Читать книгу Пичугин М. П. Воспоминания о Великой войне - Ирина Николаевна Пичугина-Дубовик - Страница 4

Я спокойно спал в вагоне почти до самого Свердловска. От военкомата я имел направление прибыть в распоряжение специального отдела Уральского военного округа.

Из штаба меня направили к комиссару окружного госпиталя, которого, по призыву, я должен был заменить. Комната комиссара помещалась в здании окружного госпиталя.

День был ясный, теплый. Раненые, которые могли ходить, все вышли на балконы, многие гуляли в саду возле госпиталя, везде были разговоры, смех, шутки. На лицах раненых сияли радости жизни, выздоровления. О том, что их снова пошлют на фронт, мало кто думал.

И опять, как в Первую мировую войну, я слышу разговоры о превосходстве противника в вооружении, об умении немцев воевать…

Один из раненых, молодой раненый солдат с широким умным лицом, плотный, широкоплечий, очень уморительно рассказывал, как они драпали от немецкой мотоциклетной роты:

«Дан нам был приказ задержать противника на шоссе у местечка N. Окопались, лежим в траве, нас совсем не видно. Вдруг впереди нас поднялось огромное облако пыли, затем треск и дикий вой – „хах, хах, хах“! Прямо на нас мчалась немецкая мотоциклистская рота. Лежали мы в густой траве возле леска. Немецкие мотоциклисты одной рукой правят-рулят, а другой, прижав автомат к пузу, стреляют куда попало. Мы тоже открыли огонь. Вдруг, позади нас загремели частые хлопки автоматного огня. „Окружили!“ – завопил кто-то с диким матом, мы кинулись удирать по лесу вправо. Только потом мы поняли, что немцы стреляли разрывными пулями, которые разрываясь, действительно сильно хлопали.»

Впоследствии, уже будучи комиссаром партизанского отряда, я тоже испытал на себе такое «окружение».

Рассказ раненого солдата вызвал у меня чувство какой-то неприятной досады.

«Почему же у нас – думал я, – мало автоматов? Ведь, кажется, еще Финская война научила нас уважать это оружие!»

И вот я в кабинете у комиссара окружного госпиталя, которого призван был заменить. Передо мной на стуле еще довольно молодой мужчина лет 38—44 на вид, плотный, среднего роста, с чистым приветливым лицом, в звании политрука, то есть с одной шпалой в петлице. В Армию он пошел добровольцем, и я почувствовал, что этот товарищ просто «смертельно» полюбил окружной госпиталь и прочно занял исходные позиции для борьбы со мной, присланным. Забегая вперёд скажу, что так по его и вышло. Он остался «добровольцем» в Свердловске, я уехал с полевым госпиталем на фронт в строевые части.

Посмотрев мои документы, он ничего не сказал, подумал немного и крикнул в открытую дверь соседней комнаты: «Николай Александрович!». Из соседней комнаты к нам вышел мужчина лет под пятьдесят, суховатый стройный, по-видимому довольно крепкий. Тонкое, чистое, продолговатое лицо, но с большой горбинкой. «Поповской породы» – почему-то подумал я и не ошибся. Николай Александрович Пономарев, врач областной больницы, был действительно сыном священника, как я узнал потом.

«Николай Александрович, – обратился комиссар к вошедшему – вот вам комиссар госпиталя, познакомьтесь.»

«Начальник полевого госпиталя Пономарев», – промолвил тот, подавая мне руку.

«Пичугин», – ответил я, пожав ему руку.

«Вы на какой были работе?» – обратился ко мне Пономарев.

«В должности заведующего отделом пропаганды и агитации», – ответил я.

«Хорошо, очень хорошо, – обрадовался Пономарев, – следовательно, Вы политическую работу знаете, а я ведь воспитатель никудышный.»

Комиссар улыбнулся:

«Значит сошлись, пишите направление».

Тихо промолвил я, когда писал под диктовку: «Пичугин Михаил Павлович направляется комиссаром восемьсот пятьдесят восьмого полевого инфекционного госпиталя… Вот тебе, брат, и «комиссаром окружного госпиталя в Свердловске».

«Ну, – обратился я к Пономареву, – пошли в госпиталь, где он у вас?»

Пономарев рассмеялся.

«Пока госпиталь – это я и вы. Нам с вами придется заняться его формированием.»

Я ничего не ответил, и мы вышли на улицу. Затем вскочили оба в трамвай и прибыли на улицу Щорса, недалеко от барахолки, в пустующее здание начальной школы, где и должен был формироваться госпиталь. Ночевал я один в пустой школе, в углу одной из комнат на подстилке из сена, которое нашел во дворе школы. Было тепло, и я не нуждался в одеяле, а прибыл я в Свердловск в одном костюме. На второй день к нам были прикомандированы: начальник финчасти Белов из Невьянска и начальник материальной части Епифанов, член партии с 1919 года, начальник свердловской конторы «главчерметсбыта», тоже добровольцы.

