVIII века. Десятью годами позже в Ленинграде увидела свет предлагаемая вашему вниманию «Таврида», любимое детище Ирины Николаевны. Эта книга, объемом значительно превосходящая первую, является своего рода продолжением ее и охватывает период с 60-х годов XVIII по первую треть XIX века. Хотелось бы обратить внимание читателя на слова Ирины Николаевны из предисловия к «Тавриде»: «Не описание доблести русского оружия составляет цель данной книги, а рассказ о победах русской культуры, о цивилизующей роли России на Черном море». Как видим, это в высшей степени органично вписывается и в контекст современных культурно-политических реалий.

Родилась Ирина Николаевна в Женеве, где учились, а заодно занимались революционной деятельностью ее родители, Николай Иванович Блинов и Елизавета Максимовна Калиновская. Понятно, что в советские времена место рождения изрядно портило анкету Ирины Николаевны, хотя уже в четырехмесячном возрасте она переехала с родителями в Житомир. Отец ее, Николай Блинов, русский дворянин, организовавший в Житомире дружину по защите евреев, был убит во время одного из погромов 17 апреля 1905 года, ему было двадцать шесть лет. Несколько лет назад в университете израильского города Ариэль в его память была установлена стела. Фамилию Медведева Ирина Николаевна получила в первом браке с Михаилом Медведевым. Брак этот не был продолжительным, но фамилию она сохранила до конца жизни.

Ирина Николаевна – автор многих статей о творчестве русских писателей XIX века: Гнедича, Грибоедова, Островского, Сухово-Кобылина. Она занималась и подготовкой к печати их текстов, и составлением комментариев к ним. Гнедичу принадлежит тут особое место: кандидатская диссертация Томашевской называется «Гнедич в общественной и литературной борьбе первой четверти XIX века», ею полностью подготовлены тома Гнедича для Малой и Большой серий «Библиотеки поэта». К той же эпохе относится и творчество знаменитой русской актрисы Екатерины Семёновой, книгу о которой Ирина Николаевна выпустила в 1964 году.

Крым и Пушкин тем не менее не уходили из жизни Ирины Николаевны, свидетельством чему служит работа «За Пушкиным по Крыму». Известно, что в Крыму Пушкин прожил недолго: 13 августа 1820 года ему со стороны Таманского полуострова открылись «брега Тавриды», 14 или 15 сентября поэт выехал из Симферополя. Почти три недели из этого срока Пушкин провел в Гурзуфе, который он позднее назовет «колыбелью Онегина». Несмотря на кратковременность, пребывание его в Крыму породило немало легенд, охотно пересказываемых экскурсоводами. Ярким примером тут служит так называемый пушкинский грот на территории детского лагеря Артек – весьма живописный грот в выступающей в море скале, о посещении которого Пушкиным нет тем не менее никаких данных. Совсем небольшая по объему работа Ирины Николаевны и Николая Борисовича Томашевских представляет собой скрупулезное, шаг за шагом, исследование путешествия поэта по Крымскому полуострову. Авторы стремились отделить легенды от того, что было, или с большой долей вероятности могло быть, на самом деле, показать Крым таким, каким увидел его Пушкин, взглянуть на него пушкинскими глазами. Идея возникла еще в 1960-е, и тогда же они предприняли совместную поездку по маршруту поэта. Работа много раз откладывалась в долгий ящик, мешали текущие дела, другие замыслы, издательские обязательства, и, к сожалению, ни один из авторов не увидел ее опубликованной (она была издана небольшим тиражом лишь к 200-летию со дня рождения Пушкина). Николай Борисович завершил ее уже после смерти матери, а Ирину Николаевну в последние годы поглотил замысел, заставивший ее отложить прежние планы и с головой уйти в его осуществление.

Этот новый замысел – проблема авторства «Тихого Дона» – во многом связан со знакомством с А.И. Солженицыным, состоявшимся в 1967 году. Двумя годами позже он гостил у Ирины Николаевны в Гурзуфе, и именно тогда идея подобного исследования обрела четкие очертания. После достаточно длительного этапа сбора материалов, которыми ее снабжали помощники Солженицына, в частности Е.Ц. Чуковская, и их анализа Ирина Николаевна в 1971 году приступила непосредственно к исследованию. Подобно Борису Викторовичу она умерла в Гурзуфе в разгар работы – 26 октября 1973 года. Ее труд – «Стремя “Тихого Дона”» – был опубликован в 1974 году в Париже стараниями Солженицына. Имя автора по очевидным для того времени причинам было скрыто под псевдонимом «Литературовед Д.». Позднее Солженицын объяснит его: Д – это и Дон, и Дама (так посвященные в замысел называли Ирину Николаевну для конспирации).

В Крыму Томашевские – Борис Викторович с Ириной Николаевной и детьми Зоей и Колей – стали регулярно бывать с начала 1930-х. Сначала они проводили летние месяцы в Коктебеле, в Доме творчества писателей, где постоянное их общество составляли Андрей Белый и его жена Клавдия Николаевна Бугаева, или в Туаке (позднее деревня Рыбачье близ Алушты). Именно в Коктебеле, Зоя с Колей получили свои прозвища. В стенгазете Дома творчества была помещена их фотография с подписью «Аписинские дети Зюка и Кука»: в то время Абиссиния (Эфиопия) была у всех на слуху в связи с происходившими там военными действиями, и загоревшие дочерна дети со сверкающими на фоне загара белками глаз как нельзя более подходили на роль юных эфиопов. Позднее, в конце 30-х, Томашевские приобрели домик в татарской деревне Коккоз[2] (ныне село Соколиное Бахчисарайского района). Это была, собственно, маленькая сакля, с земляным полом, две комнаты, веранда и небольшой садик. С соседями-татарами, доброжелательными, спокойными, Томашевских связывали дружеские, очень теплые отношения. Внешне крымские татары, особенно горные, не очень соответствовали расхожему представлению о «татарском типе», они были скорее европеоидными, часто голубоглазыми. Помимо необыкновенной красоты окрестностей и горного воздуха удаленные от курортных мест Коккозы пленяли покоем и тишиной, давая возможности для спокойной и плодотворной работы. Там Ирина Николаевна писала свою «Русскую Тавриду».

Излюбленным же досугом Ирины Николаевны и Бориса Викторовича были пешеходные прогулки. Они не только любили Крым, но и великолепно знали его, горные – и не только горные – тропы полуострова были ими исхожены вдоль и поперек. Вспоминается, что, до конца жизни, говоря о Крыме, Ирина Николаевна употребляла старые татарские и греческие топонимы (после Великой Отечественной войны и варварской депортации татар и других народностей Крыма они, за редкими исключениями, были заменены на новые).

