Читать книгу Молодые львы - Ирвин Шоу - Страница 2

В предвечернем свете засыпанный снегом городок с веселыми фонариками вдоль железной дороги, проложенной у подножия укрытых белым зимним одеялом холмов Тироля, сиял, как рождественская витрина. Люди, и местные, и приехавшие покататься на лыжах, все в яркой, нарядной одежде, широко улыбались друг другу, встречаясь на заснеженных улицах; на дверях и окнах бело-коричневых домов висели венки из хвои, потому что завтра начинался новый, сулящий столько надежд 1938 год.

Поднимаясь по склону холма, Маргарет Фриментл прислушивалась к хрусту снега под лыжными ботинками. Она улыбалась и прозрачному предвечернему свету, и голосам поющих детей, доносившимся откуда-то снизу. Сегодня утром Вена провожала Маргарет дождем, и мимо нее спешили мрачные, понурые люди, ведь дождь в большом городе всем портит настроение. Поэтому горы, синее безоблачное небо, белый снег и царящее в городке веселье она восприняла как подарок. Почему нет? Она молода, красива, у нее каникулы. Вот ей его и преподнесли.

Ноги Маргарет приятно гудели от усталости. При каждом шаге она взбивала маленькие фонтанчики снега. Две рюмки вишневого ликера, выпитые после того, как Маргарет провела вторую половину дня на лыжном склоне, согрели горло, и она чувствовала, как под толстым свитером тепло волнами разливается по плечам и рукам.

– Dort oben am Berge, – пели дети, – da wettert der Wind…[1] – Их голоса далеко разносились в разреженном воздухе.

– Da sitzet Maria, – подпела им Маргарет, – und weiget ihr Kind[2].

Ее лающий немецкий, конечно же, оставлял желать лучшего. Однако Маргарет радовала не столько мелодичность песни, сколько то, что она могла пропеть ее по-немецки.

Девушка она была высокая, стройная, с тонкими чертами лица, большими зелеными глазами и россыпью, как говорил Иосиф, «американских» веснушек на переносице. Иосиф приезжал завтра, первым утренним поездом, и, подумав о нем, Маргарет вновь заулыбалась.

Перед дверью отеля она остановилась, еще раз оглядела живописный городок, величественные горы, поблескивающие огоньки. Полной грудью вдохнула чистейший воздух. Открыла дверь и переступила порог.

Обеденный зал маленького отеля встретил ее яркими лампами, венками из сосновых ветвей и остролиста, густым, дразнящим запахом выпечки. Стены, забранные дубовыми панелями, массивная мебель, кожаные кресла и чистота, удивительная, абсолютная чистота, присущая многим, если не всем, отелям альпийских городков, столь осязаемая, что она становится таким же реальным предметом обстановки, как стул или стол.

Фрау Лангерман шла навстречу Маргарет с огромной хрустальной чашей для пунша. Ее широкое раскрасневшееся лицо, мгновением раньше такое сосредоточенное, расплылось в улыбке, как только она увидела Маргарет. Фрау Лангерман остановилась и поставила чашу на ближайший столик.

– Добрый вечер, – проворковала она. – Как покатались?

– Отлично, – ответила Маргарет.

– Надеюсь, вы не очень устали. – Фрау Лангерман чуть прищурилась. – Сегодня у нас будет маленькая вечеринка. С танцами. Много молодых людей. На такую вечеринку негоже приходить усталой.

Маргарет рассмеялась:

– На танцы у меня сил хватит. Если меня научат вашим танцам.

– О! – Фрау Лангерман даже всплеснула руками. – Беспокоиться не о чем. Молодые люди знают все танцы. И будут вам очень рады. – Она оценивающе оглядела Маргарет. – Правда, вы очень уж худенькая, но такие фигурки как раз входят в моду. Американские фильмы, вы понимаете. Скоро популярностью будут пользоваться только больные туберкулезом. – На ее раскрасневшемся лице, добродушном и гостеприимном, как огонь в камине, расцвела улыбка. Фрау Лангерман вновь подняла чашу и направилась к кухне. – Остерегайтесь моего сына Фредерика. Святой Боже, как же он любит девушек! – Она хохотнула и скрылась за дверью кухни.

Маргарет с наслаждением вдохнула аромат пряностей и растопленного масла, идущий из кухни. По лестнице она поднималась, что-то напевая себе под нос.

Поначалу особого веселья на вечеринке не чувствовалось. Люди постарше жались по углам, молодежь собиралась в группы, все отдавали должное щедро сдобренному пряностями крепкому пуншу. Девушки, в основном крупные, ширококостные, с сильными руками, нарядившись по-праздничному, явно чувствовали себя не в своей тарелке. Аккордеонист попытался расшевелить народ, сыграл две мелодии, но танцевать под них никто не стал, и он сдался, устроившись рядом с чашей пунша, дав возможность собравшимся развлекаться под граммофон с американскими пластинками.

Большинство гостей составляли местные жители, фермеры, лавочники, родственники Лангерманов. Все загоревшие (а горное солнце давало очень красивый, отливающий бронзой загар), пышущие здоровьем. Казалось, они овладели секретом бессмертия, и ни один микроб не мог существовать в крепкой, прокаленной солнцем плоти горцев, никакая болезнь не могла проникнуть под их кожу. Приезжие, занимавшие несколько номеров гостиницы Лангерманов, из вежливости выпили по одной кружке пунша и отправились на более веселые вечеринки в крупных отелях. Наконец, кроме Маргарет, в обеденном зале остались только местные. Маргарет пила мало, твердо решив, что ляжет спать пораньше и хорошенько выспится. Поезд Иосифа прибывал в половине девятого, и она хотела встретить его свежей и отдохнувшей.

Но со временем вечеринка начала набирать обороты. Маргарет танцевала как вальсы, так и американские фокстроты практически со всеми молодыми парнями. Около одиннадцати, когда хрустальную чашу в третий раз наполнили пуншем, в зале было уже жарко и шумно, а лица гостей блестели не столько от загара, сколько от пота, она взялась учить Фредерика танцевать румбу. Остальные сгрудились вокруг, смотрели и аплодировали, а когда танец закончился, старый Лангерман настоял на том, чтобы Маргарет станцевала этот танец с ним. Круглый, приземистый старичок с обширной розовой лысиной весь взмок, пока Маргарет на своем ломаном немецком под взрывы смеха окружающих пыталась объяснить ему особенности карибского танца.

