Читать книгу Предварительное дознание - Irizka2 - Страница 1

2037. 14 апреля.

Берлин, Аксель Шпрингер штрассе 65. Издательство Аксель Шпрингер СЕ

Я никогда не любил идти на компромиссы. Сложно менять своё решение, быть терпимым или отказываться от принципов, когда твёрдо уверен в своей правоте. Но и конфликтным человеком назвать меня сложно. Однако наш главный всегда доводил меня до колик и, хотя считается, что кричать на своего непосредственного начальника плохая примета, в этот раз мы снова поругались и устроили скандал на весь шестой этаж.

Берн Курце, главный редактор Ди Вельт, в который уже раз дал мне материал абсолютно несоответствующий моему профилю. Я социолог, пишу о политике и неравенстве в обществе, изучаю психологию человеческого поведения и общения, увлекаюсь физиогномикой и наукой о невербальном общении. Но Берн считает, что я недостаточно экспрессивен для подобных вещей, в моих работах нет эмоций, и мне стоит искать что-то более жёсткое. Потому он дал мне тему про убийство и отправил в отдел расследований. Всучил папку с фотографиями мёртвых тел и бумагу, написанную рукой самого прокурора Маркуса Вермена. Удобно, когда твой любовник из прокуратуры.

Мне и прежде приходилось работать с отделом расследований. Но в прошлый раз это был гражданский иск от группы омег, уволенных с завода БМВ. Мужчины утверждали, что гендер не должен мешать им трудиться на промышленном производстве. Я был с ними согласен, а вот гендиректора БМВ и их миллионы евро – нет. Впрочем, несколько крупных исков в других странах от более активных и лучше поддерживаемых организаций по правам человека смогли заставить правительства внести в законы новые поправки. Теперь спрашивать о половой принадлежности при приёме на работу было запрещено. Не могу сказать, что я был сильно рад этому. Ведь ребята, о которых была статья, так и не смогли вернуться на свои прежние места.

Накричавшись на Берна и высказав своё недовольство новым заданием, я покинул кабинет начальника, с ужасом представляя, как на ближайшие несколько месяцев застряну в отделе расследований. Бумага от Вермена, в которой значилось, что предъявитель сего документа – лицо, привлечённое прокуратурой для производства дознания[1], давала мне возможность влезть в самое пекло и познакомиться с делом изнутри.

Пока на метро добирался до отделения Крипо[2] в Шарлоттенбурге, успел просмотреть материалы. Дело не из приятных и действительно могло меня заинтересовать – за последний месяц было найдено три одинаково убитых мужчины. Все жертвы были задушены во время полового акта, и анализ крови показал, что все трое были омегами и находились в периоде половой охоты.

На проходной мне пришлось долго объясняться и трясти бумажкой, которую отказывались принять. Пока дежурный не позвонил, наконец, Вермену и Курце и не подтвердил моё право тут находиться. Получив временный пропуск и информацию о полицейских, которые вели это дело, я уже спокойнее направился искать своих будущих врагов. В том, что детективы будут мне не рады, сомнений не было. Одно только слово «журналист» у большинства полицейских вызывает нервные конвульсии и спазмы желудка. В какой-то мере их можно понять. Только Ди Вельт не жёлтая бульварная газетёнка, мы не публикуем грязные непроверенные сплетни и не запугиваем население глупыми домыслами. Своей работой и профессией я мог бы гордиться, если б не бесконечная череда «но».

«Детектив Альберт Конн» – гласила надпись на двери. Я несколько раз постучал и, так и не дождавшись ответа, вошёл. Помещение было просторным, с широкими окнами и высокими потолками. На небольшом диване, заткнув уши наушниками, сидел мужчина лет сорока и листал газету. Откашлявшись, стараясь привлечь внимание, я подошёл ближе, но он меня не заметил.

– Вы к кому? – громкий голос за спиной заставил меня резко обернуться.

Моё красноречие и уверенность в себе как ветром сдуло. Ненавижу, когда меня пугают или подкрадываются со спины, поэтому молча уставился на второго детектива со стаканчиками кофе в руках.

