Читать книгу Молодые львы - Ирвин Шоу - Страница 5

Глава 4

Оглавление

Сидя в открытом разведывательном автомобиле, с каской на голове, Кристиан чувствовал себя незваным гостем. Они мчались по обсаженной деревьями дороге. Положив автомат на колени, Кристиан ел вишни, которые они собрали в саду под Мо. Париж лежал впереди, за зелеными холмами. Французы, которые, должно быть, рассматривали его из-за закрытых ставен своих каменных домов, видели в нем – тут у Кристиана сомнений не было – поработителя, сурового солдата, вешателя. Между тем он еще не слышал ни единого выстрела, а война здесь уже закончилась.

Кристиан повернулся, чтобы перекинуться парой слов с Брандтом, фотографом одной из пропагандистских компаний. Его еще в Меце приписали к разведывательному отряду Кристиана. До войны этот хрупкий человек с внешностью учителя был довольно посредственным художником. Кристиан познакомился и подружился с ним в Австрии, куда Брандт ранней весной приезжал покататься на лыжах. Сейчас лицо Брандта по цвету соперничало с помидором, от ветра у него воспалились глаза, а в каске он напоминал мальчика, вышедшего во двор поиграть в солдатиков. Кристиан улыбнулся Брандту, зажатому на узком сиденье между огромным ефрейтором из Силезии и фотографическим оборудованием.

– Над чем смеешься, сержант? – спросил Брандт.

– А разве можно без смеха смотреть на твой нос? – ответил Кристиан.

Брандт осторожно коснулся пальцами шелушащейся, обожженной кожи.

– Седьмой слой сходит. С таким носом надо сидеть дома. Прибавь скорости, сержант, и доставь меня в Париж как на крыльях. Очень хочется выпить.

– Терпение, немного терпения. Или ты не знаешь, что идет война?

Ефрейтор из Силезии оглушительно загоготал. Этот парень, простой и глупый, постоянно пребывал в отличном настроении. Он изо всех сил старался выслужиться перед начальством, а путешествие по Франции доставляло ему безмерное удовольствие. Прошлой ночью, когда они бок о бок лежали под одеялами у дороги, ефрейтор на полном серьезе сказал Кристиану, что не хочет, чтобы война слишком быстро закончилась. Он должен убить хотя бы одного француза. Его отец потерял ногу под Верденом в 1916 году, и ефрейтор (фамилия его была Краус) помнил, как в семь лет, стоя навытяжку перед отцом после рождественской мессы в церкви, сказал: «Я умру счастливым после того, как убью хотя бы одного француза». Произошло это пятнадцать лет назад. И ефрейтор все еще с надеждой оглядывал каждый новый город: а вдруг в нем найдутся французы, которые помогут ему реализовать мечту детства? Поэтому в Шанли его лицо разочарованно вытянулось, когда лейтенант французской армии вышел из кафе с белым флагом, лишив Крауса удовольствия выстрелить как в него, так и в тех солдат, вместе с которыми лейтенант сдался в плен.

Кристиан бросил взгляд за спину Брандта, на два других автомобиля их патруля, кативших по прямой дороге с интервалом в семьдесят пять метров. Лейтенант ехал по параллельному шоссе с основными силами разведывательного отряда, а три автомобиля отдал под команду Кристиана. Они быстро продвигались к Парижу в полной уверенности, что город сдастся без боя. Кристиан улыбался, чувствуя, как его распирает гордость. В первый раз он командует отдельным подразделением. Три автомобиля, одиннадцать солдат, вооруженных десятью винтовками и автоматами и одним крупнокалиберным пулеметом.

Он посмотрел вперед, на стелющуюся под колеса дорогу. Ну до чего красивая страна! Какая ухоженная, какие трудолюбивые тут живут люди, как аккуратно обсажены поля тополями, какими ровными рядами зеленеют всходы!

Просто удивительно, до чего организованно прошла вся кампания, сонно думал он. Долгое зимнее ожидание, внезапный бросок через Европу – и враг сметен могучим ураганом. Командование все продумало до мелочей, вплоть до таблеток соли и тюбиков «сальварсана»[14] (каждому солдату перед отправкой на передовую выдали по три тюбика, неотъемлемую часть неприкосновенного запаса). Кристиан улыбнулся: в Медицинском управлении скептически оценивали эффективность сопротивления французов. И ведь все сработало как часы. Припасы, карты, воду они получали там, где и намечалось, сила вражеской армии и потенциал ее сопротивления оказались точно такими, как и было предсказано. Дорожное покрытие в точности соответствовало пометкам на картах. Только немцы, с гордостью говорил себе Кристиан, вспоминая лавину людей и военной техники, накрывшую Францию, – только немцы могли столь идеально провести такую сложную операцию.

Гудение мотора разведывательного автомобиля заглушил шум самолета. Кристиан, обернувшись, вскинул голову и улыбнулся. «Штукас»[15] медленно летел метрах в двадцати над дорогой, настигая передовой автомобиль. Какой грациозный самолет, и какая при этом в нем чувствуется мощь. А шасси под фюзеляжем напоминает когтистые лапы ястреба, нацелившегося на добычу. Кристиан пожалел, что не пошел в авиацию. Что там говорить, летчики – любимцы и армии, и народа. А условия для жизни им создавали роскошные, совсем как в первоклассных курортных отелях. Брали в летчики лучших из лучших, цвет нации, молодых, бесстрашных, уверенных в себе. Кристиан видел их в барах, слышал их разговоры. Они всегда держались особняком и говорили на своем особом языке, сорили деньгами, рассказывали о воздушных боях над Мадридом, о бомбардировках Варшавы, о девушках Барселоны, делились впечатлениями о новом «мессершмитте». О смерти или поражении никто не упоминал, словно их не существовало в этом замкнутом, аристократическом, опасном и веселом мирке.

Самолет поравнялся с автомобилем Кристиана, и он увидел улыбающееся лицо пилота, который выглянул из кабины. Кристиан улыбнулся в ответ, приветственно помахал рукой, а пилот, молодой и бесшабашный, покачал крыльями самолета и полетел дальше над обсаженной деревьями дорогой, которая вела их к Парижу.

Мерно урчал мотор разведывательного автомобиля. Напоенный ароматом трав ветерок играл волосами Кристиана, непринужденно развалившегося на переднем сиденье. В его голове звучала музыка, которую он слышал на концерте в Берлине, где побывал в краткосрочном отпуске. Квинтет с кларнетом Моцарта – печальная, хватающая за сердце мелодия, навевающая мысли о юной деве, которая в летний день оплакивает утрату возлюбленного на берегу реки, медленно несущей вдаль свои воды. Кристиан вслушивался в музыку, полузакрыв глаза, лишь изредка в них вспыхивали золотистые искорки. Ему вспомнился кларнетист, лысый, плюгавый мужичонка с кислой физиономией и обвислыми пшеничными усами, такими карикатуристы обычно изображают мужей-подкаблучников.

«Ну право же, – с иронией подумал Кристиан, – сейчас не время для Моцарта. Мне следовало напевать Вагнера. Тех, кто не напевает сегодня арию Зигфрида, можно смело зачислять в предатели Великого Третьего Рейха». Кристиан не любил Вагнера, но наказал себе вспомнить и о нем, как только закончит с квинтетом. По крайней мере Вагнер поможет ему в борьбе со сном. Но голова Кристиана упала на грудь, и он уснул, ровно дыша, с легкой улыбкой на губах. Водитель покосился на сержанта и с дружеской насмешкой указал на него большим пальцем фотографу и ефрейтору-силезцу. Силезец зашелся от смеха, словно Кристиан специально для него отмочил какую-то особо удачную шутку.

Три автомобиля, один за другим, соблюдая установленную приказом дистанцию, мчались по мирной, залитой солнцем сельской местности, совершенно пустынной, если не считать редких коров, кур да уток, словно все местные жители решили устроить себе в этот день выходной и отправились на ярмарку в соседний город.

Первый выстрел органически влился в мелодию, которая по-прежнему звучала в голове Кристиана.

Разбудили его пять следующих выстрелов, визг тормозов и ощущение падения, когда автомобиль занесло и он, накренившись, застыл в придорожном кювете. Кристиан выпрыгнул из машины и спрятался за ней, прижавшись к земле. Остальные плюхнулись в пыль рядом с ним. Кристиан замешкался в надежде, что кто-нибудь объяснит ему, что случилось, подскажет, как поступать дальше. Однако все трое солдат с тревогой, вопрошающе смотрели на него. Он вспомнил положения устава, где говорилось, что, оставшись за командира, сержант должен немедленно оценить обстановку и отдать ясный и четкий приказ. Никаких сомнений в успехе, поведение уверенное и смелое.

– Все целы? – прошептал он.

– Да, – ответил Краус. Указательный палец его правой руки лежал на спусковом крючке винтовки, он то и дело выглядывал из-за переднего колеса.

– Господи, – пролепетал Брандт. – Господи Иисусе. – Его пальцы нервно дергали предохранитель пистолета, словно он впервые держал в руках оружие.

– Прекрати! – бросил Кристиан. – Оставь предохранитель в покое, а не то попадешь в кого-нибудь из нас.

– Давайте выбираться отсюда. – Каска свалилась с головы Брандта, волосы обсыпало пылью. – Нас всех убьют.

– Заткнись! – осадил его Кристиан.

Вновь загремели выстрелы. Несколько пуль попало в автомобиль, лопнуло одно колесо.

– Господи, – бормотал Брандт. – Господи…

Кристиан попятился к багажнику автомобиля. Для этого ему пришлось переползти через водителя. Ну и вонища, машинально отметил Кристиан. Должно быть, этот парень не мылся с начала вторжения в Польшу.

– Слушай, почему бы тебе иногда не вспоминать о существовании ванны? – раздраженно прошептал Кристиан.

– Виноват, сержант, – только и ответил водитель.