– Господи, – покачал головой старый Лангерман, когда музыка смолкла, – вся жизнь прожита зря.

Маргарет рассмеялась и поцеловала его. Гости, окружившие их плотным кольцом, одобрительно захлопали, а Фредерик, широко улыбаясь, вошел в круг и протянул к ней руки.

– Поучите меня еще раз.

Пластинку поставили снова, но, прежде чем зазвучала музыка, Маргарет уговорили выпить еще одну кружку пунша. Фредерик путал шаги, но зато его руки держали Маргарет крепко и уверенно.

Танец закончился, и аккордеонист, зарядившись дюжиной кружек пунша, напомнил о своем существовании. Он не только играл, но и пел, и вскоре один за другим к нему присоединились все гости, встав плотным кружком. В отблесках полыхающего в большом камине огня их голоса и звуки аккордеона поднимались к высокому потолку. Пела и Маргарет, стоявшая рядом с Фредериком, который обнимал ее за талию. С раскрасневшимся лицом, она пела тихим голосом, для себя, думая о том, какие это добрые, милые люди, какие дружелюбные, совсем как дети, как тепло принимают они приезжих, которых знать не знают, как славно эти люди поют, встречая Новый год, какими нежными под влиянием музыки становятся их грубые голоса.

– Roslein, Roslein, Roslein rot, Roslein auf der Heide[3], – пели они, и громкий голос старика Лангермана поднимался над общим хором. Маргарет пела вместе с ними. А когда она оглядела поющие лица, то увидела, что во всем зале только один человек не раскрывает рта.

Этот человек – Кристиан Дистль, лыжный инструктор. Высокий, сухощавый, с очень серьезным лицом, короткой стрижкой, загорелой до черноты кожей и светлыми, отливающими золотом глазами; их радужки усеивали желтые точки, какие часто видишь в глазах животных. Маргарет высмотрела его на склонах, где Кристиан учил кататься новичков, и восхищенно провожала взглядом, когда он красивыми, широкими дугами несся вниз. Теперь же он стоял чуть позади поющих, белая рубашка с отложным воротничком еще больше подчеркивала великолепный загар. Дистль держал в руке почти полную кружку и задумчиво наблюдал за певцами.

Маргарет поймала его взгляд. Улыбнулась.

– Пой, – шевельнулись ее губы.

Он улыбнулся в ответ, поднял кружку и вроде бы послушно запел, хотя в звучащем хоре Маргарет не удалось выделить его голоса.

С приближением Нового года вечеринка благодаря крепкому пуншу утратила свою чопорность. В темных углах уже целовались и обжимались парочки, голоса становились все громче. Маргарет все меньше понимала слова песен из-за сленга и двусмысленных выражений, от которых женщины постарше хихикали в кулачок, а мужчины радостно гоготали.

А когда до полуночи оставалось совсем ничего, старик Лангерман взобрался на стул и дал знак аккордеонисту, требуя тишины.

– Как ветеран Западного фронта, воевавший там с тысяча девятьсот пятнадцатого по тысяча девятьсот восемнадцатый год, – заговорил он торжественно, хотя язык его слегка заплетался от выпитого пунша, – четырежды раненный, я хочу, чтобы вы все вместе со мной исполнили дорогую мне песню.

Он махнул рукой аккордеонисту, и в зале зазвучали начальные аккорды «Deutschland, Deutschland uber Alles»[4]. Впервые Маргарет слышала, как эту песню пели в Австрии, но она выучила ее в пятилетнем возрасте, спасибо няне-немке. Слова она помнила и пела вместе со всеми, пьяная, мудрая и настоящая интернационалистка. Фредерик крепче обнял ее и поцеловал в лоб, радуясь тому, что она знает песню, а старик Лангерман, по-прежнему стоявший на стуле, поднял кружку и предложил тост: «За Америку! За молодых женщин Америки!» Маргарет выпила свою кружку до дна и поклонилась.

– От имени всех молодых женщин Америки позвольте сказать, что я вам очень признательна.

Фредерик поцеловал ее в шею, но, прежде чем Маргарет успела решить, как ей на это реагировать, аккордеонист заиграл вновь. Зазвучала какая-то резкая, примитивная, будоражащая мелодия, и все разом запели, гордо и торжествующе. Поначалу Маргарет не поняла, что это за песня. Вроде бы она слышала ее раз или два, хотя не всю, лишь отдельные куплеты. Но сейчас, поскольку языки у всех уже заплетались, ревущие мужские голоса не позволяли разобрать немецкие слова.

Фредерик прижимал ее к себе, и Маргарет чувствовала, как страстность песни заставляет бугриться его мышцы. Она попыталась сосредоточиться на его голосе, а когда ей это удалось, Маргарет узнала песню.

– Die Fahne hoch, die Reihen fest geschlossen, – пел он, надрывая голосовые связки. – S.A. marschiert in ruhig festen Schritt. Kameraden die Rotfront und Reaktion erschossen…[5]

Маргарет слушала, ее лицо каменело. Она закрыла глаза, почувствовала, как подкашиваются ноги. Долбящая по голове музыка оглушала ее. Она попыталась отстраниться от Фредерика, но его рука обвилась вокруг ее талии, словно стальная удавка. Маргарет стояла и слушала, а потом, открыв глаза, посмотрела на лыжного инструктора. Он не пел, но наблюдал за ней, и в его взгляде смешивались тревога и понимание.

Голоса звучали все громче, и к последнему куплету песни Хорста Весселя[6] они гремели, как гром. А потом мужчины вытянулись в струнку, расправив плечи, с горящими глазами, гордые и страшные. Женщины не отставали от них, словно оперные монахини, славящие оперного бога. Только Маргарет и молодой мужчина с золотистыми глазами молчали, когда от завершающей строки Marschienren mit uns in ihrem Geiste mit[7] едва не рухнул потолок.

Маргарет заплакала, молча, бессильно, коря себя за мягкость, не решаясь вырваться из объятий Фредерика, и в этот момент по всему городку в морозном ночном воздухе зазвенели церковные колокола.