Нередко в этих длительных прогулках участвовали Зюка и Кука, уныло волочившиеся в хвосте. Им это представлялось сущим наказанием: вместо игр, купанья в море, катанья на лодке тащиться в горы… Зюка (Зоя Борисовна Томашевская) рассказывала, что родители нередко сравнивали их с лошадьми, которые из дому плетутся еле-еле, но на обратном пути резво бегут в конюшню.

Кстати, именно домик в Коккозах помог семье пережить страшные месяцы ленинградской блокады: продукты, собранные для поездки в Крым (дефицит, не станем забывать, был спутником советской власти от первого до последнего дня ее существования), оказались существенной прибавкой к голодному блокадному пайку.

Когда началась Великая Отечественная война, ещё никто не понимал, как долго она продлится. Несмотря на приобретенные заранее билеты в Крым – на 24 июня 1941 года, в последний момент решено было оставаться в Ленинграде. Продукты, приготовленные для летнего отдыха, Ирина Николаевна обычно отправляла в Коккозы на собственное имя по почте, чтобы не везти их с собой на поезде, ведь тяжелых чемоданов и так было предостаточно. Но в июне 1941-го отправлять из Ленинграда посылки с продуктами уже было нельзя, и это обстоятельство помогло нашим родным выжить. Вот как это описывает в своих воспоминаниях Зоя Борисовна:

У нас был друг, двоюродный брат Блока – Георгий Петрович Блок, ученый, филолог. Петербуржец, он был выслан за 101-й километр и жил в Малой Вишере, преподавал в сельской школе. Но по субботам он приезжал поработать у папы в кабинете. Оставался ночевать, а в воскресенье незаметно возвращался к себе в Вишеру. Это было в воскресенье, 22 июня 1941 года. Рано утром Блок собрался уезжать, и мама попросила его взять с собой наши продукты, чтобы из Малой Вишеры послать их в Крым. Там было 10 килограммов сахара колотого, 2 кило какао и целый бидон масла, потому что в крымских татарских деревнях масла не было. И мама всегда возила большой 2-х или 3-х литровый бидон масла, которое сама предварительно перетапливала. А когда он узнал, что началась война, то спустя какое-то время пришел к нам пешком: пассажирские поезда из Малой Вишеры в Ленинград уже не ходили Они с женой были пожилые люди, но он считал, что должен вернуть эти продукты. И честность заставила его тащить это всё пешком. Таким образом, у нас оказался этот запас. Его на малюсенькие порции, а мама была человеком такой воли, такой дисциплины внутренней, что она не разрешала нам съесть ни крошки больше того, что она отмерила на каждый день. Вообще, этих запасов было не так уж и много, но всё-таки доставалось по пол-ложечки масла. Хлеб мы не ели, а варили из него «кашу», потому что объем получался больше. Хлеб накрошить, горячей водой залить и есть как кашу. А если еще туда хоть пол-ложечки топленого масла положить, посолить, то совсем хорошо.

Послевоенное возвращение в Коккоз оказалось отнюдь не радостным. Единственный попавший в деревню снаряд уничтожил домик, село, «очищенное» от татар, отношения с которыми у Томашевских, как уже упоминалось, были чрезвычайно теплые, казалось чужим и даже название носило непривычное – Соколиное. В тот момент появилась возможность получить в аренду жилье на Южном берегу Крыма. Не желая больше оставаться Коккозе-Соколином и прислушавшись к совету какого-то сотрудника районной администрации, предупреждавшего, что любой дом в этом селе будет разворован, Борис Викторович в 1947 году берет в аренду домик в Гурзуфе.

При выборе дома (а выбирать можно было из нескольких вариантов) Борис Викторович с Ириной Николаевной руководствовались условием – он не должен был принадлежать депортированным. Совершенно пустым и без крыши оказался домик доктора Яворского. Яворский к тому времени уже умер, никого из родных у него не было, так что совесть новых хозяев могла быть чиста. Кстати и планировка дома нимало не напоминает татарскую. Состоит он из четырех помещений – трех жилых комнат и кухни, двери которых выходят в широкий коридор, и находится на мыске, участок упирается в высокую скалу, справа и слева от него море. Левее – огромная скала, на которой некогда находилась крепость. Экскурсоводы упорно именуют ее генуэзской (это название прилепилось и к самой скале), хотя она принадлежит к более раннему, византийскому, юстиниановскому, времени. Кстати, Чехов в письмах называет эту скалу Пушкинской (см., например, письмо В.М. Соболевскому от января 1900 года)

Домик этот часто воспроизводился на открытках с надписью «Дом-музей А.П. Чехова». На открытках этих – причал, изгиб берега, заканчивающийся высокой, выступающей в море скалой, подле нее каменная кладка стены и крыша дома. На самом же деле дом, купленный Чеховым и долгое время служивший дачей его жене, знаменитой актрисе Ольге Леонардовне Книппер, со стороны гурзуфского причала не виден, заслонен разросшимися деревьями. Переулок, который идет от причала и носит не соответствующее его размерам название улица Чехова, упирается прямо в калитку бывшего дома Томашевских, калитка же чеховского домика остается чуть позади и левее. И с участка Книппер-Чеховой, и с участка Томашевских можно спуститься в крохотную скалистую бухточку, называемую у местных «чеховкой».

О калитке – особый рассказ.

У Ирины Николаевны есть очерк, который так и называется «Синяя калитка»[3]. Предоставим слово ей:

Мы поселились в послевоенных руинах, на скалистом берегу гурзуфской бухты, и наша калитка оказалась наискосок от входа на дачу Книппер-Чеховой. Оговорюсь сразу: вовсе это была не дача, а домик, крытый черепицей, по самую крышу спрятанный за стеною из дикого камня. Мы выпросили на лодочной станции ультрамарина и вдохновенно красили свою калитку. В местах этих по-настоящему красиво выглядит только некрашеное дерево, но мы красили свою калитку в цвет, чуть темнее летней морской лазури. Я сейчас не помню, как это было, но кажется, что мы видели в ультрамарине некий символ. Это было глупо потому, что наш «замок» омывало море, и, сверху, откуда ни погляди, – оно плещется у каменных глыб, напоминающих фигуру архаического льва. «Замок» и квадрат его подпорной стены из Гурзуфа смотрится не очень искусной приделкой, испортившей первозданное зодчество.

Именно в этот день (июнь 1947-го), когда мы красили свою калитку, прибыла на отдых наша соседка. Мы не очень радовались. Нам успел уже надоесть титул знаменитости, неизменно сопровождавший ее имя в тараторе экскурсоводов. И мы не были удивлены, когда явилась к нам старуха, вида зловещего, и не без иронии в маленьких быстрых глазах молвила: «Очень недовольны вашей оградой и калиткой, просили перекрасить в другой цвет». Она не сказала кто, и сразу ушла. Калитка наискосок была синяя, хотя и полинявшая. Мы сделали свою светло-зеленой.

