Читать книгу Нищий, вор. Ночной портье - Ирвин Шоу - Страница 13

Рудольф, Инид и няня стояли на залитом утренним солнцем тротуаре и ждали Джонни Хита и его жену; Хиты тоже ехали в Монток и должны были захватить Рудольфа и Инид на своем «линкольне-континентале». У ног няни стоял чемодан. Она на целую неделю уезжала к себе в Нью-Джерси. «И почему это, – от нечего делать подумал Рудольф, – ни одна няня не живет в том же штате, где работает?»

Накануне вечером, распрощавшись с Уэсли, Рудольф проводил Гретхен домой. Он предложил ей поехать с ним и с Хитами. Она сделала большие глаза, и он вспомнил, что у нее когда-то был роман с Хитом.

– А без свидетелей ты со своей бывшей женой уже встретиться не можешь? – спросила она.

Он не задумывался над этим прежде, но теперь, после ее слов, понял, что в них есть правда. Джин один раз приезжала к нему в сопровождении дородной массажистки, которую сделала своей компаньонкой еще в Рино. Встреча получилась неудачной, хотя Джин была совершенно трезвой, уравновешенной и тихой, даже когда играла с Инид. Она сказала, что купила себе домик в Монтоке и живет там скромно и незаметно. В Мексике она не задержалась. Климат там благоприятствует пьянству, это не для нее. Она теперь совсем не пьет и даже снова занялась фотографией. Правда, в журналы пока не обращалась. Снимает для себя. И руки у нее больше не дрожат. Если забыть о постоянном присутствии массажистки, Джин снова стала той женщиной, на которой он женился и которую так долго любил, – живой и юной, с блестящими волосами, нежным цветом лица, и Рудольф уже не знал, правильно ли поступил, согласившись на развод. Он жалел Джин, но ему было жаль и себя. Поэтому, когда несколько дней назад она попросила отпустить к ней Инид на неделю, он не стал отказывать.

Он боялся не за Инид, а за себя, боялся остаться наедине с Джин в уютном, по ее словам, домике, наполненном неуютным грохотом океана. Она сказала, что он может занять комнату для гостей, но он заказал себе номер в ближайшем мотеле. А подумав, решил пригласить и Хитов. Он боялся, что вечер, проведенный перед горящим камином в тишине, нарушаемой лишь рокотом волн, вызовет у него желание вернуться к семейному очагу. Нет, прошлое ворошить незачем. Отсюда и появление Хитов. Отсюда и вопрос Гретхен.

– Нет, свидетели мне не нужны, – ответил он. – Нам с Джонни есть о чем поговорить, а идти к нему в контору мне не хочется.

– Понятно, – не очень веря, отозвалась Гретхен и переменила тему разговора: – Как тебе Уэсли?

– Думающий парень, – сказал Рудольф. – Склонен к самоанализу, пожалуй, даже слишком… А что с ним будет дальше, целиком зависит от того, сумеет ли он выдержать мать и ее мужа до своего восемнадцатилетия.

– А ты заметил, какой он красивый? – спросила Гретхен.

– Как-то не обратил внимания.

– Такие лица любят снимать в кино, – заметила Гретхен. – Высокие скулы, приятная улыбка, ласковый взгляд, и в то же время производит впечатление человека большой моральной силы.

– Ты, по-видимому, более наблюдательна, чем я, – только и сказал Рудольф.

– Или более ранима, – улыбнулась она.

– Когда ты позвонила, мне показалось, что ты хочешь со мной о чем-то поговорить, – вспомнил он. – Что-нибудь случилось?

– Не больше, чем всегда. – Она снова улыбнулась. – Поговорим, когда ты вернешься.

Возле дома он поцеловал ее и подождал, пока она не вошла в охраняемый швейцаром ярко освещенный вестибюль – элегантная, эффектная, способная постоять за себя. «Но не всегда, – подумал он. – Не всегда».

Подъехал «линкольн-континенталь»; Джонни Хит сидел за рулем, его жена Илейн – рядом. Няня поцеловала Инид на прощание.

Илейн Хит вышла из машины, помогла усадить Инид на заднем сиденье и сама села рядом. Илейн была высокая, с красиво уложенными волосами, твердым и умным взглядом, как и подобает супруге владельца одной из наиболее преуспевающих контор на Уолл-стрит. Детей у Хитов не было.

Рудольф сел возле Джонни. Инид помахала рукой няне, оставшейся на тротуаре с чемоданом в руках, и они тронулись.

