Читать книгу Имя женщины – Ева - Ирина Муравьева - Страница 7

Сын покачивался в колыбели, модной новинке магазина детских принадлежностей на Шестой авеню. Колыбель подвешивали в углу комнаты, и под просвечивающим пологом виднелись призрачные очертания младенческого лица, закинутых ручек с пухлыми локотками и голубого медвежонка размером чуть меньше чем Джонни. Это было время, когда Фишбейн и его жена начали ссориться, и ссорились с такой яростью, что нянька закрывала дверь детской, боясь, что они напугают младенца.

–  Ты должен же что-нибудь делать! – раздувая ноздри тонкого носа, кричала Эвелин. – Ты просто боишься серьезных занятий! Вы, русские, очень ленивые люди!

–  Я тебе ничего не должен! – отвечал он, испытывая злобу и одновременно возбуждаясь от того, как прямо на его глазах эта хрупкая женщина превращалась в бешеную тигрицу. – Не смей мне приказывать! Слышишь? Иди ко мне лучше!

Она прижимала ладони к щекам.

–  Тебе нужно только одно! Ты варвар, дикарь, ты какой-то…

Он притягивал ее к себе, хватал на руки и волок к кровати. Она вырывалась, потом замирала, как будто ждала, чтобы он сам отстал. Он не отставал, и, добившись того, что она в конце концов уступала ему и даже немного стонала, как раньше, Фишбейн вновь испытывал горечь.

Зима была снежной, и так завалило Нью-Йорк, так струилась с небес белизна, белизна, белизна, что стерлось, казалось, само время суток. Проснувшись посреди ночи от плача маленького Джонни, он вновь забывал, где он, что с ним. Опять представлялось, что он в Ленинграде, и снег засыпает Дворцовую площадь, и дом засыпает, – их дом, – на котором сосульки слегка отражают, как зеркало, скользящие тени машин.

Фишбейн уволился из магазина под предлогом того, что ему нужно готовиться в университет, и каждое утро уходил в библиотеку, где проводил не больше одного-двух часов. Чинная тишина библиотеки вызывала у него внезапные приступы паники. Сердце вдруг слабело, как воздушный шар, из которого выпустили воздух, голова начинала кружиться, лоб покрывался ледяным потом. Но главное был этот страх, дикий, ничем не объяснимый страх не чего-то конкретного и даже не мыслей, которые иногда приходили в голову, а каждого предмета, на который падал его взгляд. Все вызывало страх в этой мягко освещенной настольными зелеными лампами зале: и стены, и потолок, и корешки книг, и люди, сидящие за столами, и звуки идущего тихого снега, который, смешиваясь с неторопливым шорохом страниц, рождал безысходность. Фишбейн чувствовал себя в паутине, из которой было не выпутаться, в каморке без окон, в гробу под землей. Вытирая пот, градом катившийся по лицу, он быстро ставил книги обратно на полки, надевал пальто и, обматываясь шарфом, выскакивал на улицу, под снег, ослеплявший белизной. Хватал такси, которое медленно, как раздувшаяся улитка, проползало сквозь снег и минут через пятнадцать останавливалось на углу Хадсон-стрит, где покачивалась вывеска «Таверна «Белая Лошадь». Там был полумрак, посетителей мало, на стене фотография покойного Дилана Томаса, завсегдатая этого питейного заведения, частенько записывающего свои стихи прямо на счете. Здесь, в «Белой Лошади», любили рассказывать, как год назад, в такой же вот снег, в воскресенье утром, ввалился сюда Дилан Томас, слегка уже пьяный, и сел сочинять, а сам пил да пил, и дым от его сигарет обволакивал курносую и белокурую голову. Он был знаменитым поэтом, кумиром, ему подражали. Поднялся за полночь и крикнул, что, вот, доделал стихи, в стихах все про смерть, но глупо бояться таких пустяков, поскольку она, то есть смерть, есть пустяк, и сам он отнюдь никогда не умрет. Он был очень мрачен, и бледен, и пьян, почти не стоял на ногах, но все-таки вызвал такси и уехал. А утром скончался в одной из больниц. Фишбейн любил музыку и стихи любил только те, в которых звучала хорошая музыка, поэтому ему нравился Дилан Томас с его мощными разорванными ритмами, он садился за столик, просил, чтобы ему принесли то самое виски, которое заливал в себя этот курносый парень, чуть старше его по годам, но теперь уже классик. К пяти вечера Фишбейн был тоже навеселе и тоже бледнел, но страха его уже не было. Домой он возвращался только к ужину. В столовой, на том самом месте, где прежде сидела его голубоглазая, высохшая от болезни теща, сидела теперь его жена, такая же голубоглазая, в такой, как у матери, ниточке жемчуга, с поджатыми от огорчения губами и еле заметными складками, идущими от ее слегка расширенных от сдержанного гнева ноздрей к уголкам губ. Он молча садился. Они молча ели. Потом Эвелин поднимала на него глаза, похожие на очень светлый сапфир, и губы ее размыкались в усмешке.

–  Ты выпил? Опять?

И тогда он взрывался.

–  Какого дьявола! – кричал Фишбейн, выкатывая зрачки на эту женщину с ее несгибаемой волей, которая только того и ждала, чтобы заклевать его грешную душу, как ястреб заклевывает воробья. – Какого дьявола! Ты, что ли, драпала от немцев в вонючей теплушке? По шею в воде с автоматом ты разве сидела? Нет, ты мне ответь! Что молчишь? Теперь я на каждую рюмку обязан просить у тебя разрешения, что ли?

И сам замолкал. Ему было легче от этого крика.

–  Герберт, – ясным голосом отвечала она, – Бог дал нам жизнь не для того, чтобы мы ее пропрыгали, как птички. Мой отец был страшным грешником, и я должна сделать все, что могу, чтобы очистить своих будущих детей от его грехов… А ты ведь мой муж… И Джонни растет. Он должен быть честным и трудолюбивым. Он должен с тебя и меня брать пример… А ты пьян с утра, ты бездельник…

–  Хочешь, чтобы я завтра мусорщиком нанялся? Или, может, пошел уборные мыть? Ну ладно. Пойду! Я согласен.

Лицо ее из белого становилось ярко-розовым.

–  Я больше тебе ничего не скажу. Живи ты по-своему.

Стена между ними росла и росла.

Господи, Господи! Тысячу раз прав Ты, Господи, что соединяешь нас и испытываешь наше терпение. Потому что мы, соединившись по неясной нам неизбежности, взваливаем на себя камень и несем его, и нужно, конечно, учиться чему-то и видеть, как рядом плетутся такие же – все связанные по рукам и ногам и так же зубами скрипят от тоски.

Фишбейн любил жизнь жадно, сильно и чувственно. И так же, как волны несут на себе то щепки, то мусор, и так же, как ветер ломает леса – однако никто ведь их не упрекает: несут, что попалось, ломает, что хочет, – так он ощущал, что сейчас хочет жить, сейчас, а не позже, отнюдь не тогда, когда человек ни на что не годится, когда он – труха, и в его бледных венах течет еле теплая слабая кровь. В отличие от Фишбейна Эвелин с самого младенчества знала, что жить нужно скромно, достойно, серьезно, отдавая Богу отчет в каждом своем поступке и в каждой своей самой маленькой мысли. Когда же она убедилась, что муж способен задуть все ее маяки и грех, растворившись внутри, словно уксус, разъест ей нутро, она испугалась так сильно, как в детстве пугалась рассказов о Страшном суде.