– Эдвард Мюллер, – представился я, переборов внутреннее напряжение – подошедший обладал сильным ярким запахом, заставляющим чувствовать меня низшим звеном пищевой цепи. Стараясь не принюхиваться, протянул для рукопожатия руку.

Мужчина критично осмотрел меня, изучил мой бейдж, и его губы искривились в презрительной усмешке. Очевидно, он был не рад, но я ничем не мог ему помочь, так как сам оказался тут не по своей воле.

– Сайман Сабовский, сержант, – представился и он, наконец, пожимая мою уже опустившуюся ладонь.

Сержант был одного со мной роста, но немного шире в плечах. Лицо миловидное, с большими выразительными глазами, придающими его внешности наивность. Гладко выбритый узкий подбородок и большие мясистые губы, короткие и грубые брови, нос с небольшой горбинкой и чуть вздёрнутым кончиком – все это говорило об эгоцентризме, упрямстве, вздорном характере и властности. Волосы светлые, с неровно выстриженной чёлкой и выбритым затылком, такие же светло-серые глаза, но в целом внешность приятная, привлекательная.

– Альфа, – добавил он, подтвердив моё первое впечатление. Звучало как бахвальство, словно он гордился тем, что не отказался от своего мужского начала и конца. Типично для подобных людей. Потому я и не любил говорить о гендере.

– Альберт Конн, – представился второй, отрываясь от чтения и вынимая из ушей наушники. – Старший сержант.

Хорошо, что сержант, а не альфа. Альберт был ниже Саймана на полголовы, сухощавый, с узкими плечами. На лице глубокие морщины, хотя яркие глаза и тёмные волосы уверяли в том, что он не стар. Скулы узкие, нос прямой и острый, глаза узкие, края скошены чуть вверх. Я определил его как человека упрямого, прямолинейного и целеустремлённого.

Мужчины сели каждый за свой стол.

Сайман окинул меня небрежным взглядом и спрятался за монитором компьютера, Альберт немного полистал бумаги, а потом, словно вспомнив о постороннем, вежливо предложил мне сесть. Стоило отнестись ко всему происходящему как к дополнительному оплачиваемому отпуску: делать всё равно ничего не позволят, любой попытке вести своё расследование помешают, а присутствовать в редакции, пока не будет готов материал, мне следовало лишь по собственной инициативе. К тому же, чем чаще и дольше я буду прохлаждаться в Крипо, тем меньше вероятность, что Берн меня заживо сожрёт и, выплюнув, снова отправит в участок.

От нечего делать я открыл свою папку, покрутил фотографии и прочитал скомканный отчёт медэксперта.

– Если желаете, господин журналист, – подал голос Сайман, – можем съездить в морг и взглянуть на последнее тело.

Смотреть на трупы не было никакого желания, но и сидеть в душном помещении, когда на улице весна – грех. Сомнений не было – Сайман позвал меня лишь за компанию, потому что одному туда ехать просто скучно, но я всё равно с воодушевлением согласился и даже поблагодарил, когда он пригласил меня в свой автомобиль. Впрочем, решение присоединиться к нему было не из лучших: под горячим весенним солнцем машина прогрелась, и в салоне стояло настоящее пекло. Мы оба скинули свои пиджаки и закатали рукава рубашек. Руки у Саймана покрывала густая растительность, которой он, очевидно, гордился не меньше, чем своим статусом альфы. У меня на руках волосы были не густые, но достаточно заметные, и всё же я постарался сделать вид, что не замечаю, как он кичится своими тестостероновыми признаками.

В полицейском морге долго смотрели на мою временную карту, снова несколько раз проверили допуск, и лишь потом пропустили в морозильник. Всё это время Сайман намеренно делал вид, что пришёл не со мной, и помогать даже не пытался. Решил проигнорировать этот негативный невербальный посыл, но, когда мы подошли к нужному кабинету, он захлопнул двери у меня перед носом. Это было похоже уже на ребячество, я раздражённо пнул дверь ногой и с грохотом ввалился в прозекторскую.

Врач обернулся на моё появление и недовольно поморщился, Сайман же с победной усмешкой окатил ледяным взглядом. Отлично – теперь можно отвечать ему тем же. Мне не хотелось ссориться, но спускать такое отношение к себе я не собирался.