Защищенный задним колесом, Кристиан приподнял голову. Кустик маргариток чуть покачивался перед ним. Со столь близкого расстояния эти цветы казались рощей доисторических деревьев. Поблескивающая от жары дорога лежала перед Кристианом как на ладони.

Метрах в пяти от него на шоссе опустилась какая-то пичужка и запрыгала по асфальту, попутно занимаясь своими делами: чистила перышки, время от времени издавала пронзительные крики – прямо-таки нетерпеливый покупатель у прилавка, от которого на минутку отошел продавец.

Кристиан внимательно оглядел баррикаду. Она перегораживала дорогу метрах в ста от них в таком месте, где земля по обе стороны от асфальта поднималась довольно-таки крутыми склонами. Не баррикада, а плотина через ручей. Оттуда не доносилось ни звука. Не уловил Кристиан на баррикаде и никакого движения. Казалось, ее защитники ретировались после первых залпов. Баррикада стояла в глубокой тени деревьев, растущих по обе стороны дороги. Их кроны смыкались, образуя арку. Кристиан оглянулся. Изгиб шоссе отсек от него две другие машины. Он не сомневался, что они остановились, как только прозвучали выстрелы. Но ему оставалось только гадать, что там сейчас происходит, да ругать себя за то, что заснул и попался в ловушку.

По всей видимости, баррикаду возводили наспех. Свалили два дерева, на них по-прежнему зеленела листва, перевернули телегу, набросали матрасов да железных кроватей, добавили камней, вывороченных из ближайшего забора. А вот место для нее выбрали удачно. Густые кроны деревьев укрывали баррикаду от наблюдения с воздуха. Обнаружить заграждение можно было, лишь наткнувшись на него, что, собственно, и произошло сейчас.

Им еще повезло, что французы так рано открыли огонь. Во рту у Кристиана пересохло. Ужасно хотелось пить. От съеденных вишен внезапно защипало язык в том месте, где его всегда обжигал сигаретный дым.

«Будь у французов хоть капля ума, – думал Кристиан, – они бы сейчас обходили нас с флангов, чтобы расстрелять, словно в тире. Как я мог такое допустить? – Он мрачно смотрел на сваленные деревья, застывшие в зловещей тишине в сотне метров впереди. – Как я мог заснуть? Если бы у французов был миномет или крупнокалиберный пулемет, установленный на холме в лесу, они бы покончили с нами в пять секунд». Но со стороны баррикады по-прежнему не доносилось ни звука, лишь на асфальте, за маргаритками, прыгала птичка, издавая пронзительные крики.

Сзади послышался шорох. Кристиан обернулся и увидел Мейшена, солдата с третьего разведывательного автомобиля, который полз к ним сквозь кустарник. Полз по всем правилам, как учили на занятиях, положив винтовку на сгиб локтя.

– Как там у вас? – спросил Кристиан. – Никто не ранен?

– Нет, – ответил Мейшен. – Автомобили отведены на проселочную дорогу. Все в полном порядке. Сержант Гиммлер послал меня, чтобы узнать, живы ли вы.

– Мы живы, – мрачно ответил Кристиан.

– Сержант Гиммлер приказал передать, что возвращается в штаб роты, чтобы доложить о стычке с противником и вызвать на подмогу два легких танка, – четко отрапортовал Мейшен, как его и учили на занятиях по боевой подготовке.

Кристиан, прищурившись, вновь всмотрелся в баррикаду, низкую, зловещую, затаившуюся в глубокой тени деревьев. «Ну почему это случилось со мной? – с горечью думал он. – Если начальство узнает, что я заснул, пойду под трибунал». Перед мысленным взором Кристиана внезапно возникли суровые лица офицеров, сидящих за длинным столом. Он услышал шелест официальных бумаг, увидел себя, стоящего навытяжку в ожидании неминуемого приговора.

«И Гиммлер хорош, – невесело усмехнулся Кристиан. – Предлагает отправиться за подмогой. А что же я? Буду лежать здесь и ждать, когда мне отстрелят яйца?» Гиммлер, круглолицый, шумливый, жизнерадостный мужчина, лишь посмеивался да напускал на себя загадочный вид, когда кто-то спрашивал, а не родственник ли он Генриха Гиммлера. В разведотряде полагали, что родственник, вроде бы племянник, и сержанта Гиммлера предпочитали не задирать. Но скорее всего ближе к концу войны, когда Гиммлер дорос бы до полковника (благодаря этому загадочному родству, но не личным заслугам, потому что солдат он был никакой), им предстояло выяснить, что с Генрихом Гиммлером толстяка связывает лишь фамилия.

Кристиан тряхнул головой. Отвлекаться нельзя, надо принимать решение. Задача стояла архитрудная. На карту поставлена жизнь, а у него в голове черт знает что: Гиммлер, чин полковника, идущая от водителя вонь, прыгающая по асфальту пичуга, бледность, проступившая сквозь красный загар Брандта, он сам, раскорячившийся на земле, словно собрался рыть окоп зубами.

Баррикада по-прежнему казалась вымершей. Ее словно соорудили и бросили. Лишь ветерок шелестел листвой срубленных деревьев.

– Из-за автомобиля не высовываться, – прошептал Кристиан.

– Мне остаться? – озабоченно спросил Мейшен.

– Если тебя это не затруднит. Мы подаем чай ровно в четыре.

На лице Мейшена отразилось недоумение, и он стер пыль с казенника винтовки.

Кристиан положил автомат на маргаритки. Поймал баррикаду в прорезь прицела. Глубоко вдохнул. Первый выстрел, подумал он, первый выстрел на этой войне. И выпустил две короткие очереди. Под деревьями выстрелы прозвучали очень уж громко и резко, маргаритки, не придавленные стволом автомата, бешено закачались у Кристиана перед глазами. За спиной кто-то заскулил. Брандт, сразу догадался Кристиан. Военный фотограф.

Поначалу автоматные очереди ничего не изменили. Разве что птичку как ветром сдуло. Маргаритки успокоились, затихло и эхо выстрелов. Естественно, подумал Кристиан, французы не дураки. За баррикадой их давно нет. С такой легкостью можно победить только в сказке.

Однако, продолжая наблюдать за баррикадой, Кристиан увидел, как сквозь ветви над стволами деревьев просунулись дула винтовок. Загремели выстрелы, над его головой послышался злобный посвист пуль.

– Нет, нет, пожалуйста, нет… – услышал он голос Брандта. А что еще следовало ожидать от средних лет пейзажиста?

Кристиан не нырнул за колесо, он считал стволы винтовок. Шесть, максимум семь. Вот и все защитники. Выстрелы прекратились так же внезапно, как и начались.

Действительно, все как в сказке, подумал Кристиан. Скорее всего с ними нет ни одного офицера. Горстка парней, оставленных командиром защищать безнадежную позицию. Они наверняка испуганы и не способны оказать серьезного сопротивления. Так что не составит труда взять их в плен.

– Мейшен!

– Слушаю, сержант!

– Возвращайся к сержанту Гиммлеру. Пусть выведет автомобили на шоссе. С баррикады их не увидят. Так что они будут в полной безопасности.

– Будет исполнено, сержант!

– Брандт! – Кристиан не обернулся, но голос его переполняло презрение. – Ты мне это прекрати!

– Конечно, – ответил Брандт. – Обязательно. Не обращай на меня внимания. Я выполню свой долг. Поверь мне. Можешь на меня положиться.

– Мейшен!

– Слушаю, сержант!

– Скажешь Гиммлеру, что я попытаюсь обойти баррикаду справа, через лес, и выйти им в тыл. Его задача – сделать то же самое слева. Пусть возьмет с собой пять человек. Я думаю, баррикаду защищают шесть или семь солдат и вооружены они только винтовками. Офицера с ними скорее всего нет. Ты сможешь все это запомнить?

– Да, сержант.

– Я выстрелю по французам один раз через пятнадцать минут, – продолжал Кристиан, – а потом прикажу им сдаться. Не думаю, что они окажут сопротивление, зная, что их спины у кого-то на мушке. Если же они все-таки не сдадутся, стреляйте на поражение. Одного человека я оставлю здесь на случай, если французы попытаются перебраться через баррикаду. Ты все понял?

– Так точно, сержант!

– Отлично. Исполняй.

– Слушаюсь! – Мейшен пополз назад, полный решимости в точности передать Гиммлеру полученный приказ.

– Дистль, – позвал Брандт.

– Да, – холодно отозвался Кристиан, не удостоив фотографа взглядом. – Если хочешь, можешь отправляться следом за Мейшеном. Ты мне не подчиняешься.

– Я хочу пойти с тобой. – Брандт уже взял себя в руки, из его голоса исчезли панические нотки. – Я в полном порядке. Что было, то прошло. – Он даже выдавил из себя смешок. – К тому, что в тебя стреляют, надо привыкнуть. Ты сказал, что хочешь предложить французам сдаться в плен. Тогда тебе лучше взять меня с собой. Ни один француз не поймет твоего французского.

Кристиан наконец-то посмотрел на Брандта, оба заулыбались. Брандт в порядке, подумал Кристиан, действительно в порядке.

– Тогда пошли. Беру тебя в компанию.

Приминая заросли папоротника, они поползли втроем. Кристиан и Брандт ползли впереди, причем фотограф держал в одной руке «лейку», а в другой – пистолет, благоразумно поставленный на предохранитель. Краус держался чуть сзади, прикрывая им спины. От мягкого папоротника пахло сыростью. Болотистая почва пятнала зеленью обмундирование. Метров через тридцать, добравшись до небольшого пригорка, они смогли встать и дальше идти, пригнувшись, под его прикрытием.

Ветерок шуршал листвой. Белки внезапно подняли дикий шум, перепрыгивая с одного дерева на другое. Ветки кустов то и дело цеплялись за сапоги и одежду. Не останавливаясь ни на секунду, с предельной осторожностью они продолжали двигаться параллельно дороге.

