Читать книгу Ирочка, Ира, Ирина - Ирина Яковлевна Ткачева - Страница 1

"Называют меня некрасивою, так зачем же он ходит за мной?" Я помню себя, двухлетнюю, сидящей на невысоком зеленом заборчике. По одну сторону находилась территория ясельной группы, в которую водили меня, а по другую – садиковая, где обитал мой брат.

Я, подсаженная на забор, самозабвенно выводила так полюбившиеся мне строчки. А по обе стороны от забора стояли дети, воспитательницы, няньки и слушали. Был весенний солнечный день, и я помню замечательное ощущение внезапно пришедшей славы, внимания и интереса.

Я родилась вторым ребенком в маленьком украинском городке в те давние времена, когда родители были еще молодыми, красивыми и любящими друг друга людьми. Мама сверкала белозубой улыбкой, а у папы были восхитительно-нежные серые глаза и породистый еврейский нос.

Я часто болела, и на это время к нам приезжала баба Наташка, почему-то все ее называли именно так. Она жила в деревне под сказочным названием "Зазирки". И в детстве я так и представляла, что это место находится высоко в горах, в какой-то неописуемой и загадочной дали. Бабка была очень бойкая, интересная, с раскосыми, как у Одри Хепберн глазами. Стоило ей приехать к нам, как тут же она отыскивала среди множества книг одну, от которой ее было не оторвать. Это была "Консуэло" Жорж Санд. Зачитываясь, она забывала обо всем, в то время как я, 3-4 летняя, с удовольствием уходила путешествовать: то появлялась вдруг у папы на работе, то слонялась по базару. До сих пор удивляюсь, как со мной ничего не случилось!

С этой бабой Наташкой произошел у меня первый в жизни случай, когда я испытала страшные по своей силе стыд и унижение. В детстве я была мокруньей. Родители как-то этим особо не заморачивались, всегда говорили: "Перерастет!" И этот вопрос не обсуждался. Зато бабка моя вдруг базарным голосом раскрыла позорную тайну. И кому? Моему дяде, маминому младшему брату, приехавшему в гости к нам из Одессы. Это был мой любимый дядя, красавец и ловелас, моряк, побывавший во всех частях света. И вдруг такой позор!

Я сидела, тупо улыбаясь и изо всех своих детских сил стараясь делать вид, что ничего не произошло. Почему-то, выразить протест или недовольство казалось мне невозможным и неуместным. За меня никто не вступился, и я до сих пор помню это жуткое ощущение вселенского одиночества и позора.

В детский сад меня водил папа. Во-первых, потому что мама уходила на работу раньше, а во-вторых, папина работа находилась как раз на середине пути между домом и садом. Сначала папа, как заботливый отец, доставлял меня к месту назначения, а потом возвращался на работу. Очень скоро такая возня ему надоела, и наша прогулка несколько видоизменилась. Я шла с ним до его работы, там мы нежно обнимались-целовались, а дальше я уже продвигалась самостоятельно. Получалось, что это не папа отводил меня в сад, а я провожала его до работы. Таким образом, вся семья была довольна: мама спокойно одевалась и собиралась, не расходуя свое время на меня, папа шел на работу в моей веселой и теплой компании. А мне никто не мешал выбрать нужный наряд, который я и выбирала в соответствии со своими, очень своеобразными, представлениями о красоте. К тому же, некому было расчесывать и заплетать так ненавидимые мной косы (папа не умел, да и не хотел учиться это делать). Так я и являлась в сад: лохматая, в каком-нибудь ядовито-зеленом костюме с начесом, а из-под него кокетливо и призывно выглядывало веселенькое летнее платьице. При этом я казалась себе красавицей, и это признавала вся группа.

