Читать книгу Приглашение на бизнес-ланч - Ирина Сотникова - Страница 3

Я, Камиль Алари, был нужен всем, мой стереофон звонил постоянно. Это я ощущал по едва заметной вибрации, которая тут же прекращалась – вызовы переадресовывались моим секретарям. Когда вибрация становилась более настойчивой, я понимал, что звонок личный. Тогда я нажимал на панель, видел собеседника, повторное нажатие запускало процесс видеосвязи. Но самого важного звонка, которого я ждал уже много недель, по-прежнему не было.

В мегасити Москва разгорался и набирал силу новый июньский день. Я шел по Крымской набережной, никуда не торопясь. Высоко в небе с легким шелестом проносились бесшумные флайеры, похожие на птиц. Цвели липы, их пряный аромат слегка кружил голову. Летнее небо было голубым и каким-то особенно чистым, будто умылось на рассвете.

За памятником древнему императору Петру Первому высотные здания уникальной старинной архитектуры чередовались с небоскребами, но это никак не портило город – наоборот, добавляло ему особый шарм, приправленный давно забытым колоритом прошлого. Это было время паломничества туристов, веселых гуляний, пикников, научных симпозиумов, конференций, фестивалей – всего, что собирало людей в определенное время в определенном месте, предназначенном удивлять и завораживать. Такой была Москва в начале июня последние три столетия – традиционно-веселой, праздничной, яркой.

Я решил выпить кофе и свернул к ресторанчику под натянутым тентом. В последнее время я слишком много думал, предпочитая одиночество. Это было плохо, неправильно и …опасно – моя растущая социофобия свидетельствовала о явных личностных проблемах.

– Но каких? Неужели я, профессор психологии, не способен их отследить? А, может, наоборот, я уже давно понял нечто важное и боюсь, что новое знание меня убьет? Но что это за знание, если нет никаких оформленных четких мыслей? Откуда угроза? Почему не отпускает тревога? Кто способен разрушить мой устоявшийся и такой комфортный мир?

– Никто. Только я сам. Если буду так много думать. И сомневаться в себе.

Я устроился за самым дальним столиком. От общего зала меня отделяла зеленая стена ниспадающих лиан, но зато хорошо были видны люди. За ними всегда интересно было наблюдать. До недавнего времени. Сейчас интерес пропал, прохожие казались мне одинаково беззаботными, пустыми. Это было очень и очень плохо, ведь именно горожане являлись главным источником моих исследований и доходов. Я просто обязан был их любить.

– Опять «обязан». А не слишком ли много у нас всех обязательств и обязанностей?

– Но, послушай, строго регламентированное поведение – основа благополучия всей цивилизации, ты сам над этим постоянно работаешь.

– Не знаю, иногда мне кажется, что нет свободы воли.

– И зачем она? Чтобы иметь возможность проявлять агрессию? Да посмотри вокруг, люди абсолютно свободны, они развлекаются!

– Почему тогда меня это так сильно стало напрягать, будто я вижу не людей, а их тщательно отретушированные копии?

– Идиот!..

Подкатился бесшумный робот-официант, принял заказ. Через несколько минут чашка ароматного кофе стояла на столе. Я стал смотреть на поднимавшийся над чашкой парок – тонкий, прозрачный, едва видимый. Такой же эфемерный, как и мои мысли.

Я любил натуральный кофе еще со времен студенчества, ценил его естественный вкус и не признавал ароматизаторы, добавки, сливочные пенки. Черный кофе без сахара казался мне таким же чистым, как истинные чувства. Разные сорта кофе дарили разные вкусовые оттенки, мне нравилось их сравнивать с эмоциями. Это была моя придуманная игра, нечто вроде аристократического сибаритства, о котором я читал в древних книгах. Такое увлечение могло бы показаться смешным, но мой друг и коллега Глеб Горбачев, как ни странно, разделял его. Вместе мы устраивали вечерние кофейные церемонии в моей усадьбе возле камина и много говорили не только о науке, но и о том, о чем вслух говорить было нежелательно. Да и сам Глеб появился в моей жизни совершенно непредсказуемо. Вернее, появился он обычно, как и остальные, но настолько выделялся из общей массы комфортных мне людей, что сразу обратил на себя внимание.