«Ничего не получится, – думал Кристиан, – все закончится весьма плачевно. Не могут французы быть такими глупыми. Это идеальная западня, и я полез в нее по своей воле. Армия войдет в Париж, но я этого не увижу. Наши трупы могут пролежать здесь десять лет, и их никто не найдет, кроме сов да лесных животных». Кристиан начал потеть еще на дороге, потел и когда полз, а теперь его начал бить озноб, и горячий пот стал ледяным и таким липким, что пропитавшаяся им одежда буквально срослась с кожей. Кристиан стиснул зубы – не хватало еще, чтобы они отбивали дробь. В лесу небось полным-полно французов, отчаянных, полных ненависти, которые знают этот лес, как мебель в собственной квартире. И им наверняка хочется убить еще одного немца, прежде чем их страна окончательно капитулирует. Да еще от Брандта, который всю жизнь шагал только по мостовым, сейчас, когда он продирается сквозь кустарник, шума, как от стада скота.

Ну почему все так получилось? Именно теперь. Когда вся ответственность легла на него, Кристиана. Впервые лейтенант пустил его в свободное плавание. Война-то началась не вчера, и всякий раз лейтенант был рядом, смотрел на него сверху вниз, пренебрежительно фыркал, говоря: «Сержант, разве так вас учили отдавать приказ?», или «Сержант, вы полагаете, что это правильный способ заполнения бланка требований?», или «Сержант, если я говорю, что мне нужны десять человек в четыре часа, это означает, что они должны прибыть в указанное мной место ровно в четыре, а не в четыре ноль две, четыре десять или четыре пятнадцать. РОВНО В ЧЕТЫРЕ, СЕРЖАНТ. Это ясно?» А теперь лейтенант радостно мчит в бронеавтомобиле по совершенно безопасной дороге. Вот уж в кого добросовестно вдалбливали всю эту тактическую премудрость. Тут тебе и Клаузевиц, и диспозиция войск, и обход с фланга, и секторы обстрела, и марш-броски по незнакомой местности. А в итоге лейтенанту потребовались лишь дорожная карта да несколько литров бензина. А он, Кристиан, в недавнем прошлом штатский, пробирается по полному опасностей лесу, чтобы атаковать хорошо укрепленную вражескую позицию. Атаковать в компании двух солдат, ни разу в жизни ни в кого не стрелявших… Это же чистое безумие. Как можно в таких условиях рассчитывать на успех? Ему вспомнился оптимизм, переполнявший его совсем недавно, на дороге, когда он выглядывал из-за заднего колеса разведывательного автомобиля.

– Самоубийство, – пробормотал Кристиан. – Настоящее самоубийство.

– Что? – спросил Брандт, и голос его разнесся по лесу, как гонг, зовущий на обед. – Что ты сказал?

– Ничего, – ответил Кристиан. – Помолчи.

Он всматривался в каждый листок, в каждую травинку. От напряжения болели глаза.

– Берегись! – вдруг выкрикнул Краус. – Берегись!

Кристиан нырнул за дерево. Брандт врезался в него, и в грохоте выстрела пуля вонзилась в ствол над их головами. Кристиан развернулся, отбросив Брандта. Военный фотограф, быстро мигая, вновь боролся с предохранителем своего пистолета. Краус, согнувшись, дергал винтовку, ремень которой зацепился за куст. Вновь прогремел выстрел, и Кристиан почувствовал, как голову словно ожгло огнем. Он упал, но тут же вскочил и выпустил очередь по прятавшейся за валуном фигуре, которую внезапно заметил среди колышущейся листвы. Кристиан увидел, как брызнули во все стороны осколки камня. А потом ему пришлось сменить магазин. Он сел на землю, дергая новый, тугой затвор. Выстрел прогремел слева от него. И тут же раздался дикий крик Крауса: «Я его уложил! Я его уложил!» Силезец радовался, словно мальчишка на своей первой охоте на фазанов. Француза повело вбок, он упал лицом в траву и застыл. Краус побежал к французу, будто опасаясь, что другой охотник предъявит свои права на добычу. Прогремели еще два выстрела, и Краус ничком рухнул на куст. Гибкие ветки спружинили и еще некоторое время подрагивали, а вместе с ними вибрировали и ягодицы Крауса. Брандт наконец-то справился с предохранителем и теперь беспорядочно палил по зарослям кустов. Он сидел на земле, очки съехали на кончик носа, он кусал побелевшие губы и пытался поддержать правый локоть левой рукой. К этому времени Кристиан сменил магазин и тоже открыл огонь по кустам. Внезапно из них вылетела винтовка, а следом вышел мужчина с поднятыми руками. Кристиан убрал палец со спускового крючка. В лесу вновь воцарилась тишина, и в нос Кристиану ударил резкий, сухой, неприятный запах сгоревшего пороха.

– Venez! – крикнул он. – Venez ici![16] – И пусть от выстрелов гудело в голове и звенело в ушах, Кристиан не без гордости отметил про себя, что с французским у него полный порядок.

Человек в грязной, порванной у воротника форме, с серо-зеленым от страха лицом и трехдневной щетиной на подбородке и щеках, держа руки над головой, медленно направился к ним. Губы его никак не могли сомкнуться, язык то и дело облизывал уголки рта.

– Возьми его на мушку, – приказал Кристиан Брандту, который, забыв про все страхи, уже фотографировал француза.

Брандт поднялся, угрожающе нацелив пистолет на француза. Тот остановился. Казалось, ноги вот-вот откажутся ему служить и он упадет. Когда Кристиан проходил мимо него, направляясь к кусту, на котором повис Краус, глаза француза наполнились отчаянием и мольбой. Куст уже не вибрировал, и у Кристиана отпали последние сомнения в том, что Краус мертв. Кристиан уложил его на землю. На лице Крауса застыло изумление.

С трудом переставляя ноги, чувствуя, как саднит голову в том месте, где ее задела пуля, а на ухо стекают капли крови, Кристиан направился к убитому французу. Француз лежал на животе, с пулей между глаз. Очень молодой, не старше Крауса. Выстрел обезобразил его лицо. Кристиан торопливо опустил француза на землю. Сколько же вреда от этих молокососов, думал он. И выстрелили-то они всего четыре раза за всю войну, а двое уже убиты.

Кристиан коснулся царапины над виском. Она уже не кровоточила. Он вернулся к Брандту, приказал ему объяснить пленному, что тот должен вернуться к баррикаде и сказать ее защитникам, что они окружены и будут уничтожены, если окажут сопротивление. «Мой первый день на войне, – думал Кристиан, пока Брандт переводил его слова, – а я уже выставляю ультиматум, словно какой-нибудь генерал-майор». Он заулыбался. У него кружилась голова, тело если и слушалось, то с трудом, его то разбирал смех, то хотелось плакать.

Француз энергично кивал, потом что-то затараторил так быстро, что Кристиан не смог разобрать ни слова.

– Он говорит, что все сделает, – перевел Брандт.

– Скажи ему, мы пойдем следом и пристрелим его, если заметим подвох.

Выслушав Брандта, француз вновь энергично кивнул, словно ему сообщили безусловную истину, оспаривать которую бессмысленно. Они двинулись к баррикаде на шоссе мимо тела Крауса. Он лежал на траве, молодой, крепкий парень, и в лучиках солнца, пробившихся сквозь листву, его каска отливала тусклым золотом.

Француза они не отпускали больше чем на десять шагов. Он остановился у границы леса. От дороги деревья отделяли трехметровый откос и низкий каменный забор.

– Эмиль! – крикнул француз. – Эмиль! Это я, Морель!

Он перелез через забор и скрылся из виду. Кристиан и Брандт медленно приблизились к забору, укрылись за ним и осторожно выглянули. Их пленный уже стоял на асфальте и в чем-то горячо убеждал семерых солдат, которые защищали свою баррикаду. Изредка кто-то из них нервно поглядывал на лес. Слов Кристиан и Брандт не могли разобрать, поскольку говорили французы шепотом. Даже в военной форме, даже с винтовками в руках выглядели они, как крестьяне, собравшиеся в мэрии, чтобы обсудить какие-то местные проблемы. Кристиану оставалось лишь гадать, какова причина той необъяснимой вспышки патриотизма, которая толкнула этих брошенных командирами людей на столь отчаянное, бесполезное и кровавое сопротивление. Он надеялся, что они сдадутся. Не хотелось ему убивать этих шепчущихся, донельзя уставших солдат в измятой форме.

Пленный повернулся, помахал рукой Кристиану.

– C’est fait! – прокричал он. – Nous sommes finis.

– Он говорит, все хорошо, – перевел Брандт. – Они сдаются.

Кристиан встал, знаками показал французам, что те должны сложить оружие. И в этот момент с другой стороны дороги прогремели три очереди. Француз, который вел переговоры, упал, остальные бросились бежать по дороге, беспорядочно стреляя, и один за другим скрылись в лесу.

Гиммлер, с горечью подумал Кристиан. Явился не запылился. В самый неподходящий момент. Когда он нужен, его днем с огнем…

Кристиан перепрыгнул через забор, спустился по откосу к баррикаде. С другой стороны дороги все еще стреляли – по существу, попусту тратили патроны. Французы давно исчезли, а преследовать их Гиммлер и его люди не собирались.

Когда Кристиан вышел на асфальт, лежавший там француз зашевелился, сел и посмотрел на Кристиана. Затем привалился к лежащему в основании баррикады древесному стволу, у которого стоял ящик с гранатами. Из последних сил француз достал одну и попытался выдернуть чеку слабеющей рукой. Кристиан повернулся и, увидев, что француз, не отрывая от него ненавидящего взгляда, старается вытащить чеку зубами, выстрелил. Француз откинулся на спину. Граната покатилась в сторону. Кристиан подскочил к ней и зашвырнул в лес. В ожидании взрыва он присел на корточки за баррикадой рядом с убитым, но граната не взорвалась: чеку французу вытащить так и не удалось.

Кристиан поднялся.

– Все хорошо! – крикнул он. – Гиммлер, ко мне!

Он смотрел на человека, которого только что убил, когда Гиммлер и его солдаты, ломая кусты, вышли на дорогу. Брандт сфотографировал труп, потому что фотографии убитых французов в Берлин попадали очень редко.