Единственная девочка, которая могла соперничать с такой моей красотой, была Людка Бессонова. Очень хорошо помню ее: светлокожая, худенькая блондиночка. Она приходила в дивных платьях, поскольку мама была портнихой. У меня такого и близко не водилось, времена были тяжелые, конец 50-х. Все мы, за редким исключением, ходили в сиротских байковых платьях каких-то диких расцветок, и в костюмах – шаровары и куртка на замочке. К куртке прилагался роскошный воротник, который привольно укладывался на плечах. Так и ходили, как погорельцы.

Я прекрасно понимала, что хоть и красивые у меня наряды, но до Людки, как до луны. А потому всегда старалась придумать что-нибудь свеженькое. Однажды, например, сколотила небольшую группу единомышленников, да и увела их из сада. Это случилось во время утренней прогулки. Не помню уже, чего я наобещала этим детям, но чем-то выманила из сада и повела неизвестно куда и зачем. До сих пор не понимаю, почему так покорно пошли они за мной? Помню только, что оказались мы на огромной помойке. Именно там и обнаружил нас мой папа, которого подняла по тревоге воспитательница. Шутка ли – пропала группа детей? После этого случая Людкина звезда закатилась навсегда.

В общем-то, я любила ходить в детский сад. И сейчас, сравнивая себя со своими детьми, могу сказать, что я была очень терпеливым и не требовательным ребенком. Я никогда не перечила воспитательницам, родителям на них не жаловалась, даже если со мной поступали несправедливо, а такое бывало. Методы воспитания тогда были, мягко говоря, неординарными. Однажды, например, меня, пятилетнюю, положили на пол под кровать, где я и пролежала какое-то время. Такому наказанию я подверглась из-за неуемного веселья во время дневного сна.

Опять-таки, я безропотно выполнила приказ воспитательницы, даже не подумав о том, что можно ослушаться или хотя-бы поспорить.

Плохое быстро забывалось, а из хорошего были утренники, селедка с картофельным пюре на завтрак и малиновое желе на обед. Особенно мне нравилось выступать на утренниках. По репертуару нашего хора можно было сделать вывод о том, какие настроения царили в стране. Например, мы часто исполняли песню пограничников. Всей шеренгой дети делали выпад вперед правой ногой и грозно кричали:

"Стой! Кто идет? Стой! Кто идет?

Никто не проскочит, никто не пройдет!"

Сразу становилось понятно, что страна окружена врагами, но мы на страже. Или выбрасывали красные ленточки вверх и выкрикивали:"Чан-кай-ши!" И тут даже тупой понимал против кого мы дружим.

Мой брат Вова был старше на пять лет, и я, конечно, смотрела на него из своего детского ничтожества, как на существо высшее, наделенное совсем уже невероятными достоинствами. Он был умным, красивым, виртуозно свистел и метко плевал через губу. Я цеплялась к нему, как репей, не говоря уже о том, что перевлюблялась во всех его друзей по очереди. Любовь, естественно, была безответной, потому что меня как полноценного человека никто не рассматривал.

Часто родители посылали брата за мной в детский сад. В результате он с друзьями пытался от меня удрать, а я покорно трусила следом. Каждый раз, а это случалось частенько, я, на бегу, с тяжелым, мстительным чувством, со слезой в голосе кричала:" Вот увидишь, на этот раз все родителям расскажу!" Брат посмеивался и отвечал через плечо: «Только попробуй!" К чести моей надо сказать, что ни разу я свою угрозу не исполнила.

Вова рос очень смелым, рисковым и самодостаточным ребенком. Когда-то, меня еще на свете не было, родители приехали в гости к своим одесским друзьям. Брат немножко осмотрелся, потом дернул хозяйку дома за серьгу и порвал ей ухо. Посидев немного в тишине, он стал активно теребить портьеру, отчего та свалилась прямо с карнизом. Друзья родителей не могли прийти в себя от изумления и растерянности. А папа, быстро сориентировавшись в обстановке, сказал: " Вова очень ласковый мальчик, это он так ласкается". Самое удивительное, что дружба моих родителей с этими людьми потом еще очень долго продолжалась.