Патологоанатом в нескольких словах объяснил нам, где что находится, выдал сержанту бумаги и отошёл в сторону.

Трупов я не боюсь, видел их на своём веку немало. Особенно после первого всплеска эпидемии, когда тела устилали улицы. Но смотреть на мертвеца всё равно желания не было. Я вытащил ящик с его вещами, внимательно осмотрел их и приложенные полицейские фото с места преступления. Из одежды были тёмно-синие зауженные штаны, светлая рубашка с широкими манжетами и коротким жабо. Жертва, похоже, была модником или, как и многие омеги, поддавалась общественному мнению и старательно показывала свою трансгендерность в одежде и манерах. Ещё раз взглянув на фото, я понял, что этого мужика раньше не видел.

– Четвёртая жертва?

– Ага! – Сайман выглядел довольным, словно сам их убил.

К чему такая радость, я не понимал. Детектив внимательно рассматривал следы на теле трупа. Но, наверняка, как и у предыдущих трёх ничего там не найдёт. Убийца действовал осторожно и не оставлял улик.

В заднем кармане брюк жертвы обнаружилась визитка клуба КатцАуге, название было знакомо и быстро нашлось в моих записях. Три предыдущие жертвы вышли из этого клуба и пропали. Наверное, Сайман уже в курсе, но я всё равно показал ему визитку.

– Мы были там, раз пять уже – всё без толку. В этом клубе собираются омеги в период течки, ищут себе пару и уходят с ней. Никаких имён, никаких контактов. Было бы проще, если бы они были проститутами, а так они приличные люди, просто встретившиеся не с тем человеком.

Я удивлённо задержал на нём взгляд, мне показалось странным, что в голосе не было презрения, когда Сайман говорил о жертвах. Впрочем, скорее всего первое впечатление мною было чересчур драматизировано. Люди – загадочные тёмные лошадки, вернее, чёрно-белые зебры с плохими и хорошими качествами, и однотонность в наше прогрессивное время информационной распущенности крайне редка.

– Я тоже съезжу, взгляну.

– Езжай, – махнул он рукой, – только не советую цеплять там парней, их никто не проверяет, можно наткнуться на вора или какого-нибудь больного ублюдка.

Я просто кивнул. Наверно, так и было относительно этого клуба. И всё же не хотелось бы слышать подобное о течных омегах.

Течные омеги – звучит так, словно это отдельный особый вид. Несомненно, многие так и думают. В действительности всех выживших и прошедших лечение можно назвать отдельным видом. То, что сделали с нами учёные, с одной стороны спасло нашу цивилизацию, а с другой – уничтожило. Мы больше не люди, в том понимании этого слова, в каком создал нас бог или эволюция. Мы нечто иное, сотворённое генными инженерами и их спасительными сыворотками.

В двадцать восьмом вакцинация в Германии стала обязательной. Вводили вакцину всем, даже младенцам. К двадцать девятому, по уверению учёных, в нашей стране не осталось ни одного не вакцинированного, а значит – ни одного человека. Кроме того, гуманитарная помощь: добровольцы и машины с медикаментами были высланы международными организациями во все уголки Евросоюза. В тот момент практически никто не сопротивлялся, потому что о последствиях говорили слишком мало, и точной информации просто не существовало.

До сих пор идут споры, что послужило причиной катастрофы. Некоторые уверяют, что мутация пошла от транссексуалов, которые в огромном количестве кололи себе гормоны. Кто-то винит геев, их всегда было удобно винить во всём. Но, так или иначе, в начале двадцатых годов женщины стали вымирать. Именно вымирать, а не болеть и чахнуть. Лекарства не было, а болезнь распространялась с критической скоростью. Через шесть лет учёные заявили, что заражение происходит от контактов с мужчинами. Большинство женских монастырей и общин не пострадали от болезни, и люди пытались надумать причину.