«Я убил человека, – подумал Кристиан. – Наконец-то». Никаких особых эмоций он не испытывал.

– Как тебе это понравилось? – радостно воскликнул Гиммлер. – Здорово мы все проделали. Готов спорить, что за это могут дать Железный крест.

– Ты бы лучше помолчал, – осадил его Кристиан.

Он приподнял убитого за плечи и оттащил с дороги. Потом приказал солдатам разобрать баррикаду, а сам вместе с Брандтом отправился за Краусом.

К тому времени, когда он и Брандт вынесли Крауса на шоссе, Гиммлер и его люди уже освободили дорогу. Убитого в лесу француза Кристиан оставил лежать там, где тот упал. Кристиану не терпелось двинуться дальше. Заботиться о павших врагах – не его дело.

Они осторожно опустили Крауса на землю. Он по-прежнему выглядел молодым и цветущим, в уголках губ запекся вишневый сок. С этими красными пятнами Краус напоминал маленького мальчика, который крадучись выходит из кладовой, где он тайком лакомился вареньем. Что ж, думал Кристиан, глядя на этого простодушного здоровяка, который так заразительно смеялся над его шутками, ты убил своего француза. Кристиан решил, что из Парижа напишет отцу Крауса, расскажет, как погиб его сын. Бесстрашный, напишет он, жизнерадостный, отважный, образцовый немецкий солдат, которым можно только гордиться. Принявший смерть с гордо поднятой головой. Нет, надо придумать что-нибудь получше, а не то его послание ничем не будет отличаться от тех идиотских писем, что приходили с прошлой войны. И чего уж там говорить, теперь они вызывают разве что усмешку. Для Крауса надо найти что-то более оригинальное, что-то личное. «Когда мы хоронили его, нам всем запомнились пятна вишневого сока, оставшиеся у его губ. Он всегда смеялся над моими шутками и погиб только потому, что забыл об осторожности…» Нет, этого тоже писать не следует. Но все равно что-то написать придется.

Кристиан отвернулся от мертвого паренька, услышав шум медленно приближающихся автомобилей. В его взгляде, брошенном на них, сквозило легкое пренебрежение.

– Можете заходить, дамочки! – крикнул он. – Мышка уже убежала.

Автомобили послушно прибавили ходу и остановились у остатков баррикады, урча моторами. В одном уже сидел водитель Кристиана. Их машину можно отправлять на свалку, доложил он. Радиатор пробит, покрышки лопнули. Лицо у водителя побагровело, хотя во время стычки он не вылезал из кювета. Говорил он короткими, отрывистыми фразами, дыхания хватало лишь на несколько слов, а потом у него перехватывало горло. Кристиан понимал, что происходит с водителем: есть люди, которые в момент опасности сохраняют полное спокойствие, зато потом, когда самое страшное уже позади, дают волю страху и буквально теряют контроль над собой.

– Мейшен, – отдавая приказ, Кристиан вслушивался в собственный голос, – ты и Тауб остаетесь здесь до подхода следующей за нами части. – Голос ровный, спокойный, радостно отметил Кристиан, каждое слово звучит четко и ясно. «Я с честью выдержал испытание и теперь точно знаю, что смогу воевать». – Мейшен, пойдешь в лес. – Кристиан рукой указал направление. – В шестидесяти метрах отсюда найдешь мертвого француза. Притащи сюда и положи рядом с этими двумя… – он посмотрел на Крауса и второго француза, которого убил сам, лежащих рядышком у обочины шоссе, – чтобы их похоронили как положено. – Кристиан повернулся к остальным: – По машинам!

Они расселись по автомобилям. Водители включили первую передачу и осторожно проехали по участку асфальта, на котором недавно лежали стволы срубленных деревьев. Теперь о баррикаде напоминали лишь пятна крови, клочки матрасов да оборванные листья. И все равно даже в этом месте шоссе выглядело таким же мирным, как и везде, а два мертвых солдата, лежащих в высокой траве, напоминали садовников, которые решили вздремнуть после обеда.

Разведывательные автомобили набрали скорость и выскочили из-под сени деревьев. Теперь они ехали меж широких, зеленеющих молодыми побегами полей и могли не опасаться снайперов. Теплые лучи солнца согревали кожу, все немножко вспотели, но никто не жаловался. После лесной прохлады погреться – самое милое дело. «Я справился, – думал Кристиан, немного стыдясь самодовольной улыбки, которая кривила уголки его рта. – Я справился. Повел людей в бой и победил. Я не зря ем свой хлеб».

Впереди, у подножия пологого склона, протянувшегося на добрых три километра, лежал небольшой городок. Россыпь маленьких каменных домов и плывущие над ними изящные шпили двух средневековых церквей. Изъеденные временем стены дышали древностью. Уютный, не ведающий опасности городок, обитателям которого с незапамятных времен никто не мешал жить. По мере того как сокращалось расстояние до первых домов, водитель Кристиана все сбрасывал скорость. И раз за разом нервно поглядывал на сержанта.

– Не тормози! – нетерпеливо бросил Кристиан. – Там никого нет.

Водитель послушно нажал на педаль газа.

С близкого расстояния дома не казались такими уж уютными. Облупившаяся краска, пыльные окна, резкий, неприятный запах. Все-таки эти иностранцы, подумал Кристиан, – такие грязнули.

Поворот улицы вывел их на городскую площадь. Какие-то люди стояли на ступенях церкви, другие – перед кафе, которое, к изумлению солдат, работало, как в обычные дни. «Chasseur et Рecheur», прочитал Кристиан на вывеске над дверью. «Охотник и рыболов». Пять или шесть мужчин сидели за столиками. Официант как раз принес двоим по рюмке на этих маленьких подставках-блюдечках. Кристиан усмехнулся. Ну и война!..

На ступенях церкви их внимание привлекли три молоденькие девушки в ярких юбках и блузках с большим вырезом.

– О-о-о! – закатил глаза водитель. – О-ля-ля!

– Остановись здесь, – приказал Кристиан.

– Avec plaisir, mon colonel[17], – ответил водитель, и Кристиан бросил на него короткий взгляд, удивленный познаниями солдата во французском языке.

Водитель подкатил к церкви, остановил автомобиль и уставился на девушек. Одна из них, черноволосая, полнотелая, с букетом садовых цветов в руке, захихикала. К ней присоединились и ее подружки. Все трое с неприкрытым интересом разглядывали сидящих в автомобилях солдат.

Кристиан вылез из машины и повернулся к Брандту.

– Пошли со мной, переводчик.

Брандт последовал за ним с фотоаппаратом в руках.

По ступеням Кристиан поднялся к девушкам.

– Bonjour Mesdemoiselles[18], – поздоровался он, осторожно снимая каску.

Девушки вновь захихикали. Полнотелая прокомментировала его приветствие: «Как хорошо он говорит». Кристиан ее понял и, окрыленный, решил пренебречь услугами Брандта, который, конечно же, знал язык гораздо лучше, чем он.

– Скажите мне, красавицы, в последнее время через ваш город не проходили части вашей армии? – Несколько раз он запнулся, но фразу построил правильно.

– Нет, месье, – ответила пышногрудая девица, кокетливо улыбаясь. – Нас все бросили. Вы не сделаете нам ничего дурного?

– Мы никого не собираемся обижать, – заверил ее Кристиан, – особенно таких красивых юных дев.

– Нет, вы только послушайте! – по-немецки воскликнул Брандт.

Кристиан широко улыбнулся. До чего же приятно вот так стоять в древнем городке на лестнице, ведущей в церковь, смотреть на пышный бюст черноволосой девушки, выпирающий над вырезом ее блузки, флиртовать с ней на чужом языке. Милый такой пустячок, об этом как-то не думается, когда идешь на войну.

– Ну и ну! – Черноволосая девушка улыбалась все шире. – Неужели вас этому учат в военных училищах?

– Война закончена, – торжественно заявил Кристиан, – и теперь вы поймете, что мы истинные друзья Франции.

– О, да вы прекрасный пропагандист! – Улыбка ее стала уж совсем откровенной, и на мгновение Кристиан подумал, а не задержаться ли им на часок в этом городе. – И много за вами придет таких же, как вы?

– Десять миллионов, – без запинки ответил Кристиан.

Девушка всплеснула руками в притворном отчаянии.

– Что же мы с ними будем делать? Это вам, – она протянула ему цветы, – потому что вы первый.

Кристиан изумленно глянул на букет, потом осторожно взял его из рук девушки. Как это благородно с ее стороны. И сколько в этом поступке надежды на то, что все закончится хорошо.

– Mademoiselle… – Тут его французский дал сбой. – Не знаю, как сказать… но… Брандт!

– Сержант хочет сказать, – защебетал Брандт на безупречном французском, – что он очень тронут и воспринимает этот букет как символ нерушимой дружбы, которая свяжет два наших великих народа.

– Да, – подтвердил Кристиан, завидуя бойкости, с которой изъяснялся на французском Брандт. – Именно так.

– Так он сержант. Офицер! – Черноволосая расплылась в улыбке, и Кристиан подумал, что здешние девушки ничем не отличаются от немецких.

За его спиной послышались чьи-то гулкие шаги по булыжной мостовой. Кристиан повернулся с букетом в руке, почувствовал удар по пальцам, легкий, но резкий, и в следующее мгновение цветы выпали из его руки и рассыпались по грязным ступеням.

Перед Кристианом стоял старик француз в черном костюме, зеленоватой фетровой шляпе и с тростью в руке. Петлицу украшала орденская ленточка. Изрезанное морщинами, иссеченное ветром свирепое лицо, полный ненависти взгляд.

– Это вы сделали? – спросил Кристиан.

– Я не разговариваю с немцами, – ответил старик. По его выправке Кристиан понял, что перед ним вышедший в отставку кадровый военный, привыкший командовать. Старик повернулся к девушкам. – Шлюхи! – прошипел он. – Почему бы вам не улечься прямо здесь? Задирайте юбки, и пусть они приступают к делу.