Старик Лангерман поднял кружку. Красный как свекла, с катящимися по лысине каплями пота, он сверкал глазами так же, наверное, как в 1915 году, когда только что прибыл на Западный фронт.

– За фюрера! – В голосе Лангермана звучал благоговейный трепет.

– За фюрера! – Кружки взлетели вверх, все жадно выпили.

– С Новым годом! С Новым годом! Господь, благослови этот год!

Патриотические чары рухнули, гости смеялись, хлопали друг друга по плечам, целовались, такие уютные, домашние, мирные.

Фредерик развернул Маргарет лицом к себе и попытался поцеловать, но ей удалось уклониться. Слезы перешли в рыдания, она вырвалась и убежала в свою комнату наверху.

– Американские девушки, – донесся до нее голос Фредерика, потом его смех. – Они думают, что умеют пить!

Слезы высохли. Бессилие осталось. Вкупе с осознанием того, что вела она себя глупо. Маргарет пыталась игнорировать и первое, и второе, пока чистила зубы, расчесывала волосы и промывала холодной водой покрасневшие глаза: незачем Иосифу знать, что накануне вечером она плакала.

Маргарет разделась в чистенькой комнатке с выбеленными стенами и коричневым деревянным распятием над кроватью. Выключила свет, открыла окно и забралась в большую кровать. А комнату заполнили ветер и лунный свет, слетевшие с высоких, запорошенных снегом гор. Пару раз по ее телу пробежала дрожь от холодных простыней, но мгновение спустя она уже согрелась под пуховым одеялом, на мягчайшей перине. Свежевыстиранное белье пахло точь-в-точь как в доме бабушки, белые тюлевые занавески чуть шуршали, касаясь подоконника. Аккордеонист играл внизу что-то грустное, осеннее, о любви и близкой разлуке, звуки музыки едва долетали до ее комнаты. Вскоре Маргарет заснула, и лицо ее во сне было серьезным и умиротворенным, детским и беззащитным.

Такое снилось ей часто. Пальцы, поглаживающие кожу, темное тело, лежащее рядом, чье-то дыхание у щеки, крепкие руки, сжимающие…

И тут Маргарет проснулась.

– Тихо, – произнес мужчина по-немецки. – Я не причиню тебе вреда.

Он пил бренди, невольно подумала Маргарет. От него пахнет бренди.

На какое-то мгновение она замерла, всматриваясь в глаза мужчины, маленькие блестки в глубине черных глазниц. Его опытная рука прошлась по животу, соскользнула ниже, на ногу. Он не разделся, и грубая, жесткая материя царапала кожу. Рывком Маргарет отпрянула к краю кровати и села, но мужчина не уступал ей в скорости и превосходил ее в силе, а потому мгновением позже она вновь лежала на кровати. Его рука накрыла ей рот. Он хохотнул:

– Маленькая зверушка, маленькая шустрая белочка.

Теперь она узнала голос.

– Это же я, – продолжал Фредерик. – Решил заглянуть в гости. Бояться тебе нечего. – Его рука оторвалась ото рта Маргарет. – Ты же не будешь кричать, – со смешком сказал Фредерик, словно ее поведение в немалой степени позабавило его. – Кричать нет смысла. Во-первых, все напились. Во-вторых, я скажу, что ты сама пригласила меня, а потом вдруг передумала. И мне поверят, потому что я девушкам нравлюсь, а ты иностранка, так что…

– Пожалуйста, уходи, – прошептала Маргарет. – Пожалуйста. Я никому не скажу.

Фредерик рассмеялся. Он, конечно, крепко выпил, но не до такой степени, чтобы не соображать, что делает.

– Ты очень красивая девушка. Самая красивая из всех, кто приезжал сюда в этот сезон…

– С чего тебя потянуло ко мне? – Маргарет пыталась отвлечь его разговорами, напрягала мышцы, чтобы тело стало каменным и его рука натыкалась на твердые, острые углы. – Есть же много других, кого только порадует твое внимание.

– Я хочу тебя. – Фредерик поцеловал ее в шею – как он полагал, с обезоруживающей нежностью. – Ты мне очень нравишься.

– Но я-то тебя не хочу, – ответила Маргарет. Какое-то безумие: глубокой ночью, обнаружив в своей постели здоровенного незнакомца, она волновалась из-за того, что ее может подвести знание немецкого, что она может забыть слова, построение предложений, идиомы, и ею овладеют лишь потому, что она не смогла достаточно ясно выразиться. – Я тебя не хочу.

– Приятно, знаешь ли, когда сначала девушка притворяется, будто никаких желаний у нее и нет. Это так женственно, так утонченно. – Она чувствовала, что Фредерик абсолютно уверен в себе и насмехается над ней. – Многие ведут себя именно так.

– Я расскажу твоей матери, – попыталась припугнуть его Маргарет. – Клянусь.

Фредерик опять рассмеялся, всем своим видом показывая, что с этой стороны ему ничего не грозит.

– Расскажешь, значит, матери? А почему, по-твоему, она поселила тебя в комнате с окном над сараем, крыша которого словно предназначена для того, чтобы в эту комнату забраться?

Такое просто невозможно, подумала Маргарет. Эта маленькая, кругленькая, сияющая женщина, которая вешает распятия во всех номерах, поддерживает в отеле идеальную чистоту, трудится от зари до зари, ходит в церковь… Внезапно Маргарет вспомнила, как выглядела фрау Лангерман в этот вечер, в зале, когда вместе с остальными пела ту отвратительную песню: дикий, безумный взгляд, капли пота, проступившая в лице жестокость. К сожалению, это возможно, сделала она неутешительный для себя вывод, – восемнадцатилетнему сосунку такого не выдумать…

– И сколько раз, – спросила она, оттягивая неминуемую развязку, – сколько раз ты забирался сюда?

Фредерик усмехнулся, и Маргарет увидела блеснувшие в темноте зубы. Рука его застыла, и он ответил, раздуваясь от самодовольства:

– Много. Но теперь я стал очень разборчивым. Залезать в окно нелегко, крыша сарая скользкая, можно и сверзиться на землю. Девушка должна быть очень красивой, как ты, чтобы я решился на такой подвиг.