Моя мать умерла, когда мне было двенадцать. Сейчас более или менее установлено, что зараза оказалась в воздухе, и заражены были все, а значит, отец не виноват в её смерти. Но тогда я и моя старшая сестра Марго ненавидели его, винили в изменах и на фоне человеческой катастрофы пытались пережить свою собственную, когда мать погибла, а отец стал врагом номер один.

Мы набрасывались на него, обвиняя во всём, а он сторонился нас, приходил, понурив голову, и уходил до того, как мы отправлялись в школу. С сестрой нам было проще – мы жили друг другом, поддерживали во всём, делились сокровенным, вместе боялись и ненавидели. Когда весь мир рушился, рассыпался за нашими окнами, меня волновало лишь позавтракала ли Марго, поглажено ли её платье и не пропустила ли она автобус до школы. Она была старше меня на два года, но ухаживал и заботился о ней я. У нас никого не было кроме друг друга, и эта замкнутость помогла Марго достигнуть совершеннолетия. Но не спасла её от всего остального человечества.

В восемнадцать у неё было много мальчиков, но она обещала мне, что не будет рисковать. Тогда все считали, что болезнь передаётся только половым путём. Марго уверяла, что с ней ничего не случится, секс ей не интересен, и она ещё слишком молода. Она смеялась, глядя с беспокойством на вручаемые мною презервативы и слушая нотации о безопасном сексе. В силу своего подросткового возраста, я много об этом знал и думал, но Марго была наивной девчонкой или хотела такой казаться. Я ей верил, идеализировал её, и даже сейчас вспоминаю об этой единственной любимой женщине с горьким сожалением и тоской.

У Марго появился постоянный парень, и они часто сидели в нашей гостиной, смеялись, пили пиво. Мне этот парень не нравился, но я старательно пытался вписаться в их весёлую компанию – хотелось проводить время с сестрой и её взрослыми друзьями, чтобы самому притворяться взрослым. Когда Марго заболела, я пытался придушить придурка, которого счёл в этом виновным. Забрался в его дом ночью и накинулся на спящего.

Хотелось его убить, хотя он кричал, что никогда не делал этого без презервативов. Наверно, не врал, но тогда я бы ни за что не поверил. К счастью, его отец проснулся и оттащил меня от уже потерявшего сознание сына. Мне пришлось провести ту ночь в полицейском участке, а Марго в реанимации. В комнате наполненной такими же умирающими женщинами, мечтающими о спасении, но не имеющими ни малейшей возможности выжить.

Марго умерла в двадцать пятом. Отца и парня своей сестры я ненавидел ещё долго, но в двадцать шестом появилась новая теория, что заражение происходит не от полового контакта, болезнь давно была в воде и в пище, а мужчина мог стать катализатором. Это значило, что виновником смерти моей матери и Марго мог быть я сам. Подростком думать об этом было разрушительно. Слишком хрупким казался мой мир, и слишком быстро он рассыпался. По оценкам специалистов, почти восемьдесят процентов всех живущих женщин на тот момент погибло. Это был конец нашей цивилизации, конец нашей расы, и правительство решило создать новую.

Уверен, эксперименты велись уже давно, но, когда состояние человечества стало критичным, учёным пришлось начать тестировать вакцину на людях. Я видел по телевизору улыбающиеся пары – мужчины и женщины уверяли, что полностью здоровы и заразиться уже не могут, незначительные изменения в их организме смогли дать отпор болезни, и их существование подтверждало, что у нас есть шанс. К сожалению, никто из журналистов, освещавших эти темы, не уточнил – какие именно происходят изменения с организмами подопытных. Наверное, именно пришедшее после понимание, что самое важное от нас скрыли, подтолкнуло меня пойти учиться на журналистику.

К тому моменту, когда лекарство стали колоть на улице, начали умирать уже и мужчины. Правительство, наконец, признало, что понятия не имеет в чём причина изначального заражения, но вакцина действительно спасала. Наше лекарство согласились принять многие другие страны. Производство велось где-то в Леверкузене немецкой фармацевтической компанией Байер, и военные самолёты транспортировали термопакеты во все концы света. В той ситуации, казалось бы, о войнах забыли, все пытались помочь друг другу, пытались выжить, объединившись перед лицом общей беды. Но ровно до того момента как ситуация не стабилизировалась, а людям не сообщили – что с ними сделали.