Это было неважное начало добрососедства.

Впрочем, добрососедские отношения были вскорости установлены:

Теперь мы уже не были наедине с морем. Из-за ограды звучали хорошо поставленные голоса, иногда было шумно, хохотливо, и только один голос, мастерски приглушенный, всегда звучал соло. На фоне почтительных пауз. Меж лезвий агав, стоявших на каменной ограде (прихотливый занавес, отделявший соседний мирок от нашего), мелькало что-то великолепно желтое и алое, и подчас, как бы в подсмотр зрительного зала на нас сияли холодным блеском узковекие глазищи Пилявской[4].

Вскоре нас пригласили познакомиться.

Ольга Леонардовна полулежала в шезлонге и была очень красива. Хороша была вся фигура, свободно и мягко расположившаяся в шезлонге. Хороши были жгучие, совсем молодые глаза под сенью царственной седины (безукоризненная куафюра). Нас встретила улыбка, которую мы знали очень давно. Негромкий этот голос с глубиной и глухотцой мы тоже давно знали. Впрочем, в улыбке было нечто, именно к нам обращенное: чуть-чуть смущения и веселый задор (история с калиткой). Разговор был несколько светский, но нас приглашали бывать запросто.

Из добрососедских отношений родилась дружба, не прерывавшаяся и тогда, когда здоровье уже не позволяло Ольге Леонардовне жить в Гурзуфе. Ирина Николаевна бывала у нее и в Москве, и в Ялте, куда ей против воли пришлось перебраться. В «Синей калитке» Ирина Николаевна рассказывает о вынужденном (из-за болезни) переезде Книппер в Ялту к Марии Павловне Чеховой в ноябре 1951 года, о первом визите к ней туда, о своем впечатлении тепла и комфорта, которым она и поделилась с Ольгой Леонардовной, и о реакции ее:

Там было лучше, – сказала она, – но нельзя… ‹…› Я не люблю этот дом. Здесь и я экспонат музея, как всё, как вот эта накидочка… – засмеялась она, перехватив своей прекрасной рукою кружево висящей на изголовии накидки. ‹…› – Антон Павлович здесь всё думал о смерти, крепился… Вот и я… А там, – она махнула рукой в сторону моря: там, это, конечно, в Гурзуфе, на мыске, за синей калиткой. – Там думал он не о смерти, о жизни.

Соседство с Ольгой Леонардовной положило начало дружбе не только с ней, но и с теми, кто бывал у нее в гостях. А гостей там бывало множество – и актеры, и музыканты, и художники. Там Томашевские познакомились с Олегом Ефремовым, тогда еще студентом, подружились на всю жизнь с известным историком театра, литературоведом, профессором Школы-студии МХАТ Виталием Виленкиным, великим пианистом Святославом Рихтером и его женой, певицей Ниной Дорлиак.

Вот как об этом вспоминала Зоя Борисовна Томашевская:

Дружба с Рихтером завязалась как-то неожиданно и почти по-детски. Ольгин день. Огромный круглый стол накрыт изысканно и вкусно. Всем назначено свое место. Ждем Козловского – весельчака и выдумщика. Тем временем завязался разговор о музыке. Вдруг вижу, что Рихтер поменялся с кем-то местами и оказался рядом с папой. Они говорили о Вагнере. Оба оказались «вагнерианцами». Слышу, как Святослав Теофилович спрашивает: «У вас есть рояль?» «Конечно!» – отвечает папа. «Какой?» – не унимается Рихтер. «У нас дома в Ленинграде стоит Rönisch», – говорит отец. Рихтер начинает сиять и с извинительной интонацией вопрошает: «А можно я к вам приеду? Rönisch – рояль моего отца. Я начинал с него. У него чудный звук и он очень легкий. На нем хорошо учить…» И он приехал к нам в Ленинград и стал заниматься на этом Rönisch.

Договор аренды Томашевских предусматривал двадцатилетний срок, но через пять лет, ссылаясь на необходимость организовать в их доме общежитие для учителей, гурзуфские власти в одностороннем порядке его расторгли. Вполне возможно, свою роль сыграло и то, что незадачливые арендаторы привели развалины без крыши в образцовый порядок. Общежитие действительно располагалось там довольно долго, но в итоге, после множества перипетий, домик на скалах вошел в комплекс чеховского музея, или говоря официальным языком, – Гурзуфского отдела дома-музея А.П. Чехова в Ялте. Надпись на открытках стала, таким образом, частично соответствовать действительности. Сам музей Чехова открылся лишь в 1987 году (Кука – Николай Борисович Томашевский, проживший в домике на берегу пять счастливых лет, – участвовал в его организации и выступал на открытии). Одно время музей использовал домик Томашевских для размещения гостей, приезжавших в Гурзуф на проводившийся там каждый июнь Пушкинский праздник поэзии (сейчас он называется Днем поэзии и музыки и по-прежнему проводится ежегодно). В конце 1990-х – начале 2000-х годов активно прорабатывался вопрос об организации там музея Б.В. Томашевского, на доме была помещена его мемориальная доска. Планы эти вылились пока что в создание (в 2007 году) его мемориального кабинета в гурзуфском музее Пушкина. Позднее домик Томашевских стал сдаваться в аренду состоятельным людям, закрывшим доступ к нему и, соответственно, мемориальной доске даже сотрудникам музея. Доска была сброшена, затем восстановлена, но о нынешней ее судьбе сведений у нас нет. После 2014 года дом больше не сдается в аренду, на его подпорной стене – если судить по фотографиям – красуется огромная вывеска «Дача Чехова».

Расставаться с полюбившимися им местами никому из семьи Томашевских не хотелось. На сей раз решено было не рисковать с арендой, а приобрести что-то в собственность. При этом условие в поиске нового пристанища оставалось прежним – не занимать жилье депортированных. В качестве одного из вариантов рассматривался и дом в Ай-Даниле, рядом с Гурзуфом. В итоге был приобретен домик на восточной окраине поселка, у подножия холма Болгатур, – тот самый, «прижатый к поверхности горы». Эта часть поселка в дореволюционных справочниках именовалась «татарская деревня Гурзуф» – в отличие от западной, где располагались гостиницы и парк (именно там находится музей Пушкина), та носила название «курорт Гурзуф». Условным пограничным пунктом между ними можно считать гурзуфский причал.