– Ну, вперед, к мысу Монток! – воскликнул Джонни. – Будем ловить омаров и устраивать оргии на берегу.

Лицо у него было круглое, с расплывшимися чертами, глаза – обманчиво кроткие, руки, лежавшие на руле, – белые, пухлые, а под спортивным пиджаком в крупную клетку уже намечался животик. Машину он вел умело и энергично. Другие водители вынуждены были уступать ему дорогу, подобно тому как другие адвокаты пасовали перед его напористостью на заседаниях совета директоров или в зале суда. Рудольф теперь редко виделся с Джонни. После женитьбы Хита они почему-то разошлись, и всякий раз, когда им доводилось встречаться – а между встречами проходило несколько месяцев, – Рудольф без всякого сожаления неизменно констатировал: вот и я выглядел бы, наверное, так же.

Позади радостно щебетала Инид. Илейн что-то прошептала ей на ухо, и Инид засмеялась в ответ. На первый взгляд казалось, что Илейн едва ли решится обнять ребенка, побоится, что девочка помнет или испачкает ее красивый твидовый костюм. Но, оглянувшись, Рудольф увидел, что Инид растрепала превосходно уложенные волосы Илейн, а та только радостно улыбается. «Внешность обманчива», – подумал Рудольф, глядя на дорогу. Они ехали по мосту Трайборо – вдоль реки тянулся в лучах по-весеннему яркого солнца Нью-Йорк: небоскребы, стекло, дымящиеся трубы. В такие вот минуты, видя этот огромный до неправдоподобия город во всем его суровом величии, Рудольф снова испытывал былое, как в молодости, волнение, снова с удовлетворением сознавал, что он тоже житель Нью-Йорка.

Внизу на воде отважно сражалась с течением небольшая яхта. «Может, и я, – подумал он, – этим летом пойду на «Клотильде» к берегам Италии. Хоть польза будет от нее». Они ведь и тогда шли в Портофино, но так до него и не добрались. Не надо вспоминать прошлое. «Уговорю Жанну на две недели удрать от мужа и детей, будем плыть со скоростью двенадцать узлов и пить местное вино из запотевшего на солнце графина где-нибудь в кафе на Лигурийском побережье. Нельзя раньше времени превращаться в старика. Fantasia Italiana»[26].

– Джонни, – вернулся он в настоящее, – о чем ты хотел со мной поговорить?

– У меня есть один клиент, – сказал Джонни. – Сам он, по правде говоря, умер, но вопрос о его наследстве еще не улажен. – «Джонни, – мысленно усмехнулся Рудольф, – зарабатывает на покойниках гораздо больше, чем все похоронные бюро города, вместе взятые. Ох уж эти адвокаты!» – Наследники, как водится, перегрызлись, – добавил Джонни, – но этим-то тебя не удивишь.

– Я уже сделался профессионалом, – отозвался Рудольф.

– Чтобы избежать тяжбы, – продолжал Джонни, – решено продать часть имущества по весьма сходной цене. Огромное ранчо в Неваде. Налог там весьма умеренный, ты и сам знаешь.

– Да, знаю, – сказал Рудольф.

– В Нью-Йорке дел у тебя нет, – продолжал Джонни. – Вид у тебя скверный и отнюдь не счастливый. Не представляю себе, чем ты занят целыми днями, черт побери!

– Играю на пианино, – ответил Рудольф.

– Что-то я не видел твоей фамилии на афишах у Карнеги-холла.

– Еще увидишь, – отозвался Рудольф.

– Ты погибаешь прямо на глазах, – продолжал Джонни. – Никуда не ходишь. Ни на одной вечеринке тебя не увидишь.

– А как в Неваде с вечеринками?

– Там веселятся вовсю, это один из наиболее процветающих штатов, – принялся убеждать его Джонни. – Миллионеры растут как грибы. Чтобы ты поверил, что я не шучу, я готов войти с тобой в долю – устрою закладные, помогу найти людей, которые занялись бы хозяйством. Не думай, старик, мною движет не альтруизм, мне нужно место, куда я мог бы время от времени прятаться. И с налогами на золотом Западе мне тоже будет легче. Ранчо это я сам не видел, но документы держал в руках. Оно весьма жизнеспособно. А если туда еще кое-что вложить по-умному, то даже более чем жизнеспособно. На нем стоит большой дом – если его немного подремонтировать, будет не дом, а мечта. И для детей лучшего места не найдешь: воздух чистый, про наркотики никто и не слышал, до ближайшего города сто миль. Политикой там занимаются люди надежные, так что все будет шито-крыто, и ты будешь там себя чувствовать как рыба в воде. Про Уитби они ничего не знают. Да и вообще ту историю все давно забыли, несмотря на дурацкую заметку в «Тайме». Через десять лет станешь сенатором. Ты меня слушаешь, Руди?