Очереди перед военными медицинскими машинами напоминали времена холодной войны, когда рядом с Берлинской стеной выстраивались люди, желающие встретиться с родственниками по другую сторону. Холодные измученные взгляды прохожих не таили и грамма надежды, люди были испуганы и озлоблены. Улыбающиеся медбратья в военных униформах выглядели инородными в этой массе всеобщего уныния.

После вакцины мне три недели было плохо и тошно, постоянно рвало от жутких спазмов в желудке и кишечнике, безумно болела голова от обилия внезапно проявившихся запахов. Но к запахам привыкнуть было проще всего, остальные перемены казались непостижимыми и неприемлемыми. Мне было восемнадцать, когда я и мой отец получили укол. Отец чувствовал себя так же, и на этой почве мы немного сблизились. Не могу сказать, что помирились, но стали снова общаться и проводить время не как чужие люди.

В конце двадцать девятого года женщин осталось меньше десятой доли процента, из них детородного возраста меньше миллиона и около миллиона девочек до четырнадцати лет. Пожилых женщин было много, но толку от них уже никакого не было. Статистику я хорошо знаю, потому что в университете дополнительно посещал социологию и антропологию.

За десятилетие вымерло почти четыре миллиарда человек и, по средним подсчётам, если бы ничего не изменилось, через три поколения население Земли уменьшилось бы до десяти миллионов. На восстановление прежнего уровня населения могли уйти столетия, если это вообще было возможно. Но пока людей было три с половиной миллиарда, а с экранов телевизоров нам продолжали врать, что всё поправимо. Только улицы в городах были пусты, производство и промышленность остановлены, а сельское хозяйство почти перестало существовать. Земле нужны были люди, руки, мозги, привычное количество серой массы и основы экономики – потребителей. Меня приводили в ужас опустевшие школы, этнические кварталы, оккупированные бездомными псами, и закрытые, зарастающие мхом улицы. И моему слишком внимательному глазу казалось, что население Земли уничтожено.

Через полгода стали появляться первые заметки о действии лекарства. То, что вкололи большей части человечества, перестали называть вакциной, потому что даже безграмотному ребёнку было очевидно, что нам не просто привили антитела. Изменения проявились внешне и внутренне, и вскоре каждый журнал, мнящий себя научным изданием, публиковал интервью специалистов, пытаясь объяснить простому населению, что же с ним произошло.

Я увлечённо смотрел передачи и читал публикации в интернете, ходил на семинары и даже записался в исследовательский центр, предполагая, что смогу увидеть волшебное лекарство в действии. Но на уже привитых лекарство никак не действовало. Найти тех, кому не вкололи странный, не до конца проверенный изобретённый препарат, тоже не было возможности.

«Лекарство содержало активный вирус, воздействующий на структуру ДНК и изменяющий генокод…» – основная версия учёных сводилась к тому, что мы больше не те существа, которых сотворил Создатель. Человечество, приготовившееся к вымиранию, не только было спасено, но и получило второй шанс. Лекарство, спасшее человечество от исчезновения, сделало нас чем-то иным. Изменило нашу суть, изменило всех выживших. Превратило мужское население земли в нечто среднее между мужчиной и женщиной, сделало способным к пролиферации.

Тошнота и головокружения после приёма вакцины были связаны с ростом в наших телах дополнительных органов – нечто напоминающее матку и яичники находилось теперь в организме трёх из четверых мужчин. Одна четверть мужчин избежала подобного изменения, полностью сохранив прежний набор внутренних органов. Почему – причины этого точно не установлены до сих пор. У сорока двух процентов получивших этот, казалось бы, бесполезный орган, матка была в спящем состоянии, и яичники не производили яйцеклетки. Зато тридцать три процента, как и женщины, могли родить ребёнка. То есть, они стали своеобразной заменой «слабому полу» – немного, по сравнению с предыдущим процентным соотношением в мире мужчин и женщин, но всё же достаточно для того, чтобы люди не исчезли с лица Земли. Прогрессивное общество должно было радоваться, что у них появилась возможность воссоздать свой вид. Однако, оказалось, что мы ещё не доросли до понимания этого. Мы были готовы вымереть, исчезнуть с лица земли, но не были готовы принять беременность у мужчины.