Дом в «татарской деревне» был приобретен у русской хозяйки, владевшей им еще до войны и выселения татар. Расположен он высоко над морем. Если на старой даче море было, можно сказать, прямо у ног, то теперь путь от берега был долгим и шел всё время в гору. Впрочем, скоро на «чеховке» стало так многолюдно и шумно, что жалеть о переезде не приходилось. Кроме того все тяготы подъема искупал открывающийся из нового дома изумительный вид. Слева, там уже начинаются владения лагеря Артек, в море выступает скала с так называемым пушкинским гротом, о котором речь была выше. Сама скала получила название Шаляпинской. До революции скала входила в имение Суук-Су, принадлежавшее О.М. Соловьёвой. Шаляпин гостил у нее и – по циркулирующему в Гурзуфе преданию – любил петь, стоя на этой скале. Еще дальше влево видна знаменитая Медведь-гора (Аю-Даг), украшающая бесчисленные видовые открытки. Справа высится «генуэзская» скала, речь о которой была выше, – если прежняя дача была к востоку от «генуэзской», то новая смотрела на нее с запада. А прямо… Прямо – безграничная ширь моря и

Так Заболоцкий пишет о скалах Адаларах. Наряду с Медведь-горой они представляют собой один из наиболее частых «открыточных» сюжетов. Иными словами вид из дома и с участка был прямо-таки нереально-картинный.

Интересно, что за годы, прошедшие со времени покупки этого дома, у него сменилось несколько адресов. Первоначально он числился под номером 37 по Виноградной улице, затем стал домом 19, но уже по Крымской. Надо заметить, что улочки в Гурзуфе извиваются столь затейливо, что понять, где одна переходит в другую, чаще всего невозможно. После распада СССР Крымская была переименована в улицу Адама Мицкевича, но номер дома остался прежним. Теперь же, если судить по картам, с ним и вовсе непонятно: то ли Мицкевича, 15, то ли Геологов, 3. Постройки дом типично крымской. В «Синей калитке» Ирина Николаевна вспоминает один из разговоров с Книппер-Чеховой:

Почему-то весь день перед глазами Стамбул ‹…› Привлекает чем-то совсем не тем, известным: мечети, кальяны, гаремы… Нет… Старые деревянные лачуги с нависающими балконами… Холмы. Под ногами камни сыплются и вдруг – вдали море, опять холмы и за ними опять море. Такое синее. Византия?.. Греция?.. Нет?.. – как-то робко спросила Ольга Леонардовна (дескать, так ли, не высоко ли взяла?). А потом, улыбнувшись, сказала:

– Это мы сегодня с Софой[5] поднимались вон до той площадочки. Там тоже такие дома с подпорками. Похоже.

Я подумала: историки Крыма именуют эти старые крымские лачуги – татарскими, а она разглядела, что они греческие.

Так вот, новый дом (домик на берегу в нашей семье так и продолжали называть старой дачей) представляет собой именно такую лачугу с нависающим застекленным балконом. Балкон, как в большинстве старых крымских домов, служит и прихожей: с улицы попадают прямо на него, а уже с него двери ведут в комнаты. Комнат две, их окна также выходят на балкон. Такая планировка для Крыма весьма функциональна: осенью и зимой балконы служат буфером между жилыми помещениями и бушующими ветрами, а летом помогают сохранить в комнатах прохладу, задерживая палящие солнечные лучи. Задней стеной дом упирается в землю, и на уровне его крыши проходит дорога – когда-то это была просто тропинка, со временем расширившаяся и превратившаяся в улицу Крымскую-Мицкевича. Одна комната считалась детской, другая – бабчикиной. Бабчиком мы прозвали нашу бабушку, Ирину Николаевну, а с нашей подачи так стали ее называть и наши родители, и многие друзья. В отличие от большинства гурзуфских домов, наш опирался не на деревянные подпорки, а на крышу козьего хлева, задняя стеной которого также служила земля. Дедушка с бабушкой переоборудовали его в пригодное для людей помещение, одна часть которого звалась ванной и служила в плохую погоду кухней (на участке имелась еще летняя кухня-сарай), другая – столовой. Впрочем, в хорошую погоду семейные трапезы происходили, как правило, перед домом. Летом, если собиралась вся семья, и балкон, и столовая использовались для ночевки. Семья и после смерти Бориса Викторовича, была немаленькой: Ирина Николаевна, дети Зоя и Коля, невестка Катя, внуки – Настя (дочь Зои), Николка и Маша (дети Коли). Да еще почти всегда кто-нибудь из гостей. Когда – в раннем детстве – нам зачем-либо требовалась мама, приходилось уточнять, которая именно, и мы орали через весь участок: «мама Зоя!», «мама Катя!». И настолько привыкли к этому, что потом всю жизнь Маша называла свою тетю мамой Зоей, Настя свою, соответственно, мамой Катей. Более того, как и в случае с бабчиком, так стали называть их и друзья. Обстановка в доме была скромная, как, наверное, в большинстве тогдашних дач. Что-то куплено по случаю, а что-то (письменный стол, шкаф) сделано местным столяром Иваном Никифоровичем. Сейчас эти вещи находятся в мемориальном кабинете Бориса Викторовича в гурзуфском пушкинском музее.

Дом расположен вверху участка, который спускается вниз довольно-таки круто, поэтому пришлось построить на нем множество террас и проложить несколько лестниц. Подпорные стены террас складывали несколько рабочих, а старший над ними, Андрей Иванович Курочкин, был каменщиком потомственным: его отец работал на постройке Ливадийского дворца Николая II. Чуть ниже дома Ирина Николаевна устроила кактусную горку, древовидные опунции, росшие на ней, отлично переносили крымские зимы и выглядели очень красиво, особенно в период цветения и созревания плодов, но представляли собой немалую опасность. Не один подгулявший или просто неловкий гость, да и кое-кто из членов семьи оказывался там и потом мучительно долго боролся с впившимися в тело колючками. Другие кактусы, а Ирина Николаевна была большой их любительницей, росли в кадках, и на зиму их затаскивали в дом, так же как и пышные (и плодоносящие) лимонные кусты. Лимоны эти доставляли нам в детстве немало тягостных минут: по поручению бабчика приходилось брать губку и каким-то специальным раствором протирать каждый листик. Ослушаться же бабчика мы не решались, она была строга. Росли у нас и сирень, и розы, и лавры, и виноград, половину участка закрывал своей тенью огромный грецкий орех со стволом, раздвоенным когда-то, еще при прежних хозяевах, в него попавшей молния. К сожалению, сооружение площадок и лестниц, так украсивших участок, не пошло на пользу росшим на нем деревьям: корневая система была повреждена и мало-помалу они стали чахнуть. К счастью для всех нас процесс этот занял много лет, лишь высоченный миндаль очень быстро. Первые годы за чудо-садом, как называла его в письмах бабушка, следили и садовник Михаил Иванович, и соседка баба Катя («Владимировна», как называла ее бабушка). Главным консультантом Ирины Николаевны был Тимофей Самойлович – старший садовник Никитского ботанического сада. От него она получала различные саженцы и полезные советы. Его дом и участок находились прямо на территории Никитского сада, и мы с бабушкой нередко ездили на катере к нему, а позднее к его вдове, в гости.

