Читать книгу Не в добрый час. Повесть - Ирина Зелинская - Страница 5

Чем дальше отъезжал от города, тем довольнее становился, тем легче дышалось. Чувствовал, как путы рвались, как захватывало любопытство, как бодрил вызов себе самому. Проверить себя на прочность, отказаться от города, вырвать себе свободу, оставить прошлое. Карельские лбы с обочиной бодались, гранитами подпирали дорогу. Точно великан камни разбрасывал, как Мальчик- с-пальчик в сказке, помечавший обратный путь, чтобы не заблудиться. Вышел ли великан из леса или остался в нем, мхами да лишайниками был съеден, корнями в землю втянут, болотами высосан? Можно было бы пойти его поискать, только разве выходишь эти леса? В таких дебрях ни варежку, ни великана не сыщешь.

Яр въехал в лес, в раскачку по сопкам, ямам, кочкам, пробрался дальше прошлого – если дорогой пользоваться, она на дорогу становится похожей: «Живите в доме и не рухнет он». Вышел из машины, дверью хлопнул, музыку погромче сделал. Тишину не стал охранять, слишком ее много здесь, слишком выжидающая, хищная. От нее бы наоборот спрятаться, защититься. Пересел на квадроцикл, оставленный неподалеку, на нем почти до самого дома дорулил. Яр разгрузил пожитки, снёс поближе к крыльцу, снял замок с двери, на пороге помедлил. Стыдом подпаливало, будто без спроса в чужое жилище лезешь при хозяине.

– Ну здравствуй, дом.

Изба не ответила. Даже доски не отозвались, под ногами не скрипнули.

Яр перетащил коробки под крышу, осмотрелся и во дворе поставил палатку, на прежнем месте разложил костер. Всю ночь следил за тенями, прислушивался, мял листы полыни, вдыхал, тянул терпкую горечь. К утру кончики пальцев пожелтели от сока. Ни зверь, ни человек, ни птица на огонь не пришли, знакомиться не стали. Будто один Яр предстоял лесу, и не было никого на земле кроме. И стало спокойно и радостно. Наконец нашел себе место, и не зря одежда вся цвета хаки; в городе от нее толку нет, человеком-невидимкой не сделает, а здесь как нельзя кстати. И словно постапокалипсис случился, и выживай как хочешь, надейся только на себя. Вот оно, настоящее. Человек и мир – ничего лишнего.

Птичий грай разбудил к полудню. Для начала взялся Яр за дом. Подбить, подколотить, стекла вставить, мусор вынести, паутину поснимать. На следующую ночь переехал внутрь. Долго ворочался в спальнике на полу без сна – запах старого сруба смущал, печь холодная открытой пастью, без заслонки, зевала, гарью скалилась. Яр съездил за материалами для кровли, досок привез. На другую ночь попривык, притерпелся, и дом смирился, начал бока да крышу подставлять – пускай человек раны заштопывает, раз уж, паразит, завелся. И потекли дни в работе, только мозоли на ладонях Яровых грубели —учился строить не на экране, не на бумаге, а во плоти, в бревенчатом весе, в брусках занозистых, гвоздях и саморезах. От прежней жизни остались только сны о Марине. И то такое кино под веками показывали все реже.

Солнце выкатывалось над лесом, над дорогой заросшей, день ото дня становилось теплее, распускалась черемуха, и ветром насылало на дом облако приторное. Месяц май – месяц рай. Месяц свободы.

С Микоем Яр не виделся, иногда замечал следы копыт на тропинке, иногда – дым из трубы. Только это и напоминало о том, что есть еще кто-то помимо Яра, ходят еще человеки по земле, не все вымерли. И лишь коты бесхвостые наведывались банки из-под тушенки вылизывать, гостили на еще дырявой крыше сарая под царь-елкой во дворе.

А всюду лес. Воздух – дышать-не выдышать, сосны да ели лапами шумели, переговаривались. Нет, не слышал в первое время Яр голосов, а лишь тишину. Птиц понимать учился, счастлив был одиночеству. И даже борода стала быстрее расти. Стал Яр внимательно вслушиваться в мир – от земли до неба все заговорило. Слушал, как шлепало что-то вечерами в тумане, как гудела жизнь в стволах – только ухо прислони, и все услышишь: как бродят соки в дереве, как уверенно идут по жилам. Лес говорит. Даже тишиной говорит. Нет в природе молчания. Яр думал, что спрячется от города, говора, гордости. От шума и скорости спрячется, сквозняк на ветер поменяет. Поначалу деревня казалась раем: дети под окнами не играют, собаки не лают, и даже вороны – молчок. И только кукушка кукует, что лет впереди еще много – так много, что считать устанешь. Но прошел месяц уединения, и рот переполнился словами, которые некому было высказать и неоткуда было взять чужих слов, смыкался мир молчанием, и стало пусто, словно выдуло все.

На крыльце тепло повадилась змея впитывать. Яру такое соседство не понравилось. Утром вышел, чуть не наступил на тугое, узорчатое тело. Топнул по порогу, змея швырнулась, цапнула в ногу, и окатило жаром.