Его рука двинулась дальше, нежная, умелая, настойчивая. Второй он, как в тисках, зажал обе ее руки. Маргарет злило собственное бессилие. Она замотала головой, попыталась сдвинуть ноги, но не смогла. Фредерик крепко держал ее, улыбался, ее слабенькое сопротивление явно доставляло ему удовольствие.

– Ты очень красивая, – шептал Фредерик. – И так хорошо сложена.

– Предупреждаю: я закричу.

– Это будет ужасно. Для тебя, – уточнил Фредерик. – Просто ужасно. Моя мать будет по-всякому обзывать тебя на глазах у других гостей и потребует, чтобы ты немедленно убралась из ее дома. Ты же посмела затащить в свою постель ее маленького сыночка, из-за чего у него могут быть неприятности. К тому же твой кавалер приедет сюда завтра утром, а весь город только и будет говорить о… – В голосе Фредерика звучали уверенность и насмешка. – Нет, кричать я бы не советовал.

Маргарет закрыла глаза и застыла. На мгновение перед ее мысленным взором возникли лица людей, с которыми она встречала Новый год. Теперь она видела в них ухмыляющихся, похотливых заговорщиков, скрывающих свою сущность под личиной деревенского здоровья и чистоты, плетущих паутину, в которую она и угодила, оставшись в их снежной крепости.

Внезапно одним движением Фредерик перекатился на нее. Он уже успел расстегнуть одежду, и его гладкая, теплая грудь прижалась к груди Маргарет. И какой же он был огромный. Ее буквально расплющило. Маргарет чувствовала, как глаза наполняются слезами, но сумела остановить их поток.

Медленно, методично Фредерик раздвигал ей ноги. Зато он отпустил руки, и Маргарет тут же пустила в ход ногти, ощутив, услышав, как они с резким, неприятным скрипом вспарывают кожу. Снова и снова, пока Фредерик не сумел схватить ее за руки, ногти Маргарет впивались в его лицо.

– Сучка! – выдохнул Фредерик, зажав оба ее запястья в своем огромном кулаке. Размахнувшись свободной рукой, он ударил ее по губам. Брызнула кровь. – Паршивая американская сучка!

Он сидел на ней верхом. Маргарет застыла, глядя на него снизу вверх, торжествующая, окровавленная, непокоренная, а луна продолжала заливать комнату серебряным светом.

Фредерик ударил ее вновь, теперь тыльной стороной ладони. От костяшек пальцев исходил отвратительный запах кухни.

– Если ты не уйдешь, – Маргарет чеканила каждое слово, хоть голова у нее шла кругом, а к горлу подкатывала тошнота, – завтра я тебя убью. Мой друг и я убьем тебя завтра. Я тебе обещаю.

Фредерик по-прежнему сидел на ней, сжимая обе ее руки одной своей. Царапины на его лице сочились кровью, длинные светлые волосы падали на глаза, дыхание шумно вырывалось изо рта, взгляд жег огнем. Но мгновение спустя он отвел глаза.

– Ладно. Не нужны мне девушки, которые меня не хотят. Связываться с такими смысла нет. Одна маета, никакого удовольствия.

Он отпустил ее руки. Ребром ладони двинул по скуле, вылез из кровати, зацепив коленом. Сознательно, чтобы причинить боль. Постоял у окна, поправляя одежду, зализывая разодранную ногтем губу. Спокойный свет луны превратил Фредерика в маленького обиженного мальчика, которого лишили сладкого.

Наконец он застегнул последнюю пуговицу и широкими шагами пересек комнату.

– Я уйду через дверь. Имею право.

Маргарет молчала, уставившись в потолок.

Фредерик остановился у двери. Ну не мог он уйти побежденным, ему ужасно хотелось хоть чем-то поддеть Маргарет. Она буквально ощущала, как ворочаются медлительные мозги в его крестьянской голове.

– Хрен с тобой, возвращайся к своим жидам в Вену!

Фредерик распахнул дверь и ушел, не закрыв ее за собой. Маргарет встала и тихонько затворила дверь. С лестницы доносились тяжелые шаги, гулким эхом отдававшиеся от старых деревянных стен спящего дома.

Ветер стих, комнату заполнял морозный воздух. Маргарет начала бить дрожь. Она подошла к окну и закрыла его. Луна скатилась к самому горизонту, ночь готовилась уступить место дню, силуэты мертвых гор темнели на фоне сереющего неба.

Маргарет посмотрела на кровать. Простыня порвана, на подушке капли крови, темные и таинственные, мятые, сбитые покрывала. Дрожа, она оделась. Болело все тело, особенно тоненькие косточки запястий. Маргарет натянула на себя все свитера, две пары шерстяных носков, сверху надела пальто, но никак не могла согреться и продолжала дрожать. Так и не уняв дрожь, она села в маленькое кресло-качалку у окна и уставилась на горы, наблюдая, как они выплывают из ночи, как на их уже побелевшие вершины нисходит первый зеленый свет зари.

Зеленое уступило место розовому. Свет распространялся все ниже, наконец заблестел снег на склонах, сигнализируя о наступлении утра. Маргарет поднялась и покинула комнату, не взглянув на кровать. Осторожно, стараясь не скрипеть половицами, прошла через дом, в углах которого еще царствовала ночь, а на первом этаже в воздухе висели запахи вчерашнего торжества, открыла тяжелую дверь и ступила в еще сонный, белоснежный и индиговый новый год.

Она бесцельно бродила по пустынным улицам, меж сугробов, обрамляющих тротуары, чувствуя, как холодит легкие разреженный утренний воздух. Открылась дверь, на пороге появилась кругленькая маленькая женщина в фартуке, с совком в руке, розовощекая, улыбающаяся.

– Доброе утро, фрейлейн, – поздоровалась она. – Прекрасное утро, не так ли?

Маргарет бросила на нее взгляд и торопливо прошла мимо. Женщина посмотрела ей вслед. Недоумение на ее лице сменилось злобой, и она с треском захлопнула дверь.