Спустя восемь лет относительно стабильное положение установилось в скандинавских странах, в центральной Европе и центральной Америке. Остальная часть планеты до сих пор воюет сама с собой.

Медицинское общество разделило изменённых мужчин на три категории. Тех мужчин, кто не получил дополнительный орган стали называть Стерилитас. Они не поддались введённому лекарству и остались чем-то средним между прежними мужчинами и современными, изменёнными. Однако тестикулы их действовали, как и прежде, и они могли оставить потомство, потому название «бесплодные» не прижилось, и в массах их стали называть «Бетами», подчёркивая не самый высокий статус.

Главных жертв этого генетического эксперимента окрестили Партогенами (ниже я опишу причины такого названия). Внешне – всё так же мужчины, они имели вполне развитую матку и открывающиеся в период половой охоты маточные трубы. Очень быстро их начали называть омегами, и название стало близким к ругательству. Не сомневаюсь, что некоторые мужчины были счастливы в один день проснуться и понять, что они теперь намного более женщины, чем могли мечтать, но для большинства это был шок.

Мужчины с атрофированной маткой назывались Липасмами – оплодотворителями, незапоминающееся слово осталось лишь в медицине, в народе их переименовали в альф. Как вожаков стаи – лучших и сильнейших, тех, кто ведёт за собой и правит. Вероятно, такое мнение основывалось на количестве произведённого тестостерона – семенники их производили такое количество, что прежнюю версию мужчины могло бы убить.

Женщины остались при своём, только цениться стали на вес золота. Оплодотворить их мог любой из изменённых мужчин. Так же как и омегу. Омег старательно пытались приравнять к женщинам, хотя они, так же как и альфы или беты, могли стать отцами. Но человечеству были необходимы дети и чем больше, тем лучше, и омег стали ставить на учёт и принуждать к беременности.

Бетам относительно повезло, их почти не трогали, и они могли сделать вид, что ничего не случилось. Альфы же стали представителями элиты общества, всеми способами перетягивая на себя одеяло. Альфы рвались к власти, доказывая своё превосходство.

Возможно, что-то действительно в них было лучше. Мальчишки из моего класса, которые стали альфами, выросли на глазах и нарастили мышечную массу быстрее, чем любой бодибилдер на стероидах. Из подростков-овечек они превратились в здоровенных быков. Конечно, всё относительно, потому что особо мелкие пацаны так и остались низкорослыми и щуплыми. Зато беты и омеги на их фоне смотрелись вовсе отсталыми. Вакцина не наградила бет и омег особыми внешними изменениями, но ничем и не обделила. Я всегда был крупным парнем, и после вакцинации меня не выгнали из команды по футболу, так как в нашей школе не было нападающего лучше меня. Я играл, пока подростков не принудили открыто называть свой пол. Возможно, афиширование статуса было способом помочь признать свои изменения. Но многим это сломало жизнь и карьеру.

Кроме внешних изменений, учёные утверждали, что альфы значительно умнее остальных мужчин. В начале тридцатых появилась куча исследований, доказывающих, что IQ любого альфы выше среднего, а способность решать сложные задачи и выходить из любой ситуации у альф в генах. Всех пытались убедить, что альфы – идеальные существа.

Не хотелось бы думать, будто я хуже лишь потому, что мой организм изменился не так, как у других. Потому ещё подростком старательно боролся за права бет и омег. Мне не нравилось, что альфы стали доминантной группой. Мы все родились мужчинами, пусть и не все ими умрём.

После того, как первая волна паники в цивилизованных странах улеглась, по телевидению начали активно обсуждать истинное предназначение этого лекарства. В прессе омег старательно поддерживали и делали героями (вероятно, по заказу правительства), говоря, что именно они – настоящий и правильный результат эксперимента. Если бы все мужчины стали омегами, то человечество больше никогда не знало бы распри на гендерной почве, так как все мужчины были бы гермафродитами. Омеги могли рожать и оплодотворять себе подобных. Но идеальные существа на деле никому оказались не нужны. Как только информация о Партогенах вышла в прессу, на омег начали охоту. Гомофобия процветала.