Вообще дачная жизнь в 50-е – начале 60-х была отчасти патриархально-барской, вокруг было много, говоря современным языком, «обслуживающего персонала». О садовниках и столяре уже упомянуто, имелись няни для детей, за отсутствием в тогдашнем Гурзуфе прачечных часть стирки отдавалась прачке Марии Федоровне, за обедами с судками (три кастрюльки – для первого, второго и третьего) ходили к поварихе Александре Васильевне.

Завтраки и ужины готовились дома. Денег в нашей семье всегда было немного, из чего можно заключить, насколько дешево стоили все эти услуги. «Писательшу» (так звали местные Ирину Николаевну) и ее семью в Гурзуфе знали почти все. Вспоминаются объяснения, которые давались знакомым, впервые собиравшимся к нам в гости (по почтовому адресу найти дом не представлялось возможным из-за упомянутой запутанности гурзуфской планировки): пройти по главной улице вверх и спросить, как найти дачу Томашевских или дачу «писательши». Не было случая, чтобы это не сработало.

Среди гурзуфских старожилов оставались еще люди, помнившие, как тогда говорили, «раньшее время». Самой колоритной личностью была, пожалуй, бабка Капитолина – та самая, «старуха вида зловещего», что явилась от Книппер-Чеховой с просьбой перекрасить калитку. Жила она по соседству с Ольгой Леонардовной и вместе с мужем-рыбаком Романом Трегубовым присматривала за ее дачкой в отсутствие хозяйки. Вот что рассказывает о ней Зоя Борисовна:

Капитолина называла Ольгу Леонардовну исключительно «барыня», а внучек своих заставляла целовать ей подол. И когда Книппер-Чехова возмущалась и говорила: «Капа, что ты делаешь?!», та отвечала: «Пусть привыкают, барыня». У меня есть замечательное письмо, Капитолинин ответ маме, которая платила ей деньги, за то, что она присматривала и за нашим домом: «Милостивая барыня, деньги получила и покорнейше Вас благодарю. Милой барышне (т. е. мне. – З.Т.) кланяюсь низко. Слуга Капитолина». Письмо 1947 года.

Рядом с Книппер-Чеховой и Трегубовыми жил и племянник Ольги Леонардовны композитор Лев Книппер. Потом дом (точнее домишка) достался его сыну геологу, академику Андрею Книпперу, а присмотр за ним – тоже как бы по наследству – перешел к невестке Трегубовых Валентине. Что же касается самого трегубовского дома, его последней на нашей памяти владелицей стала правнучка Капитолины Лариса.

Упомянутая выше повариха Александра Васильевна с удовольствием передавала нам рассказы матери о том, как она служила горничной в царской резиденции в Ливадии. Попадали к Александре Васильевне, толкнув то ли глухую калиточку, то ли дверцу, спрятавшуюся между стен соседних домиков. Всё это – и калиточка, и узенький каменный коридорчик за ней, выводивший неожиданно в небольшой дворик, – типично для южного берега Крыма. Дворик, несмотря на крошечные размеры, оказывался коммунальным: выходившие в него «крымские лачуги» были поделены на клетушки. Не знаем, когда именно это было сделано – в до- или послевоенные годы, но такие «коммунальные дворы» тоже типичны для Крыма, различались они только размерами. Летом население окружающих их клетушек практически переезжало туда, там и готовили, там зачастую (если позволяли размеры двора) и спали: сами клетушки по возможности сдавались. Александре Васильевне принадлежала небольшая комната и кусочек застекленного балкона. Помимо рассказов о матери – ливадийской горничной нам запомнились еще необыкновенной красоты и размеров розы, неожиданные в крохотном пространстве двора, и вкуснейшие десерты, приготовлявшиеся Александрой Васильевной «на третье».

Имелась в Гурзуфе и другая частная повариха – Надежда Борисовна, или, как ее обычно называли, несмотря на почтенный возраст, Надька. То же самое – клетушка, выходящая в коммунальный двор, и готовка для приезжающих ради заработка. Это называлось тогда «давать обеды». Эта деятельность, да еще сдавание в курортный сезон койки в своей клетушке, была для Надежды по сути единственным средством к существованию, так как пенсии она не получала: муж ее, турок, во время немецкой оккупации Крыма перебрался вместе с дочерью в Турцию. Всем окружающим она рассказывала, что дочь погибла в партизанах, но боялась, что при оформлении пенсии всплывет правда и, несмотря на неоднократные предложения Ирины Николаевны помочь ей в хлопотах, так на них и не решилась. Особо доверенным лицам она описывала прекрасную кофейню, которой владели они с мужем. Предаваться воспоминаниям о дореволюционных временах она тоже очень любила. Фигурировали там обычно дамы: «Все в кружевах, с зонтиками, такое обращение, такой смех… И все как есть чахоточные!» Почему все дамы-курортницы болели чахоткой, так и осталось на совести рассказчицы. Далее – как и в случае с кофейней – всё зависело от аудитории: людям непроверенным повествовалось об ужасах царизма. Для «своих» концовка была такой (дословно!): «Да-а… Советская власть многих погубила… Может, она и что хорошее дала, да только его всё равно нет! Теперь, конечно, власть рабочих, а рабочие все гады, хамы, воры и пьяницы!» Выпалив это на одном дыхании, она деловито переходила к хозяйственным делам.