С улицы Маргарет свернула на дорогу к горным склонам, поблескивающим в ожидании гостей. Шла она ровным шагом, глядя себе под ноги, поднимаясь все выше и выше. Сойдя с дороги, по утоптанному снегу направилась к лыжной хижине, словно сошедшей со страниц книги сказок, сложенной из громадных стволов, с высокой крышей, накрытой снеговой шапкой.

Перед хижиной стояла скамейка, и Маргарет плюхнулась на нее, внезапно почувствовав, что силы иссякли и больше ей не сделать ни шагу. Она смотрела на горный склон, сначала пологий, а потом все круче забирающий к вершине, которая пыталась пронзить синее небо черными остриями скал.

«Я не буду об этом думать, – сказала себе Маргарет. – Не буду». И она тупо смотрела на горный склон, стараясь прочертить на нем оптимальную траекторию спуска. «Я не буду думать об этом. – Языком она слизнула запекшуюся кровь с разбитой губы. – Потом, возможно, я подумаю об этом, потом, когда успокоюсь, когда пройдет шок… Самый опасный участок внизу справа, на глубоком снегу у самого обрыва, потому что выскакиваешь туда на большой скорости из-за холмика. Надо описать широкий полукруг, чтобы избежать торчащих камней… и, если вдруг отвлечешься, можно потерять ориентацию, запаниковать…»

– Доброе утро, фрейлейн Фриментл, – раздался мужской голос у нее за спиной.

Маргарет резко обернулась. Сзади стоял лыжный инструктор, худощавый, дочерна загорелый молодой человек, которому она улыбалась и которого попросила петь под аккордеон. Повинуясь импульсу, Маргарет встала и двинулась прочь.

Дистль шагнул следом.

– Что-то случилось?

Низкий, вежливый, участливый голос. Она вспомнила, что прошлым вечером, среди орущей толпы, когда Фредерик обнимал ее за талию, только лыжный инструктор не раскрывал рта. Она вспомнила, как он смотрел на нее, когда она заплакала, сочувственно, застенчиво, пытаясь показать, что она не одинока.

Маргарет повернулась к нему.

– Извините. – Ей даже удалось изобразить улыбку. – Я глубоко задумалась, и, должно быть, вы меня напугали.

– Вы уверены, что все в порядке? – Он стоял без шапки, такой молоденький, еще более застенчивый, чем на вчерашней вечеринке.

– Да, – кивнула Маргарет. – Я просто сидела и любовалась горами.

– Может, вы хотите остаться одна? – Он даже отступил на шаг.

– Нет, – торопливо ответила Маргарет и села на скамейку. – Пожалуй, нет. – Она внезапно осознала, что должна выговориться, рассказать о том, что произошло, понять, что же все это означает. Иосиф на роль исповедника не подходил, а вот лыжный инструктор внушал доверие. Он и внешне чем-то напоминал Иосифа. Темноволосый, умный, степенный. – Пожалуйста, останьтесь.

Дистль стоял, чуть раздвинув ноги, с расстегнутым воротником, голыми руками, словно его не брали ни ветер, ни мороз. Такой красивый в подогнанном по фигуре лыжном костюме. Загорелый, с пятнами здорового румянца на щеках.

Он вытащил из кармана пачку сигарет, предложил Маргарет. Она взяла сигарету, и Дистль дал ей прикурить; его сложенные ковшиком ладони надежно закрыли горящую спичку от ветра. А загорелое лицо лыжного инструктора в этот момент оказалось совсем близко от лица Маргарет.

– Благодарю вас.

Он кивнул, закурил сам, сел рядом. Так они и сидели, привалившись к спинке скамьи, чуть откинув головы назад, щурясь от блеска залитого солнцем снега. Сигаретный дым струйками поднимался к небу. Сигарета показалась Маргарет очень уж крепкой, обычно она не курила на пустой желудок.

– Как красиво! – вырвалось у нее.

– Вы о чем?

– О горах.

Он пожал плечами.

– Это враг.

– Что?

– Враг, – повторил Дистль.

Маргарет повернулась к нему. Его глаза превратились в щелочки, губы были плотно сжаты. Она перевела взгляд на горы.

– Чем они вам так досадили?

– Это тюрьма. – Он положил ногу на ногу. Маргарет отметила, какие у него добротные горнолыжные ботинки. – Моя тюрьма.

– Что вы такое говорите? – удивленно воскликнула Маргарет.

– Разве вы не понимаете, что здесь мужчине не место? Провести всю жизнь в этих горах – идиотизм, иначе и не скажешь. – Он горько улыбнулся. – Мир рушится, человечество борется за выживание, а я трачу все свое время на то, чтобы научить толстых девочек спуститься на лыжах с холма и при этом не зарыться носом в снег.

Удивительная все-таки страна, помимо своей воли подумала Маргарет. Даже спортсменам небезразличны Weltschmerz[8].

– Если вы чувствуете в себе такую силу, почему бы вам не помочь человечеству?

Дистль рассмеялся, но очень уж безрадостно.

– Я пытался. Семь месяцев провел в Вене. Не мог больше выносить здешнюю жизнь и уехал в Вену. Собирался найти нужную, полезную работу, даже если она будет выжимать из меня все соки. Примите совет: не пытайтесь сейчас искать в Вене нужную, полезную работу. В конце концов работу я нашел. Меня взяли в ресторан. Убирать за туристами грязную посуду. Я вернулся домой. Здесь по крайней мере платят приличные деньги. В этом вся Австрия. За ерунду тебе платят на полную катушку. – Он покачал головой. – Извините меня.

– За что?

– За болтовню. За жалобы. Мне стыдно за себя. – Он отбросил сигарету, сунул руки в карманы, чуть ссутулился. – Не знаю, что это на меня нашло. Может, все потому, что еще раннее утро и на горе, кроме нас двоих, никого нет. Не знаю. Почему-то… мне кажется, что вы можете меня понять. Посочувствовать мне. А местные… – Он пожал плечами. – Волы. Есть, спать, зарабатывать деньги. Вчера вечером я хотел с вами поговорить…

– Жаль, что не поговорили, – вырвалось у Маргарет. Сидя рядом с ним, слушая его мелодичный голос, четко произносимые немецкие слова, она заметно успокоилась, ужасы ночи начали потихоньку забываться.

– Вы так внезапно ушли. Расплакались.