– Успокойтесь, капитан. – В голосе черноволосой слышалась обида. – Это не ваша война.

Кристиан понимал весь идиотизм положения, но не знал, что предпринять. Он не на поле боя, а применять силу по отношению к семидесятилетнему старику – абсурд.

– Француженки! – Старик сплюнул. – Цветы для немцев! Они убивали ваших братьев, а вы дарите им букеты!

– Они всего лишь солдаты, – сказала девушка. – Они далеко от дома и такие молоденькие и красивые в военной форме. – Черноволосая бесстыдно улыбнулась Кристиану и Брандту, и Кристиан не мог не рассмеяться: вот она, женская логика.

– Успокойся, старик, – сказал он. – Цветов у нас больше нет. Возвращайся к своей рюмке. – Кристиан дружелюбно положил руку на плечо старика. Тот яростно сбросил его руку.

– Не прикасайся ко мне, бош! – выкрикнул он и зашагал через площадь. Его каблуки яростно стучали по булыжникам мостовой.

– О-ля-ля! – Водитель Кристиана укоризненно покачал головой, когда старик поравнялся с автомобилем.

Старик не обратил на него ни малейшего внимания.

– Французы! Француженки! – кричал он, обращаясь ко всем и ни к кому. – Неудивительно, что боши уже здесь. Ни храбрости, ни мужества. Один выстрел – и они разбегаются по лесам, словно кролики. Одна улыбка – и они уже в постели со всей немецкой армией! Они не работают, они не молятся, они не сражаются, единственное, что они умеют, – так это сдаваться. Двадцать лет Франция упражнялась в этом занятии и наконец довела его до совершенства.

– О-ля-ля! – повторил водитель Кристиана, который понимал по-французски. Он наклонился, поднял камень и небрежно швырнул его в старика. Камень пролетел мимо и угодил в широкое окно-витрину кафе. Послышался звон стекла, а потом над площадью повисла тишина. Старик француз даже не оглянулся, не посмотрел на разбитое стекло. Он молча сел за свой столик и оперся на трость. Поражение Франции в этой короткой войне рвало его сердце, но старика оно не сломило, и взгляд, которым он сверлил немцев, переполняла ненависть.

Кристиан спустился по ступеням к водителю.

– Зачем ты это сделал?

– Слишком много он себе позволяет, – ответил водитель, здоровенный, безобразный, наглый детина, истинный берлинский таксист. Кристиан невзлюбил его с первого взгляда. – Надо научить их уважать немецкую армию.

– Чтобы больше этого не было! – отчеканил Кристиан. – Ясно?

Водитель чуть расправил плечи, но не ответил. Просто стоял, тупо уставившись на Кристиана. Однако по глазам чувствовалось, что он остался при своем мнении.

Кристиан отвернулся от него.

– Ладно. По машинам! – скомандовал он.

Девицы заметно присмирели. Автомобили, которые пересекли площадь и свернули на дорогу в Париж, они лишь проводили взглядами. Ни одна не решилась помахать вслед рукой.


Кристиана охватило легкое разочарование, когда они подъехали к огромной, побуревшей от времени, украшенной скульптурами арке ворот Сен-Дени и он увидел, что просторная площадь забита бронеавтомобилями и солдатами в серой форме. Солдаты лежали и сидели на асфальте, завтракали, благо полевые кухни дымились тут же, точь-в-точь как в каком-нибудь баварском городке, гарнизон которого готовится к параду по случаю национального праздника. Кристиан никогда не бывал в Париже, и ему хотелось завершить эту войну на высокой ноте, проехав по дышащим историей улицам в авангарде армии, вступающей в древнюю столицу вражеского государства.

Автомобили Кристиана медленно проползли между отдыхающими солдатами и составленными в козлы винтовками к основанию монумента. Кристиан дал сигнал Гиммлеру остановиться. Именно сюда было приказано привести вверенное ему подразделение и дожидаться здесь прибытия основного отряда. Кристиан снял каску, потянулся и глубоко вдохнул. Задание выполнено.

Брандт выпрыгнул из машины и уже щелкал солдат, которые ели, привалившись к основанию арки. Даже в форме и с черной кожаной кобурой на ремне Брандт выглядел как банковский клерк в отпуске, делающий снимки для семейного альбома. Фотографировал он далеко не всех. На этот счет у него была своя теория. Он выбирал самых молодых и симпатичных, отдавая предпочтение светловолосым солдатам, ефрейторам, сержантам. «Моя задача, – как-то объяснил он Кристиану, – показывать тем, кто остался дома, не ужасы, а привлекательную сторону войны». Судя по всему, такой подход находил понимание у руководства. Брандта представили к офицерскому званию, и он постоянно получал благодарности из министерства пропаганды в Берлине.

Среди солдат застенчиво бродили двое маленьких детей – единственные представители гражданского населения Франции среди импровизированного военного лагеря. Брандт подвел их к Кристиану, который чистил автомат на капоте разведывательного автомобиля.

– Слушай, окажи мне услугу. Попозируй с этими малютками.

– Найди кого-нибудь еще, – запротестовал Кристиан. – Я не артист.

– А я хочу сделать тебя знаменитым. Наклонись и предложи им конфетку.

– Нет у меня конфеток! – отрезал Кристиан.

Дети – мальчик и девочка лет пяти – стояли у машины, не сводя с Кристиана больших, черных, печальных глаз.

– Держи. – Брандт достал из кармана два шоколадных батончика. – Хороший солдат должен быть готов к любым неожиданностям.

Кристиан вздохнул, положил на капот снятый с автомата ствол и наклонился к двум симпатичным крохам.

– Потрясающая фактура! – Брандт уже сидел на корточках, уставившись в окуляр. Искал наилучший ракурс. – Юность Франции, красивая, голодная, грустная, доверчивая. И добродушный, сердобольный, щедрый немецкий сержант, атлетически сложенный, дружелюбный, симпатичный, фотогеничный…

– Когда же ты от меня отстанешь?

– Продолжай улыбаться, красавчик. – Брандт все щелкал и щелкал затвором. – Не давай им конфеты без моей команды. Просто показывай их, чтобы дети к ним тянулись.

– Я хотел бы напомнить тебе, солдат, – Кристиан улыбался, глядя сверху вниз на серьезные мордашки детишек, – что я по-прежнему твой командир.

– Искусство превыше всего, – отпарировал Брандт. – Какая жалость, что ты не блондин! Если б не цвет волос, ты являл бы собой идеальный тип немецкого солдата. Выглядишь ты так, словно в голове у тебя когда-то была одна мысль, да только и она куда-то подевалась.

– Полагаю, мне следует подать рапорт и доложить о твоих высказываниях. Никому не дозволено оскорблять честь сержанта немецкой армии.

– Художника не пронять такими булавочными уколами.

Еще несколько снимков – и Брандт закончил съемку.

– Готово.

Кристиан отдал конфеты детям, которые так ничего ему и не сказали. Еще раз вскинули на него глаза, сунули батончики в карманы и, взявшись за руки, пошли дальше меж железных гусениц, сапог и винтовочных прикладов.

Бронеавтомобиль, сопровождаемый тремя легкими разведывательными автомобилями, въехал на площадь и медленно покатил к арке. Кристиан чуть опечалился, увидев лейтенанта. С самостоятельностью покончено, с этого момента он больше не командир. Кристиан отдал лейтенанту честь, тот ответил тем же. Уж кто умел отдавать честь – так это лейтенант. Вроде бы и сделать надо совсем ничего – вскинуть руку, но у лейтенанта этот жест наполнялся звоном мечей и звяканьем шпор всех военных кампаний со времен Ахилла и Аякса. Даже теперь, проделав долгий путь по территории Франции, лейтенант выглядел так, словно только что успешно сдал выпускные экзамены в Шпандау и вышел с дипломом в затянутой в белую перчатку руке. Кристиан недолюбливал лейтенанта, теряясь рядом с таким совершенством. Лейтенант был очень молод – двадцать три, максимум двадцать четыре года, – но надменный взгляд его холодных светло-серых глаз, казалось, видел насквозь этот несовершенный мир жалких штатских. Лишь очень немногие люди вызывали у Кристиана ощущение собственной неполноценности, и лейтенант входил в их число. Стоя навытяжку, наблюдая, как лейтенант резво выпрыгивает из бронеавтомобиля, Кристиан торопливо повторял про себя слова рапорта, вновь в который уж раз испытывая чувство вины за случившееся в лесу – ведь его халатное отношение к своим обязанностям привело к тому, что они угодили в западню.

– Слушаю, сержант. – Тон лейтенанта был язвительным. Так мог бы говорить Бисмарк, когда учился в военной академии. Лейтенант не смотрел по сторонам. Не проявлял никакого интереса к старинным парижским зданиям. С тем же успехом он мог принимать рапорт Кристиана на громадном учебном плацу около Кенигсберга, а не в центре столицы Франции в первый после 1871 года день ее оккупации иностранными войсками.

– В десять ноль-ноль на дороге Мо – Париж мы вошли в соприкосновение с противником. Укрывшись за тщательно замаскированной баррикадой, противник открыл огонь по головному автомобилю нашей подвижной группы. Мы атаковали силами девяти человек. Убили двоих, вышибли остальных с занимаемой ими позиции и разобрали баррикаду. – Кристиан на мгновение запнулся.

– Слушаю, сержант, – сухо поторопил его лейтенант.

– Мы понесли потери. – «Вот теперь я получу по заслугам», – подумал Кристиан. – Погиб ефрейтор Краус.

– Ефрейтор Краус, – повторил лейтенант. – Он выполнил свой долг?

– Так точно. – Кристиан вспомнил, с каким щенячьим восторгом этот деревенский парень кричал: «Я его уложил! Я его уложил!» – Первыми же выстрелами он убил одного из вражеских солдат.

– Отлично, – вынес свой вердикт лейтенант. Ледяная улыбка скользнула по его лицу, чуть дернулся длинный крючковатый нос. – Отлично.