Лекарство оказалось несовершенным, но и исправить теперь ничего нельзя. Гендерный вопрос стал ещё острее, потому что вместо двух полов мы получили четыре. В декларации независимости от 1776 года основными правами человека провозглашались право на жизнь, свободу и достижения счастья. Всех этих прав омеги были лишены: их убивали, заставляли рожать или принуждали к браку.

К счастью, в цивилизованных странах военные быстро взяли всё под контроль и утихомирили недовольства. Омегам вернули их права (на словах – полностью, на деле – частично), а после введения законов о неразглашении пола, определить на взгляд кто же альфа, а кто другой представитель мужского населения стало невозможно. Только перед течкой у омег начинал выделяться более сильный и резкий аромат для привлечения самцов. Тогда-то хвалёная альфья идеальность и страдала, потому как от этого запаха они теряли голову и готовы были за течной самкой, а точнее, омегой, на коленях ползти.

Может, это и не понравилось убийце? Никакому идеалу не хочется знать о своей слабости…

Мой отец стал омегой – принять это было сложно, но я пытался его поддержать. Он стал ходить в психотерапевтические группы, читал много информации и посещал психолога. Первую течку он провёл в больнице, а на вторую поехал в какой-то клуб, которых много развелось по стране, и где омеги могли получить своеобразную помощь от других омег. В моём представлении отец был достаточно взрослым и сознательным человеком, который понимал, что делает и на что идёт. Оказалось – нет.

Секс с другим мужчиной сильно его пошатнул. Психологически отец не смог стать геем. Или как теперь называть мужчин, которые в силу своей физиологии обязаны спать с другими мужчинами?

Кроме депрессии он подхватил и беременность. На третьем месяце, когда начался токсикоз, отец догадался о возможных причинах общего недомогания, сходил к врачу, а, вернувшись, перерезал себе вены. Взрослому мужчине, перенёсшему потерю любимой жены, дочери и себя самого, настолько стала невыносима мысль рожать самому, что он предпочёл умереть.

Думается, как и многим другим. Статистика утверждает, что в тридцать втором мужчины, ставшие омегами, убивали себя тысячами.

Когда он умер, мне было девятнадцать. Я переехал к своей тётке – Анне Мюллер – невестке моего отца. Она рано овдовела и была замкнутой женщиной, потому, вероятно, ей и удалось выжить. После вакцинации ей предложили сделать искусственное оплодотворение, и она согласилась. Вдвоём мы растили двух маленьких сорванцов – девочку Камилу и мальчика Мая. Если с девочкой всё было более-менее понятно, то из-за мальчика и его воспитания у нас часто возникали споры. Он родился омегой, поэтому Анна одевала его в розовое и дарила куклы. Май ненавидел кукол, разбивал носы своим обидчикам в саду и гонял на роликах по улицам. Он был обычным мальчишкой, а общество и моя тётка пытались превратить его в девочку.

– Этого парня, кстати, душили не руками, а верёвкой, – заметил патологоанатом, указывая на последнюю жертву.

– Любопытно, почему он решил сменить способ убийства, – детектив снова стал ощупывать кожу на шее мертвеца.

– Возможно, это не тот же убийца, что был в прошлый раз, – я равнодушно повёл плечами, а Сайман смерил меня презрительным взглядом.

Конечно, толпа линчующих им сейчас была ни к чему. Ведь правительство всеми способами пыталось убедить нас, что всё нормально, жизнь налаживается, а прирост населения обещает, что в будущем у наших детей будет прекрасная возможность завести себе семью. Только не уточняя с кем – с женщинами или омегами.

В тридцать втором маньяков, желающих избавиться от омег, было немало. Наверно, это послужило ещё одной причиной, разрешающей скрывать информацию о поле. И я уверен, огромное количество омег благодарно изменениям. А сколько погибших благодарны убийцам? Думаю, немало…

[1] Официальное должностное лицо, занимается проведением дознания в ходе расследования

[2] Уголовная полиция в Германии