Впоследствии, я встретил их приятеля Громова, комиссара в санитарном отделе округа, тоже доброволеца. Меня удивляло, почему все эти «добровольцы» не пошли на фронт в строевые части? Только потом я убедился, что такие «добровольцы» именно этим своим «добровольством» занимали места несравненно более безопасные, чем те, кто шёл по мобилизации. Ведь по мобилизации непременно пошлют в отдельную часть на фронт.

Епифанов и оказался дрянь-человеком: пьяница, лгун, трус презренный, он причинил мне много вреда потом, при формировании полевого госпиталя.

Постепенно состав госпиталя увеличивался. Прибыли тринадцать шоферов и человек двадцать пять санитаров, затем три врача женщины, медсестры, фармацевты. Стали мы получать и машины, оборудование, обмундирование и всё необходимое.

Старшиной к нам был прислан Усольцев Петр Павлович, парень хороший, непьющий, вежливый и спокойный, бывший председатель колхоза «Победа» Егоршинского района. Усольцев был членом ВКП (б).

Из санитаров выделялся некто Иван Малов. По-видимому, фамилия Малов ему была дана в насмешку. Он был почти два метра ростом, по профессии шахтер с Егоршинских копей. Как и большинство егоршинских шахтеров Малов был горьким пьяницей. Для меня началась постоянная мука со всеми этими шоферами, санитарами, они пьянствовали, уходили в город, не спрашивая ни меня, ни начальника госпиталя.

Я не был кадровым военным Красной Армии, не считая моего кратковременного пребывания в ней еще в 1918 году под Пековым. Тогда я и получил звание батальонного комиссара, что равнозначно майору. Но все мои шофера и санитары оказались бывшие кадровые красноармейцы. Знали, что такое воинский устав и дисциплина. Однако, в сравнении со старой армией, в которой я служил почти четыре года, эта дисциплина казалось для меня какой-то фальшивой, наигранной. Беспрекословного подчинения и выполнение приказаний не было. За положенным ответом: «есть, слушаю и т.д.» обязательно шли обязательно дополнительные разговоры, пререкания – «отрыжки митингования».

«Нет! – думал я, – с такой дисциплиной, мы не победим немцев».

По старой привычке я иногда громко перебивал рассуждающего: «не разговаривать, повтори приказания» и нередко давал «мата».

Однажды Малов явился ко мне, сильно выпивши, и привел с собой какого-то молодого человека лет 25—28. Молодой человек был почти трезвый.

«Вот, товарищ комиссар! – заплетавшимся языком начал Малов, – я привел к вам самого настоящего шпиона».

«Почему ты думаешь, что это шпион?» – молвил я.

«Я, товарищ комиссар, хоть и пьян, но сразу вижу шпиона. Вместе мы с ним сначала пиво пили в „американке“, а потом он начал меня спрашивать, где я живу, что я делаю».

«Дальше что было?» – перебил я Малова.

«Дальше я повел его к вам, пусть, мол, комиссар разберется».

«Где работаешь?» – быстро спросил я у «шпиона».

«На заводе «Урал обувь».

«Какой цех?»

«Седьмой, товарищ комиссар».

Я позвонил – мне ответили, что такой рабочий у них действительно работает, и работает хорошо.

«Можешь пойти» – сказал я рабочему, сердито глянув на сконфуженного Малова.

Следующий день у меня целиком ушёл на то, чтобы пристроить Малова на гауптвахту на четырнадцать дней. Все гауптвахты были битком забиты.

С «губы» Малов вернулся сильно осунувшийся, бледный. «Теща», как в шутку звали «губу», плохо кормила «своих неисчислимых зятьев». Малов, как мне передали, дал торжественную клятву «свернуть голову комиссару». Но «клятву» эту Малов так и не выполнил. Судьба впоследствии разлучила нас навсегда.

Безделье – самый страшный враг человека, это я знал и раньше, а теперь особенно почувствовал на своем собственном госпитальном опыте.

Никто никаких указаний нам не давал: чем именно должен заниматься личный состав госпиталя. Вместе с начальником госпиталя мы самостоятельно составили расписание занятий.

В эти занятия я включил строевой устав, всю военную муштру, какой подвергался сам в старой армии.

Изучение винтовки, автомата, гранатки, ручного и станкового пулемета. Со стороны начальника госпиталя – занятия по вопросам медицины и всего того, что должен знать и уметь личный состав госпиталя.