Тот день, спустя два месяца после встречи со странной женщиной, о которой я безрезультатно пытался забыть, запомнился хорошо. Обычный рабочий день, когда после обхода лаборатории я уединился в офисе и стал читать отчет сотрудника. Отчет был написан из рук вон плохо, я злился и думал о том, что сотрудник меня не устраивает. В этот момент в кабинет постучали.

– Да, входите, – я ожидал увидеть кого-то из лаборатории и сделал строгое лицо.

– Профессор Алари, я к вам.

В кабинет вошел странный тип. Был он ярко-рыжий, лохматый, с клочковатой бородкой. Его высокая нескладная фигура была облачена в дорогой костюм, сидевший на нем мешком, и весь он казался неуклюжим, словно собранным из деталей от разных механизмов.

– По какому вопросу, уважаемый?

– Я на стажировку, по обмену опытом, – он подошел к столу, положил передо мной папку с бумагами и без приглашения сел, будто стоять ему было тяжело. – Горбачев. Глеб. Доцент психологии. Из Праги.

Фамильярное поведение коллеги вызвало у меня новый приступ раздражения, но я сдержался и молча стал читать его резюме. Как ни странно, послужной список у Горбачева оказался впечатляющим – многочисленные статьи, несколько монографий, руководство лабораторией, три патента. Я несколько успокоился, приветливо улыбнулся гостю.

– А почему я вас никогда не встречал на симпозиумах и конференциях?

– О, профессор, это не для меня, – Глеб весело рассмеялся и зачем-то махнул рукой в мою сторону, – моя внешность не располагает к общению с почитателями.

– Вы не любите почитателей?

– Не люблю, – Глеб взлохматил широкой пятерней свою гриву, – меня всерьез не воспринимают. Никто не верит, что я ученый. Поэтому мои исследования находятся за пределами интересов потребителей наших услуг. Я лабораторная крыса.

– Надолго вы к нам?

– Месяца на два, а там как получится…

Я подумал, что скоро от него избавлюсь – слишком отличался облик приезжего от того, каким я представлял себе настоящего ученого. Зачем мне в лаборатории такое несуразное существо? Горбачев, вопреки ожиданиям, задержался надолго. Каждый день он являлся вовремя, постоянно задавал вопросы, поправлял аспирантов, интересовался ходом исследований, наблюдал за тестированием, много и весело шутил. Скоро я привык к нему и уже не представлял себе рабочий день без нового стажера. Более того, он оказался необыкновенно общительным и на редкость неглупым. Его замечания были всегда по существу, его аналитические отчеты я читал с удовольствием, наслаждаясь четкостью формулировок.

Через месяц после знакомства я пригласил Глеба в свою усадьбу на вечерний кофе. Интерес к коллеге не иссякал, я постоянно чувствовал его скрытое превосходство надо мной, тщательно закамуфлированное поведением клоуна, и мне жизненно важно было разгадать его, как и ту старуху на симпозиуме про бессмертие. Да, тогда я потерпел неудачу, но с Глебом такого точно не произойдет – я уже хорошо знал его и был уверен, что доверительная беседа позволит ему стать более разговорчивым и раскрыться.

Получилось наоборот – именно я начал остро нуждаться в кофейных церемониях с ученым, чей интеллект явно превосходил мой собственный. Это было несколько обидно, но крайне увлекательно – таких собеседников у меня давно не было. Я почувствовал, как мир вокруг снова заиграл яркими красками, ушли прочь сомнения, даже тяжелые воспоминания о разговоре на осенней аллее стали казаться смешными и ничего не значащими. Именно тогда, в один из поздних осенних вечеров перед пылающим камином, когда за окном хлестал ледяной дождь и порывы ветра гнули деревья, впервые прозвучало слово «информатор».

Разговор был, как всегда, немного на грани допустимого, но мы – два ученых – могли себе это позволить. Я не беспокоился и позволял Глебу разглагольствовать, это меня слегка забавляло. К тому же я знал, что наши с ним беседы никогда не выйдут из стен моего дома, в Глебе я почему-то был уверен, как в себе.

– …Представь себе, дорогой Камиль, homo sapiens счастливого как новый вид искусственно выведенных особей. Такой человек всегда находится в ровном благодушном настроении, он ничего не боится и знает, что делать дальше. Его эмоции положительны, он ни в чем не сомневается. И главное, он никогда не испытывает душевную боль. Как ты думаешь, будет ли жизнеспособна ли такая особь в случае внезапной угрозы ее благополучию? Я думаю, что нет. Отсутствие отрицательных или сложно переживаемых эмоций обедняет личность, человек становится слабым и легко управляемым, вряд ли он сможет принимать самостоятельные решения.