Помогать Ирина Николаевна была готова не только Надежде. Многочисленные письма, ходатайства, хлопоты по делам местных жителей, которые при жизни разделял с ней Борис Викторович, были важной составляющей ее гурзуфского бытия. Одним из основных бабушкиных подопечных была личность не менее колоритная, чем упоминавшаяся выше бабка Капитолина, – местный могильщик и ассенизатор Костя Инзик. Отчества его, похоже, никто не знал. Был он человеком огромного роста и огромной физической силы, которую применял как обломовский Захар, совершенно не соизмеряя потребных для того или иного действия усилий. Родом он был из Полтавы и в подростковом возрасте попал в заведение Макаренко. «Польстились гопники на его мощный рост и заманили дурака чемоданы на вокзале отбирать!» – сердито говорила бабушка. Что сыграло роль, – макаренковские методы (Костины рассказы о них сильно разнились с официальными) или же врожденная порядочность, – не скажешь, но более честного человека найти было трудно. Кроме того, несмотря на «грязные» занятия Костя отличался патологической чистоплотностью, но о работе своей никогда не забывал и, приходя в гости, ни за что не соглашался сесть за общий стол, ел и пил кофе, до которого был большой охотник, где-нибудь в стороне. Точно также никогда не давал руки нам, детям. Себя он называл «профессором кализации» (канализации). Вообще говорил Костя очень смешно: Черноземное (Средиземное) море, Югославский (Ярославский) вокзал, задавал вопросы типа: «А что Италия – на горе стоит?», коверкал слова (Ловушка вместо Золушка) – пересказ всех его перлов занял бы слишком много места. В качестве могильщика обещал местным бабкам качественные могилы в обмен на мелкие услуги: «Свари, Катечка, борщику, меня угости, я тебе могилку выкопаю». На что получал ответ: «А ну ее к свиньям! Ты раньше меня помрешь». Страшной угрозой в его устах звучало обещание вырыть кривую могилу, что он сулил, например, упомянутой выше Надежде-поварихе за отказ угощать борщиком. Особый его интерес вызывали известные люди, бывавшие в Гурзуфе, при этом требовалось установить степень величия каждого. Невозможно не привести их с бабушкой диалог:

К. (сидит в углу кухни). Ирина Николаевна, а Чехов был великий?

И.Н. (помешивает что-то в кастрюльке). Великий, Костя, великий!

К. (настойчиво). Нет, вы скажите, очень великий или немножко великий?

И.Н. (пауза, мучительные раздумья). Немножко великий.

Единственной личностью, чье величие не вызывало у Кости вопросов, был Шаляпин, и самым большим удовольствием, наряду с кофе, было слушать шаляпинские пластинки, сидя у нас на балконе. А высшей похвалой качеству служил эпитет «николаевский»: «николаевская колбаса», «николаевские стульчики» и т. д. При своем росте голову Костя имел маленькую, почти всегда увенчанную белой панамкой, и говорил тонким голосом, что создавало эффект весьма комический, а для Ирины Николаевны порождало проблемы. Дело в том, что добрейший Костя приходил в бешенство, когда над ним смеялись, и если это случалось (чаще всего ему просто так казалось), мог, что называется, «навтыкать». Последствия, учитывая его силищу, случались достаточно серьезные, и Костю препровождали в симферопольскую психбольницу, откуда с немалыми трудами его вызволяла Ирина Николаевна. Иногда у них случались размолвки, например, когда съев в один присест подаренную ему бабушкой большую банку варенья, Костя заявил местному врачу, что «писательша» его отравила. Переполошившейся при этом известии «писательше» врач со смехом объяснила, что причиной всех Костиных отравлений является обжорство. Костю бабушка нежно любила, это стало очевидно из коротенького письма, извещающего о его смерти: «Дорогие дети, столько утрат я вынесла, владея собой, а тут плачу третий день и не могу остановиться». Тем, кто знал Ирину Николаевну – очень волевую, сильную, суровую даже, эти слова говорят о многом…

Жизнь в Гурзуфе мало-помалу менялась, прежняя патриархальность уходила в прошлое. Конечно, в первую очередь это связано с его популярностью. Наплыв отдыхающих, как называли их местные жители, бывал таков, что сдавались койки даже под кустами в садиках, а чтобы пробраться к морю, приходилось идти на берег не позже шести утра. Отдыхающие в глазах местных были некоей особой кастой: им представлялось, что те всегда бездельничают, не нуждаясь при этом в деньгах. Маленькая внучка нашей соседки на вопрос, кем она хочет стать, так бесхитростно и ответила: «Отдыхающей». Наверное, это свойство любого курорта – отношение к приезжим как к прожигателям жизни, ведь именно такими они видятся в короткие дни своих отпусков. Если для одиноких старушек, которых мы описали выше, этот курортный бум оказался благом, – заработок всё-таки! – то в целом влияние его было скорее развращающим. Ведь если в нормальных условиях владельцам гостиниц, ресторанчиков и т. д. приходится немало потрудиться, чтобы заработать деньги в курортный сезон, то советские курорты с их полным отсутствием какой-либо инфраструктуры деньги приносили легкие, шальные. Зачем что-то делать, если в июле-августе можно напихать в маленькую комнатушку несколько незнакомых друг другу людей или поставить койку в саду, натянув над ней старую клеенку от дождя, а потом жить себе да поживать до следующего сезона? И уже к началу 1970-х в Гурзуфе, как и на других курортах Крыма, почти невозможно было найти садовника, сторожа или рабочего, чтобы починить, например, ступеньки или крышу.

Как бы то ни было, усугубляющиеся сложности – с текущим ремонтом, с уходом, в отсутствие хозяев, за садом и присмотром за домом, в который повадились забираться воришки, не могли заслонить светлых сторон гурзуфской жизни. «Хорошо, – писал Дмитрий Сергеевич Лихачёв Ирине Николаевне в конце 1964 года, – что Вы ощущаете связь с природой, с птицами Вашего сада, с погодой, с видами, открывающимися из Вашего прекрасного дома». Всё, перечисленное Дмитрием Сергеевичем, действительно составляло главную прелесть жизни в Гурзуфе. Но была и другая – замечательные люди, друзья, бывавшие в нашем доме. Кто-то приезжал навестить – на несколько часов, кто-то гостил подолгу. Лихачёв бывал у Ирины Николаевны неоднократно, не останавливаясь, впрочем, на ночевку. Его летний визит с женой Зинаидой Александровной и внучкой Верой запомнился нам, девчонкам, потому, что бабчик назвала ее хорошей девочкой, тогда как нам постоянно доставалось за хулиганские выходки и бесконечные кривляния. Раздражение на бедную Верочку, вызванное этой похвалой, вылилось в дополнительный всплеск кривляний и выволочку от бабчика. Приезжал Дмитрий Сергеевич и один, и с женой.

Солженицын, как уже упоминалось, жил в Гурзуфе – недолго – в конце 1969 года. В письме, написанном в сентябре 1973 года, всего за месяц до смерти Ирины Николаевны, Лихачёв интересуется: «Как Ваша основная работа?», имея в виду работу над «Стременем “Тихого Дона”», идея которой, повторимся, родилась в ходе ее бесед с Солженицыным.

