Читать книгу Время памяти. Книга первая - Ирина Юльевна Енц, Ирина Енц - Страница 8

К своему кордону я подъезжала с замирающим сердцем. Хукка встретил меня у калитки радостным лаем. Это внушало некоторый оптимизм. Войдя во двор, я с облегчением увидела сидящего на крыльце Найдена. Ну, слава тебе, Господи, вроде бы обошлось. Мужчина сидел и что-то выстругивал из куска дерева. Заметив меня, поднялся, отложив свою работу в сторону, и сделал несколько шагов мне навстречу с робкой неуверенной улыбкой. Заметив в моих руках сумку с продуктами, бросился помогать, чем обрадовал меня еще сильнее. Значит, не все так уж у нас и плохо с памятью. Обычные человеческие чувства, а главное, привычки, не оставили его вместе с потерянной памятью. Поэтому, надежда на восстановление была вполне ощутимой.

Весь остаток дня я посвятила заботам о постояльце. Он послушно глотал мои отвары и мою стряпню, приводя меня этим в чувство, граничившее с восторгом. Если он и дальше так будет, то, пожалуй, дня через два-три мы вполне можем приступить к восстановлению памяти. У меня даже возникло искушение попробовать расспросить его о шкатулке. Несколько раз я подходила к запертому бабулиному сундуку, замирала возле него на несколько секунд в раздумье, и тут же отходила прочь. Что-то мешало мне открыть его. Какой-то внутренний голос словно нашептывал: «Еще не время…». Своему внутреннему голосу я привыкла доверять, о чем ни разу в своей жизни еще не пожалела.

День прошел весьма неторопливо. Найден охотно брался за домашнюю работу, при этом, не деля ее на мужскую и женскую. Все у него получалось довольно споро и ловко. Из чего я сделала вывод, что подобный труд для него привычен. Начиная от мытья посуды и кончая колкой дров. Правда, если работа требовала значительных физических усилий, то он быстро выдыхался, и затем ему приходилось подолгу отдыхать. Но это было делом поправимым. Еду я старалась для него готовить легкую, но достаточно питательную, чтобы быстрее восстановить его силы. Понаблюдав за ним этот день, я сделала вывод, что, скорее всего, он все-таки, городской житель. Хотя, ему достаточно долго приходилось жить, что называется, на земле. Это впечатление складывалось из множества мелких, казалось бы, совсем незначительных деталей. Как он носит дрова, как набирает воду из колодца, даже, как просто сидит на крыльце, гладя мою собаку. Все мои наблюдения могли сыграть свою роль, когда я займусь его памятью.

Когда солнце стало близиться к макушкам елей, стоявших плотной стеной на опушке, Хукка вдруг залаял, и ринулся к воротам. По дороге, довольно прытко, двигался дед Авдей. Ну вот, возможно одной сегодняшней загадкой станет меньше. Надеюсь, он мне объяснит, чем было вызвано его утреннее таинственное поведение. Я открыла калитку, и дед, как крейсер, влетел на всех парах во двор, устремился к крыльцу и, плюхнувшись на него, стал тяжело дышать, словно ему пришлось от кого-то всю дорогу убегать. Не задавая вопросов, я ринулась в дом и принесла старику большую кружку кваса. Авдей, благодарно кивнув, принялся жадно пить, иногда икая, то ли от резкого напитка, то ли от пережитого, по непонятной пока мне причине, волнения. Утолив жажду, он, одобрительно крякнув, утер тыльной стороной ладони рот, и довольно проговорил:

– Ну и квас у тебя, Вереюшка!!Точно, как у твоей бабки Айникки. Вот, где была мастерица квас ставить! Не иначе, слово какое знала, да и тебя, видать, научила.

Я с милой улыбкой слушала его болтовню, не задавая вопросов. А очень хотелось рявкнуть, мол, не морочь мне голову, а выкладывай, с чем пожаловал. Но терпение и выдержка были, можно сказать, моим вторым именем. Поэтому, прислонившись спиной к столбику крыльца, и, сложив руки на груди, я терпеливо ждала, когда деду надоест валять дурака, и он начнет, наконец-то, говорить о деле. Не дождавшись от меня наводящих вопросов, Авдей тяжело повздыхал еще немного, и наконец начал:

– Я вот что прибег -то. Вчерась вечером случилось у меня нечаянно, – он сделал особое ударение на последнем слове. Наверное, чтобы я, не дай Бог, не подумала, что специально. – Так вот, услышал я нечаянно разговор один. Наташка, фельдшерица наша, с Егорычем разговаривала. Говорит, надо Найдена отсель в район везти. Мол, Верка, то есть, значица, ты, угробит мужика своими зельями, а потом им, значица Егорычу и Наталье, перед районным начальством ответ держать придется. Ты же знаешь, Егорыч-то мужик податливый, а у Наташки – характер. С ней, вона, даже наши с завода мужики связываться побаиваются. А еще, она сказала, что напишет в милицию на тебя заявление, что мол, ты своим мракобесием людей травишь! Во как! Но тут, конечно, Егорыч-то вступился. Помнит ведь, как ты его пацана-то от воспаленья легких спасла, когда его этими ати.. анти.., – попробовал он выговорить трудное слово. Потом, махнув на свои неудачные попытки рукой, продолжил. – Короче, когда его уколами-то чуть до смерти не закололи. Говорит, найди, мол, свидетельства, кому Верка, то есть ты, навредила, тогда, мол, и о заявлении поговорим. Вот! – Выдохнул он с облегчением, закончив свое эмоциональное повествование.

Меня его рассказ нисколько не удивил. Ничего нового я не узнала, и соответственно, круглых глаз и испуганных возгласов дед Авдей от меня так и не дождался. Я пожала слегка плечами.

– И чего ты так всполошился? То, что у Натальи на меня зуб, так об этом вся деревня знает. И не первый год это длится, как тебе известно. То, что Найдена могут в район забрать… Так он же не бессловесный чемодан. Память о прошлом у него пропала, но восприятие настоящего у него в полном порядке. То, что он какой-то преступник надо еще доказать. Не думаю, что его против его воли засунут в мешок и увезут. А все остальное – уж как сложится. Посему, твоя тревога мне совершенно не ясна. Есть что-то еще, или ты просто суетишься на пустом месте?

Дед зыркнул на меня глазом, словно филин на ветке, и проговорил уже спокойным и тихим голосом:

– Я вот что… Все эти дни думал обо всем… Тревожно мне, Вереюшка. Неспроста здесь этот Найден объявился с этим знаком, ой неспроста… Твоя бабка Айникки наверняка бы разобралась во всем лучше. А мне за тебя боязно. Помяни мое слово, добром все это не кончится…

Мне слегка поднадоели его расплывчатые стенания, и я, нахмурившись, проговорила:

– Ты чего кудахчешь, как курица-наседка? Если есть, что сказать конкретное, так говори, а не ходи кругами, словно щука в омуте. Ведь я вижу, тебе что-то известно об этом символе. И связан он как-то с моей бабулей был. И знаешь ты это, точно говорю, знаешь. Но по неизвестной причине скрываешь от меня. А теперь вот кудахчешь! Чего хочешь, дед Авдей? Чтобы я Найденыша не лечила? Так уже не могу оставить. Человек ко мне за помощью обратился. Поэтому, я не отступлюсь, иначе, сам знаешь, дар наш родовой пропадет. Это – истина. Если плату возьму за лечение, если откажу просящему, дар сгинет, как и не бывало. А коли он даден мне, значит такая моя судьба. И не мне с ней спорить. Бабка моя лечила, и ее мать, и мать ее матери. Мне ли тебе об этом говорить. Так что, если имеешь что сказать конкретное – говори, а нет, так не морочь мне голову своими «тревожно мне»!

Под конец своей речи я разозлилась не на шутку, и с трудом уже сдерживала свое раздражение. Держалась только, можно сказать, на воспитании. Передо мной сидел старый человек, а меня учили, что старость надо уважать. Поэтому, чтобы хоть как-то успокоиться, метнулась в дом, прихватив пустую кружку из-под кваса у деда. А через минуту вернулась уже с двумя полными. Одну сунула Авдею в руки, а из другой, принялась отхлебывать сама. Старик крутил кружку в руках и поглядывал виноватым взглядом на меня из-под седых бровей. Потом, тяжело вздохнув, медленно заговорил:

– Вереюшка, понимаешь, я слово твоей бабке дал, что даже и на смертном ложе тайну сию не открою…

Я сидела, сурово нахмурившись, делая вид, что меня очень интересует Найден, который таскал воду в баню. На слова Авдея никак не прореагировала, продолжая молча прихлебывать квас, хотя пить мне совершенно не хотелось. Старик с отчаяньем во взоре смотрел на меня, будто ожидая, что я сейчас скажу, что-нибудь наподобие «да, ладно… как скажешь», или еще что-то такое же успокаивающее и ободряющее. Не дождался, крякнул, со стуком поставил кружку на крыльцо так, что квас едва весь не выплеснулся наружу, и, словно головой в омут, выпалил:

– Эх…!! Прости меня Айникки, что не сдержу я слово!! Но тут такое дело, что не могу более молчать! – Я с интересом посмотрела на старика, думая про себя: «Неужто и впрямь, расскажет?». А деда уже нельзя было остановить. Его словно прорвало. – Твоя бабка Айникки состояла в каком-то секретном ордене или секте. Не знаю, как правильно и назвать…

Я в легком обалдении уставилась на Авдея. Нет, квас, конечно, у меня хмельной можно сказать, забористый. Но чтобы вот так… Как-то не верилось. Старик сидел и сверкал на меня очами, словно только что совершил бессмертный подвиг, закрыв амбразуру дзота своей грудью, и, как видно, ожидал от меня какой-то ответной реакции. Я нерешительно улыбнулась.

– Дед, да ты никак квасу лишка хватил. Моя бабуля терпеть не могла всякие там секты и тому подобные сборища. Всегда считала людей, которые их организуют мошенниками, желающими побольше денег вытянуть из людей, а тех, которые им верили – глупцами, не имеющими своей головы на плечах. Нет уж… Придумай что-нибудь более правдоподобное. А в эту байку я ни за что не поверю!

Авдей от меня отмахнулся, как от жужжащей над ухом пчелы.

– Да, погоди ты! Я тебе сейчас все расскажу, коли начал, а там, уже сама решай, что, да как. В тот год я сильно ногу повредил. Напоролся, понимаешь, в лесу на еловую коряжину в яме, да и разодрал себе всю ногу почитай до самого колена. Вот, погляди, – начал он с энтузиазмом заворачивать штанину на правой ноге. – У меня по сию пору шрам так и остался!

Я замахала на него руками:

– Верю я тебе, верю… давай без стриптиза обойдемся! Повредил ногу ты, и что…? – Постаралась я его вернуть к главной теме нашей беседы.

Старик задирать штанину перестал, чем вызвал короткий вздох облегчения с моей стороны. И тут же, к моей радости, вернулся к основному рассказу.

– Ну, значица, Айникки взялась меня пользовать. Ну, то есть рану мою врачевать. И посему, поселила меня в бане по летнему времени. Я сам в избу не захотел. Чего людям мешать. Ты тогда уже в академиях своих училась. И вот, не спалось мне. Нога шибко разболелась. Бабка мне твоя отвару сонного дала, чтобы значица спал я спокойно. А я возьми, да скобкарь2 опрокинь. А уж по ночи беспокоить Айникки не стал. Вот, значит, маюсь я на полке. И так, и сяк ворочаюсь, не дает, проклятая, уснуть, и все тут! Вдруг, слышу воротца тихонько брякнули. А главное, собака-то не гавкает, словно ее и нет вовсе. Тогда у вас Саам был, помнишь, такой серый с белым лбом. Ох и лютый кобель!! Никого чужих во двор не пускал. Уж на что я частым гостем у вас бывал, а и то, боялся лишний раз по ночи из дома высунуться по естественной нужде. А тут – молчит, словно пришиб его кто. Ну меня любопытство-то и взяло. Слез я с полка, в предбаннике затаился, дверь только приоткрыл чуток, чтобы видеть все. А ну как, думаю, воры какие. Хотя, у нас тут отродясь такого не водилось, воровства там, или разбоя какого. Но, мало ли… – Отвлекся он слегка от главной линии повествования. Но я его перебивать или торопить не стала. Знала, что уж коли он начал говорить, теперь не остановится, пока все не выложит. А старик продолжал. – Гляжу двое во двор шасть. По фигурам вроде как мужики, только одеты как-то чудно, не по-нашенски, не по-деревенски… – Авдей на минуту задумался, словно вспоминая. А я не удержалась, и спросила:

– Что значит, «не по-нашенски»? Вместо штанов юбки, что ли?

Дед от меня отмахнулся.