Он доволен, изумленно отметил Кристиан.

– Я уверен, что ефрейтор Краус будет удостоен награды, – продолжал лейтенант.

– Я думал о том, чтобы написать письмо его…

– Нет! – отрезал лейтенант. – Писать письма – не ваше дело. Это обязанность командира роты. Письмо напишет капитан Мюллер. Факты я ему изложу. Такое письмо – вопрос очень деликатный, важно найти нужные слова, выразить соответствующие чувства. Капитан Мюллер знает, как это делается.

Наверное, подумал Кристиан, в военном училище читают курс «Письма родственникам». Целый семестр. Один час в неделю.

– Сержант, я доволен вашим поведением и поведением солдат, которыми вы командовали.

– Рад стараться, господин лейтенант! – гаркнул Кристиан. Почему-то похвала лейтенанта несказанно его обрадовала.

Подошел Брандт, отдал честь. Лейтенант холодно козырнул в ответ. Брандта он ни в грош не ставил, фотограф ничем не напоминал солдата. А лейтенант и не пытался скрывать свое отношение к людям, которые шли на войну с фотоаппаратом, а не с винтовкой в руках. Но из штаба поступило прямое указание оказывать фотографам всяческое содействие. Игнорировать приказ лейтенант не мог.

– Господин лейтенант! – В голосе Брандта не было никакого металла, сразу ясно – говорит штатский. – Мне приказано как можно быстрее доставить отснятые пленки на площадь Оперы. Там собирают пленки всех военных фотографов, а потом самолетом отправляют их в Берлин. Вас не затруднит выделить мне автомобиль? Я сразу вернусь.

– Я дам вам знать об этом через несколько минут, Брандт. – Лейтенант отвернулся и зашагал через площадь к капитану Мюллеру, который только что подъехал на амфибии.

– Он от меня просто без ума, – вздохнул Брандт. – Ну и лейтенант нам достался…

– Но машину он тебе даст, – заверил его Кристиан. – Сейчас у него отличное настроение.

– Я от него тоже без ума! – кипятился Брандт. – Я без ума от всех лейтенантов. – Он оглядел возвышающиеся вокруг площади каменные здания, окрашенные в мягкие тона, слоняющихся без дела рослых вооруженных людей в касках и серой форме. Среди вывесок на французском и закрытых кафе они выглядели чем-то абсолютно инородным. – Не прошло и года, как я побывал здесь в последний раз. Тогда на мне был синий пиджак и фланелевые брюки. Меня принимали за англичанина, поэтому все были со мной очень милы. Вон там, за углом, есть очаровательный маленький ресторанчик, и я приехал туда на такси теплым летним вечером с черноволосой красавицей, с которой в тот день мы впервые легли в постель… – Брандт мечтательно закрыл глаза, прислонился головой к бронированному боку гусеничного транспортера. – Она считала, что предназначение женщины – ублажать мужчин. Голос у нее был удивительный: все вставало, стоило услышать его даже за квартал. И по эту сторону Дуная, пожалуй, второй такой груди не найти. Перед обедом мы выпили шампанского. В темно-синем платье она выглядела юной скромницей, и мне с трудом верилось, что часом раньше она лежала в моих объятиях. Мы сидели, держась за руки, и, как мне показалось, на глазах у нее выступили слезы. Мы съели отменный омлет, выпили бутылку шабли. Тогда я еще не слышал о лейтенанте Гарденбурге, зато знал наверняка, что через час-полтора мы вновь вернемся в ее постель и она подарит мне ни с чем не сравнимое блаженство.

– Прекрати, – усмехнулся Кристиан. – Мои моральные устои вот-вот рухнут.

– Я говорю о далеком прошлом, – Брандт по-прежнему не открывал глаз, – когда я был паршивым штатским. Все это происходило в далеком прошлом, до того как на меня надели военную форму.

– Открой глаза и вылези из той постели. Сюда идет лейтенант.

Лейтенанта, который направлялся к ним широким шагом, они встретили, вытянувшись по стойке «смирно».

– Все улажено. – Лейтенант посмотрел на Брандта. – Вы можете взять машину.

– Благодарю вас, господин лейтенант.

– Я поеду с вами, – продолжал лейтенант. – И возьму с собой Гиммлера и Дистля. Поговаривают, что нашу часть расквартируют в том районе. Капитан предложил разведать обстановку. – Лейтенант улыбнулся, как ему казалось, тепло и дружелюбно. – К тому же мы заработали право на осмотр достопримечательностей. Поехали.

Он двинулся к одному из автомобилей, Кристиан и Брандт последовали за ним. Гиммлер уже сидел за рулем. Кристиан и Брандт залезли на заднее сиденье. Лейтенант расположился впереди, прямой как жердь, – блестящий представитель немецкой армии и немецкого государства на парижских бульварах.

Едва автомобиль тронулся с места, как Брандт поморщился и пожал плечами. Дорогу Гиммлер знал. Он не раз бывал в Париже во время отпусков и даже достаточно бегло говорил на ломаном французском. Взяв на себя роль развеселого гида, Гиммлер обращал внимание своих пассажиров на местные достопримечательности: кафе, в которых он бывал, театр-кабаре, в котором видел чернокожую американку, танцевавшую голой, улицу, на которой располагался лучший, по его твердому убеждению, публичный дом Парижа. Гиммлер относился к тем солдатам, которые никогда не лезут за словом в карман и умеют вовремя сказанной шуткой разрядить напряжение. Такие есть во всех армиях, и они неизменно пользуются расположением офицеров. Им дозволяются вольности, за которые другие тут же получают наряды вне очереди, а то и отправляются на гауптвахту. Лейтенант гордо восседал рядом с Гиммлером, пожирая взглядом пустынные улицы. И даже дважды рассмеялся над его шутками.

Площадь перед знаменитым оперным театром заполонили солдаты. Они были везде: на самой площади, на широких ступенях, ведущих к величественным колоннам, между колоннами. Их было так много, что отсутствие штатских и женщин в самом центре города далеко не сразу бросалось в глаза.

Брандт скрылся в одном из зданий, выходящих фасадом на площадь, важный, деловой, с фотоаппаратом и пленками. Кристиан и лейтенант вылезли из автомобиля, оглядывая величественный, увенчанный куполом парижский оперный театр.

– Мне следовало побывать здесь раньше. – Из голоса лейтенанта напрочь исчезли металлические нотки. – В мирное время. Это удивительное место.

Кристиан рассмеялся:

– Господин лейтенант, я уже открыл рот, чтобы сказать то же самое.

Гарденбург дружелюбно хмыкнул. И Кристиан поневоле задался вопросом: а чего это он так боялся лейтенанта? Парень-то, оказывается, свой в доску.

К ним торопливо подошел Брандт.

– На сегодня с делами покончено, – доложил он. – Приказано прибыть завтра во второй половине дня. Они страшно довольны. Я рассказал им, какие у меня фотографии, и они чуть не произвели меня в полковники.

– Я вот подумал… – В голосе лейтенанта, похоже, впервые с 1935 года слышалась некоторая неуверенность. – Я вот подумал, а не могли бы вы сфотографировать меня на фоне оперного театра? Я бы послал фотографию жене.

– С превеликим удовольствием, – без тени улыбки ответил Брандт.

– Гиммлер. Дистль. Сфотографируемся вместе.

– Господин лейтенант, почему бы вам не сфотографироваться одному? Чего вашей жене лицезреть наши физиономии? – Под началом лейтенанта Кристиан служил уже больше года и вот впервые позволил себе в чем-то с ним не согласиться.

– О нет! – Лейтенант обнял Кристиана за плечи, и тому показалось, что его командир уже успел приложиться к бутылке. – Ты не прав. Я много писал жене о тебе. Так что ей будет интересно увидеть, каков ты на самом деле.

Брандт долго суетился, выбирая правильный ракурс, ему хотелось запечатлеть возможно большую часть здания оперного театра. Гиммлер глуповато лыбился в объектив, а лейтенант и Кристиан сохраняли серьезность, воспринимая происходящее как важное историческое событие.

Когда же Брандт наконец их сфотографировал, они сели в машину и направились к воротам Сен-Дени. День близился к вечеру, и уютные, зеленые улицы опустели еще больше: случалось, что они ехали минуту-другую, не встречая ни солдат, ни армейских автомобилей. И впервые после прибытия в Париж Кристиану стало как-то не по себе.

– Великий день, – задумчиво изрек лейтенант, – день, которому суждено навечно остаться в истории. Пройдут годы, а мы будем оглядываться на этот день и говорить: «Мы были там на заре новой эры!»

Кристиан чувствовал, что сидящий рядом с ним Брандт скорчил пренебрежительную гримасу, но этот человек прожил во Франции не один год и, возможно, поэтому очень уж цинично и насмешливо воспринимал высокопарные словеса.

– Мой отец, – продолжал лейтенант, – в 1914 году добрался лишь до Марны. Марна… Она так близко. Но моему отцу не довелось увидеть Париж. Сегодня мы переправились через Марну за пять минут. Исторический день… – Гарденбург вгляделся в зев боковой улочки. Кристиан автоматически повернулся, чтобы посмотреть, что углядел там лейтенант. – Гиммлер, это та самая улица?

– Какая улица, господин лейтенант?

– Где расположен тот дом, о котором ты говорил… очень известный.

Ну и память у него, подумал Кристиан. Фиксирует все. Схемы расположения артиллерийских орудий, устав военно-полевого суда, инструкции по обеззараживанию материальной части, подвергшейся воздействию отравляющих газов, местоположение парижского борделя, упомянутого мимоходом пару часов назад.

– Мне представляется… – Лейтенант тщательно подбирал слова, а Гиммлер тем временем сбросил скорость чуть ли не до нуля. – Мне представляется, что такой день, день сражения и победы… Короче, мы имеем полное право расслабиться… Солдат, который сторонится женщин, – никудышный солдат… Брандт, ты ведь жил в Париже, ты слышал об этом заведении?