Летом мы всей семьей ездили на машине в Ялту на отдых. Обычно подготовка к отпуску начиналась с окончанием зимы. Это был длительный и трудоемкий процесс. Сначала выбирались ткани: веселенький ситчик, крепдешин каких-то удивительных цветов, нежных и волнующих, босоножки. Потом шли нескончаемые раздумья над фасонами. И только после этого мы с мамой выдвигались к портнихе с пушистым именем Дуся, а там уже начинались примерки, разметки, подшивки. Очень хорошо помню все мамины платья, которые и теперь кажутся мне прекрасными и неповторимыми. Однажды нам сшили одинаковые платья: рукава фонариком, а внизу по подолу широкая оборка. Это был ситец в фиолетовых смородинках. Я так любила кружиться в обновке, что однажды завалилась, чем была очень сконфужена.

В Ялте я больше всего любила набережную. Помню молочный магазин, в витрине которого стояла кукла с меня ростом. В одной руке она держала огромную бутылку с молоком, в другой – стакан. Неторопливо, плавно наливала кукольная девочка молоко и выпивала его из стакана. Я, как зачарованная, непристойно раззявивши рот, стояла в толпе таких же зевак и никак не могла оторваться от этого восхитительного зрелища.

Мы не просто отдыхали, сидя на одном месте. Все, что можно было посмотреть в Крыму интересного, было самым тщательнейшим и подробным образом нам показано. С тех пор я храню неизбывную любовь к этим волшебным местам, к их восхитительным запахам, цветам и плодам.

Моя мама всегда мечтала играть на пианино. Поскольку возможностей для этого у нее не было, она решила отыграться на детях. С братом у нее этот номер не вышел, он сразу же, и в очень жесткой форме отказался. Несмотря на мамины слезы, просьбы и посулы, дельце не выгорело. Зато я, из жалости к ней, сама запросилась учиться музыке. По этому поводу был куплен инструмент, полированный вертящийся стул, на котором я крутилась до тошноты, а меня отвели к старенькой учительнице музыки, чтобы она проверила мои данные. Старушка мне сразу не понравилась. "Мышь!" – подумала я. Она и вправду была похожа на мышку: серенькая, толстенькая, усатая. Да и пахло от нее мышами, так мне сразу показалось, хоть я, конечно, не могла знать, как на самом деле пахнут мыши. После кратковременного знакомства, мышиная бабушка мне надоела, я, ни слова не говоря, надела свой зеленый фетровый капор, которым очень гордилась, и засобиралась домой. С трудом удалось меня уговорить остаться и продолжить занятия. Потом мы с этой бабулькой подружились и весело распевали вместе: "Скачут, скачут две лошадки!" и " У меня большая стирка!" Увы, в музыкальную школу меня не приняли по причине малолетства, туда принимали с 8 лет.

В первый класс я шла с большим желанием и с не меньшим энтузиазмом. Несмотря на то, что ни читать, ни писать, ни считать не умела. В садах этим не занимались, а родители не озаботились такой мелочью. Вот и явилась я в школу совершенно неподготовленной, но зато радостной и беззаботной. Школа была украинской, а в виде бонуса английский в ней преподавали с первого класса. Папа сразу же купился на посулы и обещания директрисы насчет того, что к десятому классу мы забудем русский и украинский, поскольку изъясняться будем исключительно по-английски.

За первый свой ответ я получила единицу. Это был урок чтения, меня вызвали к доске и предложили почитать по украинскому букварю. Я бегло прочитала два слова, которые выучила наизусть: " Ланы, лыны!" И впала в ступор, поскольку дальше не помнила, а читать не умела. "Подумай, сказала учительница – не спеши!" Я тупо повторила еще раз своих лынов, ланов, но дело дальше не шло. " Сидай, ставлю тоби одыныцю!"