Дело у нас закипело:

– вставали в шесть часов утра,

– ложились спать после поверки в одиннадцать часов.

Заниматься по изучению пулеметов ходили в дом офицеров километров за пять, проводили тактические занятия.

Ползали на брюхе по болотам, по грязи, все, и санитары и санитарки, медсестры, фельдшера и даже фармацевт, нежная дамочка с ярко-накрашенными губами.

Узнали об этой нашей строевой подготовке и комиссары других комплектующихся госпиталей. Они резко обозвали наши порядки «аракчеевским режимом», а меня «николаевским фельдфебелем».

В одно прекрасное утро, прежде чем приступить к занятиям, у дверей моей комнаты собралось все мое «верное воинство». Постучали в двери. И «парламентером» вошла фармацевт Коровина.

«Товарищ, комиссар! – начала Коровина, – личный состав госпиталя считает ваши действия неправильными! Ни в одном госпитале воинские занятия не проводятся, люди не ползают по болотам как у нас и…»

«Довольно! – рявкнул я на Коровину, – чем вы хотели заняться? Губы красить? Кокетничать? В любовь играть? В других госпиталях пока еще не комиссары, а мальчики, они ещё не знают, что такое на самом деле война!»

Все же я вышел на двор, усадил всех моих людей на лужайку и начал с ними самую нужную для них беседу. Я рассказывал, что полевой госпиталь будет почти всегда у самой линии фронта. Я прочитал им несколько газетных статей, где рассказывалось о том, как санитары и санитарки госпиталя задерживали огнем наступающего противника, пока через реку переправляли раненых солдат, о том, как девушки санитарки на себе выносят раненых с поля боя… И многое другое.

«Я требую, чтобы каждый санитар – продолжал я, – мог править автомашиной, чтобы автомашиной могли править медицинские сестры, фельдшера и врачи.

Вы провожаете раненых, – говорил я, – ваша машина попала под обстрел, шофера ранило, кто поведет дальше машину? Оставить ее с людьми на дороге под обстрелом, можно ли так?!»

Долго и сильно я говорил о том, что все мы должны стать настоящими и умелыми солдатами. После этой беседы никто больше не возражал против строевых занятий, учились водить машину, поломали все заборы на окраинах Свердловска. И все же, впоследствии все это пригодилось. Сестра Котова, провожая больных на автомашине, заменила сильно раненого шофера Щелгачева и спасли людей, сумела вывести машину из-под обстрела.

Постепенно мы приобретали материальную часть госпиталя, получили двенадцать автомашин, одну «дезкамеру», полевые носилки, белье и все прочее необходимое.

Получили и обмундирование. Командный состав спешил перешить, щегольски обузить широкие солдатские шинели, но я не стал заниматься этим делом. Подобрал шинель настоящую, солдатскую, широкую, длинную и плотную. Петлицы все же пришили в мастерской и на них две шпалы. Комиссарских отличий я не носил, и меня принимали за командира какой-либо части в звании майора.

В конце сентября всех моих санитаров забрали в строевые части, в том числе и того самого «буяна» Малова, который простился со мной задушевно и трогательно. Вместо санитаров мужчин, нам дали санитарами человек пятьдесят девушек из города Свердловска. Большинство из них имело среднее образование, многие пришли с первого курса института. Все прибыли с путевками комсомола добровольцами, пожертвовав всем ради служения Родине. Как отличались эти молодые, честные добровольцы от тех… «добровольных тыловиков», упомянутых мной ранее в повествовании. Просто приходилось удивляться, как стойко эти юные девушки переносили все невзгоды военной солдатской жизни.

Эти девушки прямо самозабвенно изучили все, что требуется санитару, медсестре и не было ни одного случая, чтобы кто-либо нарушил порядок, заведенный нами в госпитале.

Впоследствии им приходилось иногда голодать по нескольку дней, мерзнуть и мокнуть под дождем. Не спать подряд неделями, дежуря у постели больных и раненых солдат, переносить ужасы налета вражеской авиации. Обмывать и перевязывать гнойные ужасные раны. Очищать раненых, привезенных с позиции, от кишевших на теле вшей.

И никогда от этих девчат я не слышал ни одной жалобы на тягости военной жизни! Они всегда были исполнительны, тверды и жизнерадостны. А ведь в основном они были из хорошо обеспеченных семей, привыкшие к семейному уюту, родительскому вниманию и ласке.

Да, вот именно они и были настоящие, скромные патриоты и герои, отдавшие Родине все: молодость, красоту, счастье семейной жизни и свою молодую жизнь.

И почти все они погибли на фронте в первые годы войны.

Слава родителям, слава комсомолу, воспитавшим таких мужественных девушек и я склоняю свою седую голову перед их светлой памятью.