– Да, господин лейтенант. Высший класс.

– Развернуть машину, сержант, – приказал лейтенант.

– Будет исполнено, господин лейтенант. – Гиммлер, широко улыбаясь, круто вывернул руль, и маленький разведывательный автомобиль, описав круг, нырнул в боковую улочку.

– Я могу положиться на вас, не так ли? – Лейтенант оглядел всех троих. – Болтливых среди вас нет?

– Так точно, господин лейтенант! – в унисон гаркнули они.

– Всему свое время. И дисциплине, и дружеским пирушкам. Нам нужен этот дом, Гиммлер?

– Да, господин лейтенант. Но тут, похоже, все закрыто.

– Пойдешь со мной. – Лейтенант спрыгнул на мостовую и маршевым шагом пересек тротуар, держа курс на массивную дубовую дверь. Каблуки его с силой впечатывались в каменные плиты. Громкое эхо покатилось по узенькой улице, словно по ней шел не один человек, а целая рота.

Гарденбург постучал в дверь, а Брандт и Кристиан с улыбкой переглянулись.

– Скоро он начнет продавать нам порнографические открытки, – прошептал Брандт.

– Ш-ш-ш, – предостерег его от излишних вольностей Кристиан.

Дверь приоткрылась. Пусть не силой, но не без нажима лейтенант и Гиммлер заставили хозяев пустить их в дом. Едва они переступили порог, как дверь захлопнулась, и Брандт с Кристианом остались одни на пустынной, укрытой тенью домов улице. Ночь уже коснулось неба: оно начало медленно темнеть. Стояла мертвая тишина, не было видно ни одного открытого окна.

– У меня создалось впечатление, что повеселиться лейтенант приглашал и нас, – пробурчал Брандт.

– Терпение, – успокоил его Кристиан. – Лейтенант наводит мосты.

– К женщинам я предпочитаю наводить мосты сам, – гнул свое фотограф.

– Хороший офицер, – назидательно произнес Кристиан, – не ляжет спать, пока не убедится, что его солдаты обеспечены всем необходимым.

– Поднимись на второй этаж и напомни об этом нашему лейтенанту, – отпарировал Брандт.

Дверь открылась, и Гиммлер призывно помахал им рукой. Брандт с Кристианом вылезли из автомобиля и вошли в дом. Мавританский фонарь заливал пурпурным светом лестницу и украшавшие стены гобелены.

– Мадам меня узнала. – Гиммлер поднимался по лестнице первым. – Поцелуи, mon cher garçon[19] и все такое. Как вам здесь нравится?

– Сержант Гиммлер, – усмехнулся Брандт. – Завсегдатай борделей пяти стран. Вклад Германии в создание Соединенных Штатов Европы.

– Я, во всяком случае, – улыбка не сходила с лица Гиммлера, – времени в Париже зря не терял. Сюда, пожалуйста, в бар. Девочки еще не готовы. Сначала мы немного выпьем. Отвлечемся от ужасов войны.

Гиммлер распахнул дверь, и они увидели лейтенанта. Сняв каску и перчатки, Гарденбург сидел на стуле, положив ногу на ногу, и осторожно обдирал золотистую фольгу с бутылки шампанского. Бар был совсем крошечный. Оштукатуренные лавандового цвета стены, полукруглые окна, портьеры с кисточками. За стойкой восседала крупная женщина, как нельзя лучше дополнявшая обстановку бара. Завитые волосы, накинутая на плечи шаль с бахромой, сильно накрашенные глаза. Она что-то без умолку говорила по-французски, обращаясь к лейтенанту. Тот с важным видом кивал, не понимая ни слова.

– Amis. – Гиммлер обнял за плечи Брандта и Кристиана. – Brave Soldaten[20].

Женщина выплыла из-за стойки, пожала каждому руку, сказала, что им тут очень рады, извинилась за задержку (сами понимаете, день выдался очень уж суматошный), пообещала, что девочки скоро появятся, очень, очень скоро, а пока почему бы дорогим гостям не присесть и не выпить шампанского. Это так демократично – солдаты и офицеры, распивающие одну и ту же бутылку. Во французской армии такого не увидишь; возможно, поэтому Германия и одержала победу.

Девочки не появились и когда опустела третья бутылка, но к этому времени о них, можно сказать, позабыли.

– Французы, – вещал лейтенант. Он сидел на стуле все так же прямо, словно аршин проглотил, а вот глаза стали темно-зелеными, тусклыми, как истертое морскими волнами бутылочное стекло. – Я презираю французов. У них нет желания умирать. Вот почему мы здесь, пьем их вино, спим с их женщинами. Все потому, что они предпочитают жить. Смешно… – Он взмахнул рукой, в которой держал полный бокал. В этом жесте и в голосе Гарденбурга чувствовалась злость. – Эта военная кампания – жалкая комедия. С восемнадцати лет я изучаю войну. Искусство войны. Я знаю его как свои пять пальцев. Снабжение. Связь. Поддержание морального духа солдат. Выбор и маскировка командного пункта. Наступательная тактика при использовании противником автоматического оружия. Важность элемента внезапности. Могу командовать армией. Пять лет жизни. И вот решающий момент. – Он горько рассмеялся. – Великий момент. Всей своей мощью Германия обрушивается на противника. Ну и что же? – Лейтенант смотрел на мадам, которая не понимала ни слова по-немецки, но радостно кивала, со всем соглашаясь. – Я не слышу ни единого выстрела. Я сажусь в автомобиль, проезжаю шестьсот километров и заканчиваю свой путь в борделе. Паршивая французская армия превратила меня в туриста! Никакой войны. Пять лет псу под хвост. Никакой карьеры. В лейтенантах мне ходить до пятидесяти лет. В Берлине я никого не знаю. Нет связей, нет друзей, нет и продвижения по службе. Все зря. Моему отцу повезло куда больше. Он дошел только до Марны, но сражался четыре года и еще в двадцать шесть лет стал майором. А на Сомме уже командовал батальоном, потому что за первые два дня сражения были убиты все офицеры. Гиммлер!

– Да, господин лейтенант! – Гиммлер вскочил. Шампанское не ударило ему в голову, и он слушал лейтенанта с хитроватой усмешкой.

– Гиммлер! Сержант Гиммлер! Где моя женщина? Я хочу французскую женщину!

– Мадам говорит, что женщина будет у вас через десять минут.

– Я их презираю. – Нетвердой рукой лейтенант поднял бокал и выпил. Что-то попало в рот, что-то вылилось на подбородок. – Я презираю всех французов.

В бар вошли две женщины. Крупная, полная, улыбчивая блондинка с пухлыми губами и маленькая, хрупкая брюнетка со смуглым, арабского типа, грустным лицом, сильно накрашенная, с ярко-красной помадой на губах.

– А вот и они, – проворковала мадам. Она одобрительно похлопала блондинку по заду, словно барышник, продающий племенную кобылу. – Это Жанет. То что надо, не так ли? Я уверена, у немцев Жанет будет пользоваться бешеным успехом.

– Я беру эту. – Лейтенант встал, выпрямился во весь рост, расправил плечи и указал на брюнетку. Она одарила Гарденбурга профессиональной улыбкой, подошла к нему и взяла за руку.

Гиммлер тоже приглядывался к брюнетке, но, естественно, безропотно предоставил право выбора старшему по званию, а потому обнял за талию блондинку.

– Chеrie[21], как насчет того, чтобы отдаться красивому, здоровому немецкому солдату?

– Где тут подходящая комната? – спросил по-немецки Гарденбург. – Брандт, переведи.

Брандт перевел, и брюнетка, улыбнувшись всей честной компании, увела за собой лейтенанта, который в отличие от Гиммлера держался очень чопорно.

– А теперь, – Гиммлер с довольным видом тискал блондинку, – моя очередь. Если вы, конечно, не возражаете. – Он посмотрел на Брандта и на Кристиана.

– Отнюдь, – ответил Кристиан. – И можешь не торопиться.

Гиммлер заулыбался и увел блондинку, обращаясь к ней на своем чудовищном французском: «Chеrie, мне очень нравится твое платье…»

Извинившись, отбыла и мадам, выставив на стойку еще одну бутылку шампанского. Кристиан и Брандт, оставшись одни в залитом оранжевым светом мавританском баре, молча смотрели на торчащую из ведерка со льдом запотевшую бутылку.

Так же молча они допили свои бокалы. Открывать шампанское взялся Кристиан. Борьба с пробкой закончилась громким хлопком, от которого он даже подпрыгнул. Ледяная пена выплеснулась ему на руку.

– Ты никогда не бывал в таких местах? – наконец спросил Брандт.

– Нет.

– Хочешь женщину?

– Скорее нет, чем да.

– Если бы ты захотел женщину, но на нее положил бы глаз лейтенант Гарденбург, как бы ты поступил?

Кристиан отпил шампанского.

– Я бы не хотел отвечать на этот вопрос.

– Я тоже. – Брандт покрутил в руке пустой бокал. – И какие чувства ты сейчас испытываешь?

– Даже не знаю, что и сказать. Но никакой радости нет, это точно.

– А мне грустно. Очень грустно. Как там говорил лейтенант?

– Сегодня взошла заря новой эры.

– Мне очень грустно на заре новой эры. – Брандт налил себе шампанского. – Знаешь, десять месяцев назад я чуть не стал гражданином Франции.

– Неужели?

– Я прожил во Франции десять лет, разумеется, с перерывами. Как-нибудь покажу тебе местечко в Нормандии, куда я ездил каждое лето. Я рисовал с утра до вечера, иногда по сорок картин за лето. Во Франции меня признали. Мы обязательно зайдем в галерею, где выставлялись мои полотна. Возможно, некоторые висят там до сих пор, и ты сможешь на них взглянуть.

– С удовольствием.

– Я не мог показывать свои картины в Германии. Я абстракционист. Говорят, это нерепрезентативное искусство. Нацисты считают его декадентским. – Брандт пожал плечами. – Наверное, где-то я декадент. Не в такой степени, как лейтенант, но декадент. А ты?