– Да не юбки! Не могу сказать точно. Ночь ведь, темно. Только так, очертания. Вроде как, одежда расшитая, не то шкурами, не то какими кусками ткани, и рубахи длинные, чуть не до колен. В общем, толком-то я и не разглядел. Уже стал в предбаннике присматривать хоть какое орудие, палку там, на худой конец или еще что. Думаю, хоть шумну, чтобы, значит, хозяев-то разбудить. А тут слышу, дверь в избу заскрипела. Я к щели-то приник, – Авдей посмотрел на меня настороженно. Видимо, переживал, не сочту ли я такой его поступок недостойным. Но я сидела, почти не шевелясь, внимательно слушая рассказчика, и кроме неподдельного интереса, мое лицо больше не выражало ничего. Успокоившись на мой счет, старик продолжил. – Гляжу, на крыльце Айникки стоит. А те, которые пришли, ей в ноги, низко так, почти до самой земли поклонились, словно барыне какой, али царице… – Дед слегка крякнул, смущенный цветистостью своей речи, и продолжил. – Ну вот… А потом начали они что-то ей шепотом говорить. Вроде как, встревожены чем были или даже напуганы. Слов-то я не слышал, но и так было ясно, что не простые это люди, и, что к бабке твоей они тоже не просто так пожаловали. Айникки им что-то строго так ответила, видать рассердилась. Те руки к груди прижали, и давай ей опять до земли кланяться. А один проговорил громким шепотом: «Все сделаем, как велишь, Великая…» Это он бабке так твоей сказал: «Великая…» Мне тут вдруг как-то не по себе сделалось, и страх какой-то накатил, ажно, ноги затряслись. Хотя, с чего бы… Я двери-то в предбанник затворил, да только тихо не получилось. Скрипнули. Тихохонько так, но Айникки, все одно, услыхала. С крыльца спустилась и к бане пошла. Вот тут-то у меня душа в пятки и ухнула. Ну, думаю, все… сейчас превратит в какого червя или в жабу… – Дед замолчал, тяжело вздыхая, а я растерянно на него хлопала глазами. Он это что, серьезно, или издевается?! Только открыла было рот, чтобы призвать его к порядку, как он продолжил. И я отложила свои возмущенные высказывания до другого раза. Очень хотелось дослушать. – Вот сижу я на лавке, сам ни жив, ни мертв от страха. Даже про то, что нога болит, позабыл вовсе. Айникки в предбанник зашла, понятное дело, меня увидала. Ругаться не стала. Села на краешек лавки и говорит: забудь, мол, все, что видел и слышал, иначе худо будет. И, вроде бы, не грозит вовсе. Тихо так, почти ласково говорит. А у меня от ее «ласковости» аж волосы на голове дыбом встали. И тут, не знаю, что на меня нашло. Не иначе, как черт в ребро толканул. – Проговорил он сокрушенно. – Я возьми да спроси: Кто это, мол, такие? И почему они тебя «великой» зовут? Айникки так усмехнулась тихохонько, а мне совсем сделалось не по себе. Сижу, да про себя сам себя кляну. Ну кой черт меня за язык-то тянул?! А она мне и отвечает: дескать, ты что, Авдеюшка (это она меня так всегда ласково звала, Авдеюшка) думаешь, живешь ты на земле, где каждый сам по себе, что хочет, то и делает? Я удивленно на нее уставился и про страх свой непонятный забыл. А она: нет, говорит, все идет в этой жизни по писаному. Что на роду написано, то и исполняет каждый. А иначе, такой бы хаос начался, что мир людской давно бы уже сгинул. Но есть те, кто думает, что умнее Создателя. Предначертанное исполнять не хотят, а все норовят в боги сами пролезть. Для чего лезут туда, куда им и вовсе не положено, словно дети малые со спичками балуются. Мечтают поджечь все. Только, не думают они, что сами в этом огне-то и сгорят. Думают, что смогут управлять божественным пламенем. Глупые… Что с них взять. Вот и стоим мы на страже, огонь знаний охраняем. Незримым воинством оберегаем людей, да храним мудрость, предками заповеданную. Я молчу, уши врастопырку, каждому слову ее внимаю, хоть и не понимаю всего. А она взглядом меня окинула, и с насмешкой так спрашивает: Надеюсь, говорит, ты не уподобишься тем, кто по глупости спичками балуется? Я башкой так замотал, что думал от шеи оторвется от усердия. А Айникки глядючи на меня только головой покачала, и уже без насмешки, серьезно так: Опасное это дело – род людской бдить, да от собственных глупостей остерегать. Поклянись, что никому живому словом о том, что видел, и о том, что я тебе рассказала, не обмолвишься? А нарушишь слово, я и с того света тебя прокляну. Знамо дело, поклялся я. И знаешь, мне словно легче сразу стало. Даже боль в ноге как-то прошла сама собой. И с той поры, я ни словом, никому… Только, вот сейчас тебе рассказал. Но, думаю, бабка твоя меня поймет и простит. – Он кивнул в сторону копошащегося возле бани Найдена. – Вот он, знак, баню твою топит. Видать, и вправду, время пришло. Эхе-хех… Думал, может сподобит меня век людской Господь спокойно дожить. Но, видать, планида моя такая…