После вручения Нобелевской премии Бродскому, в среде друзей наш дом стали называть «домом Нобелевских лауреатов», ведь Иосиф Александрович тоже гостил у Ирины Николаевны. Знакомству с Бродским наша семья обязана Анне Андреевне Ахматовой. С ней Ирину Николаевну и Бориса Викторовича связывала многолетняя – многодесятилетняя – дружба. Рассказ об их совершенно особых отношениях представляет собой отдельную тему, но здесь хочется привести стихотворение «Август», написанное на смерть Бориса Викторовича и датированное 27 августа 1957 года (через три дня после его смерти):

В своих записных книжках Анна Андреевна называет август траурным гостем, траурным маршем длиною в тридцать дней: «Все ушли под этот марш: Гумилев, Пунин, Томашевский, мой отец, Цветаева…»[6] А в телеграмме, посланной ею в Гурзуф, говорится: «Горько оплакиваю великого ученого, благодарю друга».

Вернемся, впрочем, к Бродскому. Начиная с 1961 года, он часто бывал у Томашевских в ленинградской квартире, даже прожил месяц в кабинете Бориса Викторовича. Насте, Настику (дома нас называли Настик и Машик), тогда еще ребенку, он посвятил небольшую поэму-сказку «Хан Юсуф» и сам ее проиллюстрировал. Ахматову, по воспоминаниям Зои Борисовны, очень веселили строчки:

Позднее Иосиф Александрович бывал и в Москве у Николая Борисовича, куда тот переехал еще в 1951 году. В Гурзуфе Бродский был дважды. Первый раз поздней осенью, когда там жила одна Ирина Николаевна. Позднее она жаловалась Дмитрию Сергеевичу Лихачёву, что в то время как она носила дрова из сарая в дом, Иосиф возился с кошкой. На упреки Лихачёва Бродский с присущим ему остроумием ответил: «Просто я не хотел лишать Ирину Николаевну нимба». Второй раз он гостил у нас в начале лета 1969 года, когда помимо бабушки там жили и мы. Запомнилось нам его пребывание (помимо того, как страшно он обгорел, катаясь в солнечный день на лодке), удивительно остроумными застольными рассказами – каждая, даже уже известная нам из других источников, история становилась в его устах маленьким шедевров. Иногда он пел: «Когда качаются фонарики ночные» и переведенную им незадолго до этого «Лили Марлен». Уезжая, он оставил Ирине Николаевне стихотворение «Речь о пролитом молоке» и записку, заканчивавшуюся словами: «Благодарный хан Юсуф покидает ваш Гурзуф».

Возвращаясь в более ранние времена, нельзя не сказать о Николае Алексеевиче Заболоцком. Первый раз они с женой Екатериной Васильевной гостили в Гурзуфе в 1949 году, еще на «чеховке». Второй раз, семью годами позже, они жили уже в новом доме. К 1949 году относятся стихи «Гурзуф» и «На рейде», в котором также видятся гурзуфские впечатления:

Второй приезд его к Томашевским в 1956 году отмечен прекрасными стихотворениями «Гурзуф ночью» и уже цитированным «Над морем». Дружба с Заболоцкими идет с 1930-х годов, когда обе семьи жили в ленинградской «писательской надстройке» (канал Грибоедова, 9). После ареста Заболоцкого в начале 1938 года его сын Никита практически целые дни гостил у Ирины Николаевны, ведь Екатерина Васильевна вынуждена была проводить дни в бесконечных хлопотах за мужа (крошечную дочь Заболоцких Наташу «взяли под крыло» Шварцы). Никита Николаевич не раз вспоминал, что Ирина Николаевна, занимаясь какими-то своими делами, вела с ним постоянные беседы и при этом разговаривала с маленьким еще ребенком как с взрослым. Это общение, эти разговоры оказали на него, по собственным его словам, огромное влияние. Впоследствии, когда разница в возрасте перестала быть заметной, Никита стал одним из ближайших друзей Николая Борисовича (Николай Борисович старше Никиты Николаевича на восемь лет). Дружили они до самой смерти Николая Борисовича в 1992 году, а продолжилась эта эстафета дружбой с Машей. Никита гостил в Гурзуфе многократно, так же как его мать. Екатерина Васильевна Заболоцкая навещала Ирину Николаевну и буквально в последние ее дни, Никита приехал уже на похороны…

Запись о визите Заболоцкого зафиксирована в домовой книге, которую Ирина Николаевна, а впоследствии Николай Борисович обязаны были вести согласно тогдашним законам. Такие книги проверялись достаточно строго, поэтому сначала в них скрупулезно отмечали всех приезжающих в гости. Так, книга хранит, например, записи о пребывании в гостях у Томашевских Елены Сергеевны Булгаковой, Нины Львовны Дорлиак. Строгости, впрочем, со временем ослабли, и в домовую книгу стали заносить лишь тех, кто приезжал надолго, – членов семьи.

Постоянное наше летнее общество составляла совершенно замечательная семья Букреевых. Евгений Борисович, глава семьи, был известнейшим в Киеве врачом, учившимся в свое время вместе с Булгаковым. В Гурзуфе он с женой Еленой Ивановной, дочерью Наташей, зятем Осей и внучкой Аленой ежегодно снимал жилье. Алена была моложе нас года на два, и пока взрослые проводили время перед домом за ужином или картами, мы втроем резвились в детской. Доносящиеся до нас громкие голоса и взрывы смеха мы бесцеремонно перебивали требованиями принести нам чего-нибудь вкусного. В сентябре 1964 года Ирина Николаевна тяжело заболела (инсульт), и внимание и помощь Евгения Борисовича оказались бесценными. А для перепуганной одиннадцатилетней Маши, которая до прилета Николая Борисовича и Зои Борисовны оказалась наедине с больной бабушкой, еще и огромной моральной поддержкой.

Не обходились летние сезоны и без Виталия Яковлевича Виленкина, милейшего и образованнейшего человека. С ним, об этом уже упоминалось, Томашевские познакомились у Книппер-Чеховой, где он бывал постоянно. Когда Ольга Леонардовна перестала бывать в Гурзуфе, Виталий Яковлевич не бросил его. Жил он иногда в Доме творчества художников, но чаще снимал комнату – у него, равно как и у Букреевых, была постоянная хозяйка. У нас Виталий Яковлевич проводил много времени – в разговорах, неизменно задушевных и умных, за чашкой чая, а нередко просто приходил отдохнуть в саду, лежал и читал под огромным орехом. В Москве общение продолжалось – менее интенсивное в силу общей занятости, но постоянное.