– Я вела себя глупо, – промямлила она. – Слезы – знак того, что я еще не стала взрослой.

– Взрослые тоже плачут. Сильно и часто. – Ему хотелось, Маргарет это почувствовала, дать ей понять, что и он время от времени плачет. – Сколько вам лет? – неожиданно спросил Дистль.

– Двадцать один.

Он кивнул, словно она сообщила ему очень важные сведения, которые следовало учесть на будущее.

– И что вы делаете в Австрии?

– Даже не знаю… – Маргарет замялась. – Мой отец умер и оставил мне немного денег. Не то чтобы целое состояние, но достаточно крупную сумму. И я решила повидать свет, прежде чем выйти замуж…

– Почему вы выбрали Австрию?

– Не знаю. В Нью-Йорке я училась на художника-декоратора. Кто-то из побывавших в Вене сказал, что там прекрасная школа, вот я и решила поехать туда. В конце концов, Вена – далеко не худший выбор. И она уж точно отличается от Америки. А это для меня было основным критерием.

– Так вы учитесь в Вене?

– Да.

– Вам нравится?

– Нет. – Она рассмеялась. – Школы везде одинаковые. Они идут на пользу кому угодно, но только не тебе.

– Однако, – тут он повернулся, пристально посмотрел на Маргарет, – вам здесь нравится?

– Да. Я влюбилась в Вену. И в Австрию.

– Вчера вечером вы не были в восторге от Австрии, – сухо заметил Дистль.

– Не была, – признала Маргарет, но тут же добавила: – Дело не в Австрии, а в этих людях. Они меня разочаровали.

– Песня, – кивнул он. – Песня Хорста Весселя.

После короткой заминки Маргарет произнесла:

– Да. Я такого не ожидала. Чтобы здесь, в этом тихом уголке, вдали от…

– Мы не вдали. Отнюдь. Вы еврейка?

– Нет, – ответила Маргарет и подумала: это сейчас главный вопрос – вопрос, разрывающий Европу надвое.

– Разумеется, нет. Я знал, что нет. – Дистль задумчиво пожевал нижнюю губу и оглядел склон, словно что-то там искал. – Ваш друг – еврей?

– Кто?

– Господин, который приезжает сегодня утром.

– С чего вы это взяли?

– Я только спросил.

Последовала короткая пауза. Интересный он все-таки человек, подумала Маргарет. Смелый и застенчивый, сухой и суровый, но при этом деликатный и понимающий.

– Полагаю, он еврей. – Ни осуждения, ни злобы в ровном, вежливом голосе.

– Ну… – Маргарет запнулась, подбирая слова. – Если рассуждать по-вашему, получается, что да. Он католик, но мать у него еврейка, так что…

– Как он выглядит?

– Он врач, – говорила Маргарет медленно. – Естественно, старше меня. Очень красивый. Чем-то похож на вас. Очень остроумный, душа компании. Но может быть и серьезным, дрался с солдатами у дома Карла Маркса[9]. Уходил одним из последних… – Она замолчала. – Считайте, что я ничего этого не говорила. Нелепо рассказывать такие истории. Это чревато большими неприятностями.

– Да, – кивнул лыжный инструктор. – Больше мне ничего не рассказывайте. Однако он, похоже, хороший человек. Вы собираетесь за него замуж?

Маргарет пожала плечами:

– Мы говорили об этом. Но… Еще ничего не решено. Поживем – увидим.

– Вы собираетесь рассказать ему о прошедшей ночи?

– Да.

– И о том, как вам разбили губу?

Рука Маргарет непроизвольно взлетела к синяку. Она покосилась на лыжного инструктора. Тот разглядывал горы.

– Фредерик заглянул к вам этой ночью, не так ли?

– Да, – прошептала Маргарет. – Вы знаете о Фредерике?

– Все знают о Фредерике, – отрезал лыжный инструктор. – Вы не первая, кто выходит из той комнаты с синяками.

– Так почему никто не поставит на этом точку?

Дистль невесело рассмеялся:

– Красивый, горячий парень. По всеобщему разумению, большинству девушек его ночные визиты по душе, даже тем, кто поначалу кочевряжится. Маленький такой штришок, присущий только отелю фрау Лангерман. Деревенская достопримечательность. Лыжникам – все самое лучшее. Фуникулер, пять подъемников, пятиметровый слой снега и даже изнасилование. Как бы изнасилование, в разумных пределах. Полагаю, он не усердствует. Если дама очень уж возражает, Фредерик дает задний ход. С вами он дал задний ход, не так ли?

– Да, – кивнула Маргарет.

– У вас выдалась ужасная ночь. Новый год с веселыми забавами и песнями старой доброй Австрии.

– К сожалению, тут полная гармония. Одно к одному.

– Вы о чем?

– Песня Хорста Весселя, нацисты, врывающиеся в комнаты к женщинам и поднимающие на них руку…

– Ерунда! – громко, со злобой оборвал ее Дистль. – Не надо так говорить.

– А что такого я сказала? – Резкая перемена в поведении лыжного инструктора удивила Маргарет. Ее вновь охватил безотчетный страх.

– Фредерик залез в вашу комнату не потому, что он нацист. – Теперь лыжный инструктор вновь говорил ровно, спокойно, терпеливо, как и положено учителю, объясняющему что-то не слишком сметливой ученице. – Фредерик полез к вам, потому что он свинья. А то обстоятельство, что он еще и нацист, – чистая случайность. Более того, хорошим нацистом ему не быть.

– А как насчет вас? – Маргарет замерла, уставившись на свои ноги.

– Естественно, – ответил Дистль. – Естественно, я нацист. И нечего изумляться. Просто вы начитались ваших идиотских американских газет. Мы едим детей, мы сжигаем церкви, мы гоняем голых монашек по улицам и помадой и человеческой кровью рисуем на их спинах непристойные картинки, мы на специальных фермах выводим особую породу людей и так далее, и так далее… Вроде бы ваши журналисты серьезные люди, а пишут такую чушь.

Он замолчал. Маргарет хотела уйти, но на нее накатила такая слабость, что она не решалась встать, боясь, что ноги не удержат ее и она тут же упадет. Глаза жгло огнем, словно в них попал песок. Поэтому ей не оставалось ничего другого, как смотреть на засыпанные снегом склоны.

