Читать книгу Меж троном и плахой. Исторический роман - Ирина Николаевна Павлычева - Страница 13

Услыхав предложение Репнина, старший князь Меншиков, скорее раздосадовался, чем испугался. Провозглашение Екатерины не правящей императрицей, а регентшей, конечно же, было менее желательно, так как создавало бы большую шаткость положения и для неё, и для него, но фатальной опасности в себе не заключало. Куда хуже было, что одно, высказанное альтернативное предложение, может повлечь за собой и следующее, куда менее удобное, значит, такой почин надо заглушить немедля и окончательно.

«Хорошо Репнину возвышать свой голос», – судорожно размышлял Алексей Долгорукий, его-то, начальника гвардейских полков, гвардия не схватит. Однако коли он сделал нам услугу, открыв дискуссию, упускать момент неслед».

Никто из Долгоруких и их сторонников не успел открыть рта, хотя они понимали ситуацию, как и Алексей Григорьевич, каждый из них полусознательно, полуподсознательно предпочитал, чтобы начал другой, отсюда и проистекала вялость реакции, все они были готовы, но никто не спешил уцепиться за соломинку, протянутую Репниным. Меншиковская партия была быстрей и проворнее. Екатерина решила, пауза не уместна и не на руку и, во-избежании ошибок, предпочла закрыть её на первый случай обтекаемой фразой и величественно произнесла:

– Если великий князь захочет воспользоваться моими наставлениями, то я, может быть, буду иметь утешение в своем печальном вдовстве, что приготовила вам императора, достойного крови и имени того, кого мы только что лишились. Я – сирота, вдова, поручаю вам себя и своих детей.

Меншиков подхватил, не давая никому опомниться:

– Матушка, государыня-императрица, столь важное и благое объявление требует зрелого и здравого обсуждения, ибо дело касается блага и спокойствия империи. Хочу просить тебя о милости.

– Сделай одолжение, проси, – был ответ.

– Ваше императорское величество, дозвольте нам свободно и верноподданнически обсудить все тонкости сложившейся обстановки, дабы все, что будет сделано, всегда оставалось безукоризненным в глазах нации и потомства. Прикажи нам удалиться и назначь нам время, к которому мы должны справиться, – продолжил светлейший.

– Я выполню твою просьбу, князь, лишь частично.

– Заранее подчиняюсь тому, как ты рассудишь, матушка-императрица. Повелевай!

Своими оборотами и фигурами речи Меншиков давал понять, что для него, и для остальных, Екатерина является уже правящей монархиней, стало быть, всем должно быть ясно, что предстоящее обсуждение – лишь дань соблюдению проформы.

– Как я действую более для общего блага, чем для собственного, я не боюсь, что до меня касается отдать на ваш, милостивые государи, суд и не только позволяю, но приказываю размыслить с полным тщанием. А вот время назначать вам не стану: в серьезном деле спешка – только помеха. И удалиться не велю. Ибо сама удаляюсь к своему возлюбленному супругу.

Произнеся эти слова, она медленно повернулась и вышла, тем самым показывая, что возражений не потерпит.

Меншиков, почтительно склоняясь, изобразил полную и трепетную покорность:

– Нижайше благодарим тебя, матушка-императрица.

Как только двери за Екатериной закрылись, тон светлейшего резко изменился на деловой, непререкаемый и напористый:

– Господин кабинет-секретарь, скажите нам, еще раз, не сделал ли покойный государь какого-нибудь письменного распоряжения, не приказывал ли обнародовать его?

Макаров четко понимал поставленную перед ним задачу и заговорил медленно, отчетливо, как бы разжевывая для непонятливых очевидные вещи:

– Незадолго до своего последнего путешествия в Москву государь уничтожил завещание, сделанное за несколько лет перед тем. После он неоднократно говорил о намерении составить новое, но не приводил его в исполнение, удерживаемый размышлением, которое часто высказывал…

– А вы не соблаговолите ли, сударь, уточнить нам, о каком таком размышлении императора идет речь, – наконец, решился и успел Василий Лукич Долгорукий.

– Охотно, – с вежливым терпением в голосе отозвался Макаров. – Тем более, уверен, многие из здесь присутствующих тоже его слышали. Он говорил: «… если народ мой, которого я вывел из невежественного состояния и поставил на степень могущества и славы, окажется неблагодарным, тогда я бы не хотел подвергнуть своей последней воли возможности оскорбления. Зато, если народ чувствует, чем он обязан мне за труды, то будет и так сообразовываться с моими намерениями, выраженными с такою торжественностью, которую нельзя было бы придать письменному акту», – примерно так.

– Все, что вы говорите, милостивый государь, как-то туманно, проявился и Алексей Григорьевич, – Зато ясно одно, что ближайшим и прямым наследником по мужской линии является родной внук императора – цесаревич Петр Алексеевич…

Немедленно раздались угрожающие выкрики гвардейских офицеров, число которых в зале, ни для кого не заметно, существенно возросло:

– Да он не хочет принять волю покойного императора!!! Это измена! Не желаем слушать!

«Откуда их тут столько взялось», – досадливо подивился Долгорукий, и, сделав вид, что ему не дают закончить, умолк.

Головину, который был на стороне Екатерины, почему-то показалось важным создать впечатление полной объективности дискуссии, и он принялся было рассуждать:

– Вдовствующая императрица могла бы быть регентшей пока…

Но снова раздались угрожающие возгласы: «Смутьяны!», «Недаром покойный император опасался их неблагодарности!»

Головин замолчал. “ Бог с ними, с изысками, – рассудил он. И так сойдет, а то эти одры еще, и правда, во мне супостата увидят, а как разойдутся, так и костей не соберешь.»

На счастье зазвучал зычный бас Феофана Прокоповича, без усилия перекрывая шум и крики и заставляя всех мгновенно умолкнуть:

– Дорогие, дорогие братья во Христе! Дозвольте обратиться к высокому собранию с просьбой дать мне сказать свое слово?!

– Мы просим тебя, отче, – отозвался Меншиков за собравшихся в зале.

Он знал, митрополит не подведет и не оплошает. Хотя протяжки и риторические упражнения начинали вводить его в нешуточное раздражение. Разумеется, приличия нужно соблюсти, но, почто Долгорукие топорщатся, ведь видно, что давно смекнули, что дело определено, и им предложено спокойно принять судьбу!

Между тем все превратились в слух.