Если говорить о литераторах, то помимо живших у нас Заболоцкого, Солженицына и Бродского, навещавшего Ирину Николаевну Лихачёва, в гости приезжали еще и крупнейший переводчик Николай Любимов, старинный друг нашей семьи, и Виктор Шкловский, и Вениамин Каверин, и Евгений Рейн. Последний бывал как у Ирины Николаевны, так и у Маши – в 1995–1996 годах, когда был гостем Пушкинского праздника поэзии. Круг общения литераторами, впрочем, не ограничивался. Посещали нас и художники – Натан Альтман, Дмитрий Бисти. С Альтманом Томашевские состояли в каком-то смысле в родстве: он был приемным отцом жены Николая Борисовича Екатерины Брониславовны Малаховской. Ее родители, художник Бронислав Малаховский и его жена Мария Валентиновна были репрессированы и погибли, первый был расстрелян, вторая умерла в тюрьме. Натан Исаевич и его жена Ирина Валентиновна Щёголева (сестра Марии Валентиновны) усыновили их детей – поступок столь же благородный, сколь по тем временам и отважный.

Не обошли вниманием гурзуфский дом и актеры – Олег Ефремов, знакомство с которым началось у Книппер-Чеховой, Игорь Кваша, Михаил Козаков. Последний даже стал в Гурзуфе жертвой собственной популярности. Мы уже рассказывали, что гурзуфские пляжи были чудовищно переполнены, поэтому те, кто имел в Гурзуфе знакомства и связи, добывали себе пропуска на пляжи санаториев или Артека. Козаков, отдыхавший в Мисхоре, приехал в гости к Николаю Борисовичу (было это в 1974 году). Наутро после вечера, проведенного в застольной болтовне и чтении стихов, которых Михаил Михайлович, как известно, помнил бесчисленное количество, он отправился на артековский пляж по заимствованному у кого-то из наших пропуску. Охранник, прочитав фамилию, поднял глаза, узнал знаменитость и… не пустил. Трудно сейчас уже вспомнить, огорчило это Козакова или обрадовало. По слухам охранник потом с гордостью рассказывал, как «не пустил Козакова на пляж».

В заключение хочется сказать несколько слов и о наших родителях, впитавших в себя с самого детства привязанность к Крыму и любовь к Пушкину.

Зоя Борисовна (1922–2010) не пошла по стопам родителей в выборе профессии, хотя унаследовала от них любовь к литературе. И всячески старалась прививать ее нам. Живя с нами в Гурзуфе, неизменно читала нам на ночь Жюль Верна, Гоголя, Льва Толстого. Знала она наизусть великое множество стихов, особенно, конечно, пушкинских, и очень часто – всегда к месту – их цитировала. Окончила Зоя Борисовна архитектурный факультет Всероссийской академии художеств, работала в Ленпроекте и много лет преподавала на кафедре интерьера Мухинского училища (ныне это Художественно-промышленная академия имени А.Л. Штиглица). Забавно, что в советские времена училище, неофициально конечно, называли «Штиглицем» («он учится в Штиглице»). Теперь же, когда историческая справедливость восстановлена и училище носит имя своего основателя, его – тоже неофициально – зовут «Мухой». Зоя Борисовна – автор интерьеров «Пушкинского кафе», бывшей кондитерской Вольфа и Беранже, откуда на роковую дуэль уехал Пушкин. Опять Пушкин! В последние годы Зоя Борисовна много занималась мемуаристикой, рассказывая о замечательных людях, с которыми благодаря родителям свела ее судьба. Ее перу принадлежат воспоминания «Канал Грибоедова 9», «Зоя Томашевская рассказывает».

Николай Борисович (1924–1992) избрал в отличие от сестры специальность семейную. Он был филологом-романистом, но литература русская неизменно входила в сферу его интересов. Автор многих переводов и статей по проблемам испанской и итальянской литератур, он отводил в своих работах немалое место испанско-русским и итальянско-русским культурным и литературным связям. Посвященные этим проблемам работы собраны в книге «Традиция и новизна», основную тему которой автор определил словами Ахматовой:

Подобно отцу и старшей сестре, Николай Борисович много занимался и преподаванием. Он преподавал историю западного театра в ГИТИСе, вел семинар прозы в Литературном институте имени Горького. В университетах Рима и Неаполя он читал курсы русской литературы. В Италии деятельность его была оценена высоко: его избрали академиком Флорентийской академии искусств, одним из первых членов которой был Микеланджело Буонаротти.

Во второй половине жизни в Гурзуфе он проводил не меньше времени, чем Ирина Николаевна, и себя любил называть московско-крымским жителем. Незадолго до смерти Николай Борисович совершил весьма нестандартный поступок. В семье все – и старшее поколение, и Зоя Борисовна с Николаем Борисовичем – очень сопереживали судьбе выселенных из Крыма татар. Когда же в годы перестройки татарам было разрешено возвращаться в Крым, Николай Борисович принял решение отдать часть гурзуфского участка татарской семье для постройки жилья. Пожелание было одно – семья должна была быть гурзуфской, из окрестностей холма Болгатур. И семья такая нашлась: родители Фикрета Меметова жили до депортации по соседству с домом Томашевских. Активное сопротивление местных властей вынудило Николая Борисовича к не менее активным хлопотам, и в результате семейство получило нижнюю половину нашего участка. Но «ни одно доброе дело не остается безнаказанным»: первое, что сделали новые соседи, это перекрыли значительную часть нашего замечательного вида, соорудив на своем доме башню в псевдомавританском стиле, а затем и вовсе застроили всё вокруг. Николай Борисович этого уже не увидел – тут, наверное, позволительно сказать «к счастью». Не увидел и невыполненных обещаний по поддержанию в порядке дома и сада, уходу за могилами родителей.

С домом пришлось расстаться в 2006 году: содержание его стало непомерно дорогим. Дом постройки «до 1917 года» как указано в документах всё больше и больше требовал капитального ремонта, а арендная плата на землю всё росла и росла. По украинским законам мы могли иметь в собственности только дом, но не землю. К тому же Гурзуф стремительно терял и продолжает терять свой первозданный облик. Огромные многоквартирные дома, растущие как грибы, попросту безобразны, многочисленные частные гостиницы, может быть, и красивы сами по себе, но никаким образом не вписываются в природный гурзуфский ландшафт. Дом Томашевских после ряда перипетий стал собственностью семьи Меметовых и вошел в комплекс их частных гостиниц. Теперь его не видно ниоткуда, участок окружен высокими каменными стенами. Единственное, что можно разглядеть – это то, что наши кедры, сосны и кипарисы на месте. И это не может не радовать.

Память о Томашевских всё же жива в Гурзуфе. Ежегодно в день рождения Бориса Викторовича местный музей Пушкина организовывает вечера его памяти. В этот день, а также в дни Пушкинского праздника сотрудники музея посещают и полузаброшенное гурзуфское кладбище, где покоятся Борис Викторович и Ирина Николаевна.

Мария и Анастасия Томашевские