Яр проглотил аспирин, укус замотал, воды напился. Сердце буксовало, одышка мучила, и страх потихоньку заползал через пару ранок на щиколотке, по нутру расходился. Когда-то с друзьями-выживальщиками и страйкболистами делали схроны, разбирались в видах разгрузочных рюкзаков, все знали про трекинговые ботинки и на Али-Экспрессе заказывали фонари, что джедайский меч – хоть кратеры на Луне освещай. Но в жизни в лесу это никак не могло пригодиться. Вот укусила змея – и всё. Рассыпался весь, как разваренная картофелина. Вдох-выдох. Яр вышел на улицу, закружилась над ним ель, закаруселила. Как во сне, корой руки обрастают, волосы дыбарём встают, иглами ежовыми топорщатся. Вдох-выдох. Медленно двинул Яр к дороге.

Шумело в ушах, шумел лес, морочьем расплясались вокруг цветные пятна. Солнце, садясь, слепило. Яр шатко остановился, зажмурился, и закружилась голова, открыл глаза, и резью вошел в них мир, солнце вычернелось. Куда идти – непонятно. Боднуло что-то в ногу, прижалось, затарахтело. Кошка микоевская, бесхвостая, отбегает на полметра, и вновь возвращается, мордой тычется. Так и вела всю дорогу, к стариковскому дому подталкивала. Облокотился Яр на забор, повалил его, и сам упал:

– Дед Микой, помоги! Меня змея укусила, лихорадит теперь. Думал, само пройдет, так нет. Таблетки не спасают, худо мне, как бы не сдохнуть.

– Что ж сразу-то не пришел? Вона как тебя лихоманка бьет, аж пот сыплет. Подымайся, пойдем в дом. Тяжелый ты какой, кряжий, как пень еловый.

Окатило новой волной жаркого озноба, изба перевернулась, рассыпалась на куски, треснула досками: то ли потолок, то ли половицы. Что-то шипело, трещал огонь, Яр одеревенел, рассохся и снова обмяк, открыл глаза. Дед прошел по нему веником сухой травы, кинул ее в печь, затем бубнил что-то в трубу самовара, глядела из угла икона среди травяных скруток. И все затихло. Смерклось все. Снился сон, гудел голосом в ушах:

«Будешь с нами, будешь славен, по́д снегом, в норе глубокой, по весне под солнцем греться, чешуей шуршать по хвое, шелестеть сухим листом. Изменяться, извиваться, кожу сбрасывать весной. Хочешь? Будешь? Нас полюбишь? Станешь ли хозяин леса?»

Проснулся Яр на лавке, головой в красный угол, ногами в дверь. Дед в печке угли ворошит, головой качает:

– Мадо тебя чуть не забрал. Глянулся ты ему, значит. Ольховым листом надо укус лечить. В лесу осторожно надо ходить. Бережно. Ты там в гостях, мадо – дома.

– Прямо на крыльце ужалила.

– В избе свистишь что ли?

– Нет. Не знаю. Змеи же глухие.

– Это человек глухой. Не свисти в избе – гад не приползет. У него своя изба – под корнями, не хуже твоей.

– Дед Микой, что ты сделал? – Яр смотрел на ногу и не узнавал: опухоль сошла, кожа посветлела.

– А ты зачем приходил? То и сделал. Листы не снимай, меняй чаще на свежие, – и отвернулся от Яра, стал молоко процеживать, густое, пахучее. Достал из печи горшок, налил в кружку. – Молока поешь, да побольше.

Яр прилип потрескавшимися губами к миске. Топленое молоко, пенка как одеяло, и вкус необъяснимый.

– Никогда такого не пил. Козье?

– А ты у меня корову видел? Козье, черемуховое. Ешь, чтобы отрава уходила. Силы весновые цвет молоку отдает. А оно уж тебе. Мадо зиму проспал и только погреться вышел, а тут ты. Весь яд он на тебя извел, что зиму копил.

– Дед Микой, почему у тебя все кошки с обрубленными хвостами?

– Чтобы гадов не приманивали. Увидит мадо, что хвост вьется, подумает, что свои, приползет за кошкой в дом.

– Ты рубил?

– Нет, такие все сами были.

– Это кошка твоя меня привела.

– Знаю.

Кошка бодалась, головой в локоть врезалась, песнь пела.

Яр поблагодарил деда и пошёл к себе. Старик проводил его до забора.

– Не в добрый час ты из избы вышел, потому и мадо ужалил. Ты, вот что, приходи как-нибудь, потолкуем, – пожевал бороду, голубые глаза сощурил. – Знаешь же, что землю просто так не выбирают. Вообще не выбирают. Это земля сама зовет человека или гонит. Ты не думай: «что купил, то мое».

Яр пришел домой и два дня проспал. Сон от яви неотличим, снилось, что плыл по озеру, здешнему, ближнему, плыл, сети расставлял. Остановился у огромной, водорослями засохшими обмотанной коряги, что посреди озера торчит. Слышит голос:

– Почеши мне пятку, а то больно у меня нога длинная – не дотянуться.

– С ума схожу, – сам себе во сне Яр говорит.

– Чеши, не то утоплю, и стада моего рыбьего не получишь, будешь с моими пастись, тину жевать!

Яр подналег на весла, лопастями воду отпихивает, к берегу причаливает, а тот будто убегает, Яр его догоняет, а тот отступает. Выпрыгнул из лодки, поскользнулся, рухнул в мох лицом, перевернулся, глаза открыл и закружился хоровод деревьев, засосал Яра в зеленую воронку. Проснулся Яр в пустой избе, только дверь открыта, и оттуда лес глядит круглоглазый.