Это было всего лишь предположение Глеба, он высказал его крайне осторожно, но оно упало на благодатную почву. Я вспомнил свои неудобные мысли о способности переживать боль, задумался.

– Рассказать ему или нет? Поздний вечер, мягкий отблеск живого пламени, великолепный кофе – все это как нельзя лучше располагает к такой откровенности.

– Но имею ли я право быть откровенным?

– С другой стороны, я никогда ни с кем так доверительно не беседовал, как с Глебом, острая нужда в личной поддержке – без тестирования и коррекции – острая, словно я давно дышу вполсилы…

Пока я напряженно размышлял, он продолжил:

– Знаешь, я сомневаюсь в том, что позиция отсутствия боли и сильных эмоций правильная. Мне кажется, это обедняет восприятие, – Глеб отпил глоток кофе. – Мы практически не переживаем сильных чувств, связанных с личными отношениями. Это по умолчанию запрещено. Чтобы избежать травм. Но правильно ли это?

– Да, у меня возникали такие мысли, – я постарался тщательно подбирать слова. – Вернее, я иногда задумывался о том, нужны ли человеку негативные эмоции, и как это влияет на развитие его личности. Но в своих работах я доказываю обратное, и вполне успешно, людям это нравится.

Глеб пожал плечами, махнул рукой и чуть не облил себя кофе.

– О, Вселенная! Еще бы не нравилось! Человек ленив и по закону энтропии стремится к полному покою как в делах, так и в мыслях, что равносильно смерти. Ему не хочется сопротивляться обстоятельствам. Но почему ты, Камиль, об этом стал думать, что изменилось?

– Была странная встреча, во время которой я почувствовал себя клоуном, развлекающим маленьких детишек, – и я …рассказал Глебу о той женщине.

Я не хотел об этом говорить, потому что это было …больно, но боль не давала мне спокойно жить. И, чем больше я загонял ее в подсознание, тем громче она стучалась и билась в мозгу, заставляя задуматься о том, кто я на самом деле – ученый или действительно клоун. Особенно в такие ненастные вечера.

Я помешал дрова в камине, пламя вспыхнуло, полыхнуло жаром. Захотелось спрятать от Глеба лицо, чтобы он не увидел моих чувств.

– Камиль, а в чем проблема? Разве тебя может смутить какая-то странная женщина?

Я чуть успокоился, снова откинулся в кресле, расслабленно вытянул ноги.

– Эта встреча изменила меня. Мне показалось, что я иду не в том направлении. Я развлекаю людей, обещаю им счастье. Я тоже никогда не испытывал боли и сильных эмоций, как все. Мои проблемы, регламентированные правилами, решались легко. Но, как ученый, я деградирую вместе с теми, для кого живу и работаю. На моем пути нет ничего нового, все одно и то же. Я ничего не создаю, не открываю, не исследую. Только шлифую и переписываю старые записи. Более того, я давно не знаю, что и где мне искать.

– А что бы ты хотел найти, профессор?

Я задумался, глядя на мельтешение красных искр.

– Я хочу исследовать настоящие чувства, когда человек находится на грани своих возможностей. Но такого материала нет. Я пытался читать книги из прошлого, но ты сам знаешь, история Земли тщательно переписана, книг осталось немного. Да и понять их трудно. Кажется, мы потеряли способность мыслить образами. Я совершенно не могу представить себе, о чем идет речь, мое восприятие печатного текста блокируется. Мне, как и всем нам, нужен визуальный ряд. Но фильмов о прошлом нет. Только книги.

– Но ты же сам пишешь бестселлеры, и они востребованы.

Я горько рассмеялся.

– Глеб, я всего лишь подбираю тезисы, их за меня обрабатывает искусственный интеллект. Сам я, на самом деле, ничего не пишу. Достаточно задать правильную программу. Текст состоит из многочисленных алгоритмов, это побуждение к определенным действиям. Как инструкция. Его легко читать, легко следовать написанному. Не надо думать, делать выводы, рассуждать. Те, старые книги, и наши, современные – совершенно разные вещи. Если сравнивать с чем-то…, – я задумался и не смог подобрать сравнение. – Знаешь, такое ощущение, что мы стали слишком примитивными, откатились назад ментально. Но говорить об этом вслух нельзя, это означало бы подрыв всей нашей системы благоденствия.