И эти великолепные, мирные склоны, залитые лучами восходящего солнца, – тоже ложь, думала она.

– Я бы хотел, чтобы вы поняли… – В голосе лыжного инструктора слышались печаль и мольба. – Америке так легко презирать всех и вся. Вы очень богаты и можете позволить себе многие излишества, недоступные остальным. Терпимость, которую вы называете демократией, моральные принципы. Здесь, в Австрии, нам не до моральных принципов. – Он замолчал, словно ожидая возражений, но Маргарет не произнесла ни слова, и Дистль продолжил, понизив голос, отчего Маргарет с трудом разбирала слова. Они словно растворялись в пронизанном солнечными лучами воздухе. – Конечно, у вас уже сложилось определенное мнение. Иначе и быть не могло. Ваш молодой человек – еврей, и вы боитесь за него. Вот вы за деревьями и не увидели леса. Не увидели леса… – повторил он, словно ему нравилось, как звучат эти слова, словно они служили еще одним доказательством его правоты. – А лес – это Австрия. Немецкий народ. Нелепо притворяться, что мы не немцы. Это американцы, живущие в пяти тысячах миль отсюда, могут говорить, что немцы и мы – две большие разницы. Мы такого сказать не можем. Потому что в этом случае мы становимся нацией нищих. Семью миллионами людей, которым некуда идти, у которых нет будущего, которые живут по чьей-то милости, прислуживая иностранным туристам и выклянчивая чаевые. Американцы не способны этого осознать. Но люди не могут постоянно жить в унижении. Они обязательно поднимутся с колен, чтобы вернуть уважение к себе. У Австрии есть для этого только один путь – стать нацистской и войти в состав Великой Германии. – Голос его вновь набрал силу, зазвучал громче, увереннее.

– Это не единственный путь, – против воли заспорила с ним Маргарет. Но он казался таким рассудительным, приятным в общении, не чуждым логике. – Есть и другие пути, которые позволяют обойтись без лжи, убийств, мошенничества.

– Милая моя, – инструктор печально вздохнул, – проживите в Европе десять лет, а потом приходите, чтобы повторить эти слова. Если вы по-прежнему будете в них верить. А я скажу вам следующее. До прошлого года я был коммунистом. Пролетарии всех стран, соединяйтесь, мир для всех, каждому по потребностям, победа разума, равенство, братство и так далее, и так далее. – Он горько рассмеялся. – Ерунда! Я ничего не знаю об Америке, но насчет Европы у меня полная ясность. По уму в Европе ничего не делалось. Братство… дешевая шутка, разменная монета для политиков средней руки в промежутках между войнами. И у меня есть ощущение, что Америка недалеко ушла от Европы. Вы вот говорите – ложь, убийства, мошенничество. Возможно. Но в Европе это необходимые элементы. Лишь благодаря им она и живет. Думаете, мне это нравится? Но таковы реалии жизни, и только круглый идиот может это отрицать. Потом, когда будет наведен порядок, мы сможем отказаться и от лжи, и от убийств. Когда у людей будет еда, когда они будут работать, когда они будут знать, что завтра их деньги будут стоить столько же, сколько сегодня, а не подешевеют в десять раз, когда государство будет представлять их, а не кого-то еще, когда правительство не будет плясать под чью-то дудку… тогда они перестанут чувствовать себя побежденными. Из слабости не вырастет ничего путного. Только стыд и голод. И все. А вот силой можно добиться всего. Что же касается евреев… – Он пожал плечами. – К сожалению, так получилось. Кто-то решил, что это единственный способ прийти к власти. Не могу сказать, что мне это нравится. Я прекрасно понимаю, нелепо возлагать вину на весь народ. Я знаю, что есть евреи, ничем не отличающиеся от Фредерика, и есть евреи, такие же как я. Но если навести порядок в Европе возможно, лишь избавившись от евреев, мы должны это сделать. Маленькая несправедливость ради всеобщего блага. Это единственное, чему коммунисты научили Европу, – цель оправдывает средства. Это трудный урок, но, думаю, со временем его усвоят и американцы.

– Это ужасно, – сказала Маргарет.

– Дорогая моя. – Дистль повернулся к ней, взял за руки, заговорил с жаром; чувствовалось, что слова идут от самого сердца, лицо его разом ожило, раскраснелось. – Это же общие рассуждения, поэтому у вас и могло создаться такое впечатление. Пожалуйста, простите меня. Я обещаю, до этого никогда не дойдет. Можете так и сказать своему другу. Год или два ему придется терпеть некоторые неудобства. Вероятно, оставить свою работу. Возможно, отдать свой дом. Но как только все образуется, как только мы достигнем желаемого, все вернется на круги своя. Евреи – средство, а не цель. Когда мы установим в Европе порядок, ваш приятель вновь займет свое место. Даю в этом абсолютную гарантию. И не верьте американским газетам. В прошлом году я побывал в Германии и могу вам сказать, что на улицах Берлина все обстоит гораздо лучше, чем в головах журналистов.

– Я их ненавижу, – ответила Маргарет. – Я их всех ненавижу.

Лыжный инструктор заглянул ей в глаза, снова пожал плечами, признавая свое поражение, и отвернулся от Маргарет. Уставился на белый склон.

– Жаль. Мне показалось, что вы такая здравомыслящая, такая интеллигентная. Я думал, судьба свела меня с американкой, которая, вернувшись домой, сможет сказать о нас доброе слово, которая поймет… – Дистль встал. – Наверное, я требовал от вас слишком многого. – Он посмотрел на Маргарет и мило улыбнулся, улыбка так шла к его лицу. – Позвольте дать вам совет. Возвращайтесь в Америку. Боюсь, в Европе вам счастья не видать. – Он взбил снег носком ботинка. – Подморозило. Если вы и ваш друг захотите покататься на лыжах, я готов спуститься с вами по западному склону. Сегодня там – лучшее скольжение, но без инструктора спускаться по нему не стоит.

– Благодарю вас. – Маргарет тоже поднялась. – Не думаю, что мы здесь останемся.

– Он приезжает на утреннем поезде?

– Да.