"А я все равно знаю! – сказала я в отчаянии, просто потому что получить единицу и смолчать было бы уж как-то совсем унизительно. Не помню, чтобы дома кто-то расстроился из-за моей позорной первой оценки, но меня эта история очень уязвила, и с тех пор я стала заниматься сознательно и серьезно. Уже к концу первого года из меня получилась круглая отличница, которую всем ставили в пример, что мне очень-очень нравилось.

И все было бы просто прекрасно, если бы не мои безбашенные родители. Как-то вдруг наметилась путевка в пионерлагерь. Не мудрствуя лукаво и нисколько не интересуясь моими пожеланиями на этот предмет, они решили устроить мне и себе, в первую очередь, отдых, тем более, путевка была дармовая. Видимо, забыли о моей давнишней проблеме. Я, конечно, повзрослела, но как была мокруньей, так, увы, ею и осталась. С ужасом представив себе очень вероятный позор, я вяло запротестовала. Вяло, потому что не привыкла перечить родителям, как-то это было у нас не принято. Сейчас я не могу понять, почему у меня никогда не получалось отстаивать свою точку зрения? Родители не воспитывали нас в такой уж строгости, я даже не помню, чтобы меня заставляли что-то делать или ругали за какие-то проступки. Тем не менее, их слово было для меня законом. Может, само время, общие настроения, которые всем были присущи, как-то влияли? Потому что, я такая была не одна. Все мои подружки и знакомые отличались послушанием, я бы сказала, чрезмерным. Мои дети никогда не были столь же сговорчивыми и покладистыми.

Так что, поехать в лагерь мне все-таки пришлось. Ужас этот длился недолго, потому что я оттуда очень скоро сбежала. Помню, как пробиралась через негустой сосновый лес. боясь любого треска сухой ветки. Но вернуться обратно было еще страшней, так что до дома я все-таки добралась, и у родителей уже рука не поднялась обратно отправить меня в лагерь.

Во втором классе добавилась еще одна школа, музыкальная, куда я все-таки поступила. На экзамене я громко пела песню о юном барабанщике, притом, не всегда понимая содержание. Начиналась она словами: "Мы шли под грохот канонады…" Я же выпевала: " Мы шли под грохот кананады…" Кто такие эти грохотка и нанада я совершенно не представляла и поняла это уже будучи школьницей. Это был не единственный случай, когда я превратно понимала слова взрослых. Мама, когда особенно злилась на нас с братом, говорила: "Только не доводите меня до белого каления!" Конечно, я не могла знать, что обозначает слово каление. Мне оно представлялось каким-то коленом, но очень большим, потому-то и называлось "колене", да еще и белое. Как это ни странно, но поняла я смысл этого выражения будучи совсем взрослой девицей на уроке физики.

На родителях появление в моей жизни второй школы никак не отразилось, потому что я, как битюг, тащила все сама, никогда не прибегая к их помощи, да еще и получала от этого удовольствие. Мне нравилось ходить в школу, выступать на концертах и петь в хоре. Кроме того, в музыкальной школе у меня была чудесная учительница. Молоденькая, милая, ласковая, она готова была днями напролет сидеть со своими учениками. Мы занимались даже тогда, когда у всех детей были каникулы. А еще у меня появилась настоящая подруга – Таня Гирман, с которой мы проводили вместе все свободное от школ время.

Наша учительница требовала, чтобы мы посещали все концерты. А для того, чтобы нам не отвертеться, покупала билеты сама. Тут уж ничего не оставалось делать, как идти, хоть и не хотелось. До сих пор я благодарна этой мудрой женщине, которая приобщила нас к музыке, избрав для этого такой простой и остроумный способ! Сначала мы ходили под нажимом, а потом привыкли и полюбили темноту и строгость концертных залов, звучание оркестра и отдельных инструментов.