– Я – декадент-лыжник.

– Видать, везде есть свои декаденты, – вздохнул Брандт.

Открылась дверь, и в бар вошла смуглолицая брюнетка. На ней был розовый пеньюар, отделанный перьями. Девушка загадочно улыбалась.

– Где мадам? – спросила она.

– Куда-то вышла, – ответил Брандт. – Может, я помогу?

– Ваш лейтенант… – Брюнетка замялась. – Мне нужно перевести. Он чего-то требует, но я не уверена, что правильно поняла его. Мне кажется, он хочет, чтобы я отстегала его плетью, но я боюсь начинать. Вдруг он просит чего-то еще? Я должна знать наверняка.

– Начинай, – твердо заявил Брандт. – Именно этого ему и не хватает. Я знаю, он мой давний друг.

– Вы уверены? – Брюнетка с сомнением переводила взгляд с одного на другого.

– Абсолютно, – заверил ее Брандт.

– Хорошо. – Брюнетка пожала плечами. – Выполню его просьбу. – Она повернулась к двери. – Странно все это. – В голосе девушки слышалась насмешка. – Солдат-победитель… в день победы… Необычные у него вкусы, не так ли?

– Мы все необычные люди, – усмехнулся Брандт. – Ты в этом скоро убедишься. А теперь займись делом.

Брюнетка ответила ему коротким злым взглядом и вышла из бара.

– Ты все понял? – спросил Брандт Кристиана.

– Достаточно.

– Давай выпьем. – Брандт разлил шампанское по бокалам. – Я откликнулся на зов родины.

– Что? – Кристиан в недоумении воззрился на него.

– Мир стоял на грани войны, а я рисовал декадентские, абстрактные пейзажи французского побережья в ожидании французского гражданства. – Брандт прищурил глаза, вспоминая тревожные, полные неопределенности дни августа 1939 года. – Французы – самый удивительный народ на всем белом свете. Они любят хорошо поесть; они независимы; во Франции можно рисовать все, что только вздумается, – порицать не будут; у них блестящее боевое прошлое, но они знают, что таких вершин им больше не покорить. Они благоразумны и скуповаты. Такая среда благоприятна для искусства. Однако в последнюю минуту я стал ефрейтором Брандтом, чьи картины невозможно выставить в немецкой галерее. Если кровь не вода, тогда… что? И вот мы здесь, в Париже, проститутки встречают нас с распростертыми объятиями. Вот что я тебе скажу, Кристиан: в конце концов мы обязательно проиграем. Это же просто безнравственно… варвары с Эльбы жрут сосиски на Елисейских полях…

– Брандт, – попытался остановить его Кристиан. – Брандт…

– Заря новой эры. Вермахт встречает ее, принимая порку в публичном доме. Завтра пойду с куском колбасы на площадь Звезды.

Открылась дверь, и в бар вошел Гиммлер. Он был без кителя, в расстегнутой сорочке. Улыбаясь во весь рот, он держал в руках зеленое платье блондинки.

– Кто следующий? Дама ждет.

– Хочешь последовать по стопам сержанта Гиммлера? – спросил Брандт.

– Нет, – ответил Кристиан. – Не хочу.

– Ты уж не обижайся, сержант, но мы лучше добьем эту бутылку.

Гиммлер обвел их обоих угрюмым взглядом, с его лица на мгновение слетела маска хитроватого добряка.

– Я торопился. – В голосе слышалась обида. – Не хотел задерживать друзей.

– Мы очень ценим твою заботу, сержант. Очень ценим. Даже получая удовольствие, ты помнил о нас.

– Она очень хороша. – На лице Гиммлера вновь заиграла широкая улыбка. – Большая, мягкая. Вы точно не хотите ее?

– Точно, – ответил Кристиан.

– Хорошо, – кивнул Гиммлер. – Тогда пойду на второй заход.

– А что ты с ней делал? – спросил Брандт. – Сдирал с нее платье?

Гиммлер хохотнул.

– Платье я у нее купил. За девятьсот франков. Она просила полторы тысячи. Я пошлю его жене. У нее тот же размер. Пощупай… – Он протянул платье Кристиану. – Настоящий шелк.

Кристиан с важным видом помял материю пальцами:

– Настоящий шелк.

У двери Гиммлер обернулся:

– Даю вам последний шанс.

– Премного тебе благодарны, но решение уже принято, – за обоих ответил Брандт.

– Хорошо, – пожал плечами Гиммлер. – Ваше право.

– Гиммлер, мы уходим, – добавил Кристиан. – Дождись лейтенанта и отвези его в часть. Мы пойдем пешком.

– Тебе не кажется, что следует получить разрешение лейтенанта? – спросил Гиммлер.

– Я полагаю, сейчас обстановка далека от боевой. Мы прогуляемся.

Гиммлер пожал плечами.

– На этих пустынных улицах вы рискуете получить пулю в спину.

– Не сегодня, – ответил Брандт. – Потом – да, но не сегодня.

Они поднялись и вышли на улицу.

За дверью их встретила ночь. Приказ о затемнении никто не отменял, и нигде не было видно ни единого огонька. Но над крышами плыла луна, которая превращала каждую улицу в зебру: темные полосы (тени от домов) чередовались со светлыми (промежутки между домами). Теплый воздух застыл над городом, хотя хрупкую тишину то и дело нарушал лязг металлических гусениц: где-то вдалеке ворочались стальные чудовища. Но среди темной массы домов этот резкий, неприятный звук быстро затихал, сходил на нет.

Дорогу показывал Брандт. От выпитого его качало, но Париж он знал достаточно хорошо и уверенно вел Кристиана в Сен-Дени.

Они не разговаривали. Шли бок о бок, иногда соприкасаясь плечами, их подбитые гвоздями сапоги гулко стучали по брусчатке мостовой. Где-то в темноте с треском закрылось окно, в какой-то момент Кристиану показалось, что он слышит плач младенца. Они повернули на широкий безлюдный бульвар, двинулись мимо спрятавшихся за жалюзи витрин, мимо сложенных у стены столиков и стульев уличных кафе. Далеко впереди светились огни, свидетельствующие о том, что в этот вечер армия, расположившаяся в сердце Франции, не опасается атаки противника. От огней этих, спасибо шампанскому, веяло уютом и крепкой мужской дружбой. Кристиан мечтательно улыбался, неспешно шагая к ним рядом с Брандтом.

Сквозь пьяную дымку лежащий под молодой луной Париж казался нежным, элегантным. Кристиан влюбился в него. Влюбился в истертую брусчатку мостовых. В узенькие, извилистые улочки, которые начинались от бульваров и уводили в другие столетия. В церкви, окруженные магазинчиками, барами, публичными домами. В стулья с тонкими ножками, поставленные на столы сиденьями вниз под тентами кафе. В людей, попрятавшихся за опущенными шторами. В реку, которой еще не видел, но которая пересекала город и определяла его облик. В рестораны, в которых еще не ел, и в девушек, с которыми еще не встретился. Он знал, что завтра, когда настанет солнечное утро и рассеется ночной страх, эти девушки обязательно появятся на бульварах в туфельках на высоком каблуке и вызывающе красивых платьях.

Кристиан не раз слышал рассказы об этом городе, много о нем читал и теперь понимал, что Париж – единственный город на свете, живущий в полном соответствии с теми легендами, которые складывали о нем люди. Он с гордостью думал о том, что прорвался в Париж с боем, что в этом бою ему пришлось убить человека. Кристиану казалось, что он любит и застреленного им француза, и лежащего рядом с французом – так далеко от фермы в Силезии – ефрейтора Крауса с запекшимися пятнами вишневого сока на губах. Он радовался, что выдержал испытание боем, что смерть обошла его стороной. Ему нравилась война, потому что только там проверяется истинный характер человека, и ему нравилось, что война эта так быстро закончилась, потому что ему не хотелось умирать. Кристиан верил, что грядущие дни принесут с собой мир и благоденствие, все идеи, ради которых он готов был отдать жизнь, станут законами и эра процветания и порядка воцарится на века. Он любил Брандта, который, чуть пошатываясь, шагал с ним плечом к плечу. Ведь Брандт, скуливший от страха в придорожном кювете, сумел побороть этот страх и сражался рядом с Кристианом, поддерживая ходивший ходуном локоть одной руки другой рукой, чтобы сквозь листву попасть в человека, который мог убить Кристиана. Ему нравилась эта ночь, тихая лунная ночь, и их прогулка по пустынным, прекрасным улицам. Они были новыми хозяевами города, и Кристиан окончательно утвердился в мысли, что жизнь его не растрачена зря, что родился он не для того, чтобы обучать катанию на лыжах детей и отпускников. Он мог принести пользу и приносил ее. А чего еще требовать человеку от жизни?

– Ты только посмотри. – Брандт остановился, вытянув руку вперед.

Кристиан проследил взглядом за его рукой. На подсвеченной луной каменной стене церкви белело четырехзначное, выведенное мелом число «1918». Кристиан тряхнул головой. Он понимал, что это число имеет какое-то значение, только не мог сообразить, какое именно.

– Тысяча девятьсот восемнадцатый, – произнес Брандт. – Они знают, чем все закончится. Французы знают.

Кристиан вновь посмотрел на стену. На него внезапно навалились тоска и усталость. Еще бы, он на ногах с четырех утра, а день выдался очень уж утомительный. Тяжело ступая, он подошел к стене и медленно, методично начал стирать рукавом нарисованные мелом цифры.

14

Препарат, использующийся при лечении венерических заболеваний.

15

Легкий немецкий самолет, аналог советского «кукурузника».

16

Идите! Идите сюда! (фр.)

17

С удовольствием, полковник (фр.).

18

Добрый день, девушки (фр.).

19

мой дорогой мальчик (фр.).

20

Друзья. Бравые солдаты (фр. искаж.).

21

Дорогая (фр.).

Молодые львы

Подняться наверх