Глеб замолчал и, казалось, что-то серьезно обдумывал. Я тоже молчал и уже стал ругать себя за излишнюю откровенность. Интересно, читал ли Глеб старые книги, или только я со своей неуемной жаждой новых открытий пытался работать с артефактами? И вообще, кто их на Земле читал, кроме хранителей библиотек? Я решил немного разрядить обстановку.

– Глеб, забудь о том, что я говорил. Это всего лишь мои личные сомнения, и они неправильны. Я подумаю, как от них избавиться. Мысли о возможной коррекции угнетают меня, мне не хотелось бы проходить эту процедуру, но, видимо, придется. Та старуха меня выбила из привычного ритма, я не смог ей правильно ответить и одержать верх, я просто проиграл, и не могу понять, почему. Значит, она в чем-то сильно была права, я ослабел и мне нужна помощь, – я поднялся из кресла, намекая, что пора заканчивать вечер.

Голос Глеба прозвучал глухо, словно он обратился не ко мне, а куда-то в сторону.

– Послушай меня, Камиль. А, может, дело не в ней, а действительно именно в тебе? На мой взгляд, наличие твоего состояния как раз говорит о том, что ты попал в сложную ситуацию, и она заставила тебя искать выход. Ты почувствовал, что давно застрял и потерял возможность двигаться вперед. Сейчас ты ищешь выход.

Я посмотрел на него.

– Но как? Нет таких возможностей! Мы закрыли все возможности исследовать то, что не вписывается в правила, и единственная дорога в моем случае – на тестирование и коррекцию. Ты же знаешь это! – я почувствовал раздражение.

– Среди нас есть люди, которые способны показать все, что ты захочешь увидеть в прошлом. Именно показать. Как в кинофильме. И они помогают тем, кто хочет понять, что не так в нашем благополучном мире.

– Откуда ты знаешь?

– Прости, я не мог признаться раньше, но с недавнего времени работаю с одним из них. И, поверь, это гораздо интереснее, чем исследовать наше веселое сообщество. В тех далеких веках содержится масса информации. Она шокирующая, не все могут это выдержать. Поэтому информаторы находят только тех, кто реально сомневается и готов выйти из зоны комфорта.

Я замер. Признание было ошеломляющим – как если бы мой друг признался в убийстве человека. В первый момент мне захотелось выбежать из гостиной. Но я погасил порыв ужаса, медленно сел, сжал ладонями ручки кресла. В конце концов, мы уже говорили с ним о многих запрещенных вещах, границы дозволенного были нарушены категорически. Так почему бы не продолжить?

– И как тебе, Глеб? Разве это не опасно?

Мой друг посмотрел мне в лицо, улыбнулся.

– Опасно только для меня, для окружающих – нет. Но я справляюсь. И знаешь, Камиль? Многое изменилось.

– Что именно?

– Мое отношение к себе и к жизни.

Так в тот ненастный вечер Глеб признался мне, что встречается с информатором. Любое отклонение от правил было запрещено законом. И все же я не доложил о нарушении – сначала решил выждать, а потом сам стал мечтать о такой встрече. Два месяца назад мой друг исчез бесследно. Не попрощался, не предупредил.

Слухи ходили разные – отправился в срочную космическую экспедицию, попал на коррекцию, умер. Официальной версии не было. И я по-прежнему ждал от него звонка. Ждал и боялся. Если информаторы вне закона, значит, Глеба изолировали. Смириться с этой мыслью было сложно. Вопреки общепринятым стандартам, я сильно привязался к Глебу, и именно сейчас, спустя время, с удивлением обнаружил, что скучаю по разговорам с ним. Мне стало остро не хватать той самой грани дозволенного, на которой мы так ловко с Глебом позволяли себе балансировать. Осторожно, почти не затрагивая острых тем. Ну, самую малость. Только он и я. Это было неправильно – в научном окружении приветствовались исключительно деловые отношения, регламентированные правилами. Мы с Глебом нарушили все правила, и неминуемое наказание наступит. В этом я уже не сомневался.