Однажды мы слушали концерт из фортепианных произведений Скрябина. Слушали – слишком громко сказано. Почему-то мы много смеялись, что-то подгрызали пока пианист старался на сцене. В общем, было весело. На следующий день учительница стала расспрашивать: что, да как, да что за композитор. Таня была очень робкой девочкой и только тихонько прошипела:"Шк…" Я же на поставленный вопрос смело ответила:"Скребуцкий!" Помню, как нам было стыдно!

Я очень любила ходить в гости к Тане. У нее была бабушка Тося – крохотная старушка, вся в седых букольках. Когда мы приходили после школы, на столе уже дымились тарелки с чем-то вкусным, в вазочке красивой горкой лежало свежеиспеченное печенье. Все это кардинальным образом отличалось от того обеда, который ждал меня дома. Его надо было налить, разогреть и съесть в полном одиночестве. Родители были на работе, и меня никто там не ждал. Вообще дома днем было противновато: стыло, одиноко и неуютно.

Моя подруга жила с родителями и бабушкой Тосей в маленькой квартирке, но у них всегда было весело, клубился народ, кого-то вечно кормили. Танина мама работала учительницей математики и очень часто "подтягивала" отстающих учеников у себя дома. Заходил к ним и мой брат-красавец, который у нее учился.

Постоянно строчила на машинке приходящая портниха – старая строгая дама в очках. С ней у меня приключился конфликт. Однажды, обращаясь к бабушке Тосе, она обронила фразу: "Надо же, мальчик такой красавец, а сестра, ну просто обезьяна!" Это обо мне-то! Я привыкла к тому, что мама с бабушкой всегда называли меня красавицей, и я с этим соглашалась. И вдруг такое! Расстроилась я страшно, ну прямо до слез, но опять никому ничего не сказала и не возмутилась вслух. По дороге домой тихонько плакала, думала: ну какие злые и глупые эти взрослые!

Почему-то мои родители считали, что мне все равно во что я одета. Хотя, это было совершенно не так. Я с детства любила наряжаться и из своего скудного гардероба выжимала все, что могла. Как-то раз, насмотревшись на девочек из музыкальной школы, ходивших, как правило, в изящных брючках, я поставила вопрос ребром: не буду ходить в шароварах, как танцоры из ансамбля Вирского, хочу брюки. И так я вгрызлась в маму, что, недолго думая, она взяла Вовины брюки и на глазок вручную их ушила. Сверху надевалось форменное платье, так что никто не знал, что брюки мальчиковые. Все бы хорошо, но мама. видно, спешила, не озаботилась примеркой, и брюки получились до неприличия узкими. Утром я кое-как в них втиснулась и, гордая, пошла в школу. Там никто внимания на обновку не обратил, а вот учительница музыки заметила сразу и тут же сказала: "Не кажется ли тебе, что девочке нехорошо так ходить?" Выглядело это, действительно, мало эстетично. Штанины очень туго сидели на ногах, из-за этого было видно, что они ушиты вручную, да еще белыми нитками. Я готова была провалиться в преисподнюю. Шла домой и плакала от злого стыда. Дома высказала маме свою обиду и больше это уродство не надевала никогда. А больше и не понадобилось: через пару дней папа и я, с отрезом прекрасной синей шерсти пошли к портнихе, которая очень резво сшила мне замечательные, первые в моей жизни синие брюки! Еще мне очень нравились юбки плисе, почему-то в те времена их носили многие девочки. Меня так восхищали эти мелкие складочки, которые трепетали при каждом движении! Да я к ним и сейчас неравнодушна, честно говоря, но почему-то ни разу в жизни у меня не было такой юбки!

Мне нравилось учиться, и школьные годы пронеслись быстро, весело и очень наполнено. Я много чего умела, любила химию, геометрию и литературу. Очень хорошо помню, как с бабушкой мы читали украинских авторов и почему-то все время плакали: и правда, какие-то произведения были жалостные: то грудной младенец умер, то еще какой-то ужас. Наверное, талантливо было написано, раз так пробирало.