– Тогда вам придется задержаться до трех часов дня. Других поездов нет. – Дистль всмотрелся в нее из-под выгоревших по краям густых бровей. – Так вы не желаете провести здесь все каникулы?

– Нет.

– Причина – прошлая ночь?

– Да.

– Я понимаю. – Он достал из кармана листок бумаги, карандаш и что-то написал. – Возьмите. Это адрес, которым вы можете воспользоваться. Местечко в двадцати километрах отсюда. Трехчасовой поезд там останавливается. Очаровательная гостиница, отличный склон, прекрасные люди. Далекие от политики. – Он улыбнулся. – Не такие ужасные, как мы. И никаких фредериков. Вас примут с распростертыми объятиями. И вашего друга тоже.

Маргарет взяла листок, положила его в карман.

– Спасибо. – Она не могла не подумать, что Дистль, несмотря ни на что, достойный и хороший человек. – Скорее всего мы поедем туда.

– Отлично. Приятного вам отдыха. А потом… – Он улыбнулся, протянул ей руку. – А потом возвращайтесь в Америку.

Маргарет пожала ему руку, повернулась и зашагала вниз, к городку. У подножия холма она посмотрела на склон. У лыжного инструктора уже начался первый урок. Присев, он со смехом поднимал семилетнюю девочку в красной шерстяной шапочке, которая упала в снег, не проехав и пяти метров.

Сошедший с поезда Иосиф был весел и энергичен. Он поцеловал Маргарет, протянул ей коробку пирожных, которую привез из Вены, и новую светло-синюю лыжную шапочку. Эта шапочка так ему понравилась, что он не смог пройти мимо магазина. Иосиф вновь поцеловал Маргарет и затараторил:

– С Новым годом, дорогая. Господи, сколько же у тебя веснушек! Я люблю тебя, люблю. Ты самая прекрасная американка на свете. Я умираю от голода. Где завтрак? – Потом он оглядел окрестные горы и с гордостью, по-хозяйски изрек: – Ты только посмотри! Посмотри! И не говори мне, что в Америке можно найти такую красотищу!

Но когда Маргарет начала плакать, потому что ничего не могла с собой поделать, он сразу стал серьезным, обнял ее, губами осушил слезы, а потом спросил:

– Что? Что случилось, дорогая?

Они стояли за углом маленького железнодорожного вокзала, скрытые от большинства людей на платформе, и Маргарет, всхлипывая, рассказала Иосифу практически обо всем. Лишь ночной визит Фредерика остался за кадром, но она упомянула и про песни, и про нацистские тосты и заявила, что не желает оставаться здесь даже на день. Иосиф поцеловал ее в лоб, погладил по щеке. Его скулы и подбородок внезапно заострились, а темные глаза глубже ушли в глазницы.

– И здесь, значит, тоже. На улице, в доме, в городе, в деревне… – Он покачал головой. – Маргарет, крошка, я думаю, тебе надо уезжать из Европы. Возвращайся домой. В Америку.

– Нет! – вырвалось у нее, и она продолжила без малейшей запинки: – Я хочу остаться здесь. Я хочу выйти за тебя замуж и остаться здесь.

Иосиф вновь покачал головой. На его коротко стриженных, уже тронутых сединой волосах поблескивали капельки воды, в которые превратились упавшие с неба снежинки.

– Мне необходимо побывать в Америке. Я должен увидеть страну, в которой рождаются такие женщины, как ты.

– Я сказала, что хочу выйти за тебя замуж. – Маргарет схватила его за руки.

– В другой раз, сладенькая, – нежно ответил Иосиф. – Мы обсудим это в другой раз.

Но больше о женитьбе они не говорили.

Они вернулись к Лангерманам, плотно позавтракали, сидя у большого окна, за которым раскинулись Альпы. Съели яичницу с ветчиной, картофель, булочки, запили кофе по-венски с целой горой взбитых сливок. Обслуживал их Фредерик. Вел он себя скромно, был предельно вежлив. Пододвинул стул Маргарет, когда она садилась, наполнял чашку Иосифа, когда та пустела.

После завтрака Маргарет собрала вещи и сказала фрау Лангерман, что она и ее друг уезжают. Фрау Лангерман всплеснула руками, воскликнула: «Какая жалость!» – и подала счет.

Среди прочего в счете значились девять шиллингов.

– Я не понимаю, что это, – указала на эту строчку Маргарет. Она стояла у полированного дубового стола в холле. Фрау Лангерман, близоруко щурясь, перегнулась через стол, всмотрелась в листок бумаги.

– А-а. – Она подняла голову и бесстрастно уставилась на Маргарет. – Это за порванные простыни, Liebchen[10].

Маргарет заплатила. Фредерик помог ей вынести чемоданы. Поклонился, когда она усаживалась в такси, и сказал: «Надеюсь, вам у нас понравилось».

На станции Маргарет и Иосиф сдали чемоданы в камеру хранения и погуляли по улицам, разглядывая витрины магазинов, пока не подошло время отъезда.

Когда поезд тронулся, Маргарет показалось, что она увидела темноволосого красавца Дистля, который стоял на платформе. Она помахала ему рукой, но ответа не дождалась. Однако Маргарет решила, что это все же был лыжный инструктор. Он мог прийти на станцию для того, чтобы посмотреть, с кем она уезжает.

Дистль порекомендовал им маленькую, уютную гостиницу. Их встретили милые, очаровательные люди. Маргарет и Иосиф провели в гостинице три ночи, и в течение двух из них шел снег, так что утром склон встречал их девственной белизной. Иосиф просто светился от счастья. Маргарет крепко спала в его объятиях на огромной перине, предназначенной для молодоженов. Они не говорили ни о чем серьезном, не заикались о перспективах создать семью. Каждый день с утра и до вечера с синего неба светило яркое солнце, а чистейший воздух пьянил, как крепкое вино. По вечерам у камина Иосиф пел для других гостей песни Шуберта. Голос у него был сильный и очень мелодичный. В доме всегда пахло корицей. Маргарет и Иосиф загорели до черноты, но веснушек на переносице Маргарет только прибавилось. На четвертый день, когда по крутой улочке они спускались к станции, Маргарет чуть не заплакала, потому что пришла пора возвращаться в Вену. Каникулы закончились.