– Конечно.

На самом деле последние несколько секунд он слушал вполуха. Когда Джонни сказал, что это превосходное место для детей, он заинтересовался. Он обязан заботиться об Инид, но есть еще и Уэсли, и Билли. Как-никак кровная родня. О них тоже надо подумать. Билли – парень неприкаянный, еще мальчиком, в школе, был циничным, лишенным честолюбия насмешником и отщепенцем. Уэсли, судя по всему, никакими талантами не блещет, а то образование, которое уготовано ему судьбой, вряд ли увеличит его шансы на почетное место в жизни. На современном же ранчо, где идет вечная борьба с засухой, наводнениями, с истощением почвы, где требуются умение и хватка, чтобы управлять машинами и работниками и иметь рынок сбыта, обоим найдется дело, а если они займутся делом, можно уже за них не беспокоиться. Рано или поздно у них самих появятся семьи. Да и он, между прочим, тоже может еще жениться – почему бы и нет? – и завести детей.

– Мечта патриарха, – произнес он вслух.

– Что? – недоуменно спросил Джонни.

– Ничего. Это я сам с собой. Вообразил себя окруженным детьми и внуками.

– Не думай, что ты будешь отрезан от цивилизации, – сказал Джонни, по ошибке приняв тон Рудольфа за иронический. – На ранчо есть взлетно-посадочная полоса. Захочешь, купишь себе самолет.

– Американская мечта, – заметил Рудольф. – Собственная взлетно-посадочная полоса.

– А что тут плохого? – рассердился Джонни. – Что плохого, если человек хочет быть мобильным? Сел в самолет – и через час ты уже в Рино или в Сан-Франциско. Тут масса преимуществ, причем это совсем не уход на покой. Это включение в активную деятельность, только в новую…

– Я подумаю, – ответил Рудольф.

– Знаешь что? Давай-ка мы с тобой слетаем туда на следующей неделе и посмотрим, – предложил Джонни. – Вреда от этого не будет, а у меня, кроме того, появится уважительная причина не показываться в эту проклятую контору. Даже если ранчо никуда не годится, мы по крайней мере проветримся. Можешь захватить с собой пианино.

«Очень остроумно», – подумал Рудольф. Он знал, что Джонни считает его уход от дел глупым капризом, ранним проявлением старческого маразма. Сам Джонни отправится на покой только ногами вперед. Они вместе выбрались наверх, вместе заработали кучу денег, ни разу не подвели друг друга, с полуслова друг друга понимали, и Рудольф знал, что Джонни считает своей обязанностью расшевелить его.

– Ладно, – согласился Рудольф. – Я всю жизнь мечтал скакать верхом по пустыне.

– Это не пустыня, – огрызнулся Джонни. – Это ранчо. Оно расположено у подножия гор. По его территории бежит ручей, где водится форель.

– Давай съездим на этой неделе, – сказал Рудольф. – Денька на два, пока Инид будет у Джин. Ты сможешь?

– Я беру билеты, – ответил Джонни.

Они ехали мимо нескончаемых кладбищ Лонг-Айленда, куда ньюйоркцы поколение за поколением укладывают на вечный покой своих ближних. Рудольф закрыл глаза и предался мечтам о холмах и горах серебряного штата Невада.

Обычно Гретхен любила работать в монтажной по субботам, когда в безлюдном молчаливом здании они были вдвоем – она и ее помощница Ида Коэн. Но сегодня Ида видела, что Гретхен явно не в своей тарелке. Она без конца прокручивала пленку, резко щелкала ножницами, насвистывая что-то мрачное или горько вздыхая. Ида знала, почему Гретхен с утра в плохом настроении. Эванс Кинселла, их режиссер, снова принялся за старое: снимал как Бог на душу положит, часто являлся на площадку с похмелья и позволял актерам валять дурака в надежде, что Гретхен чудом сумеет отыскать рациональное зерно в ворохе пленки, которую он ей швырнул. Да и в пятницу Ида была в монтажной, когда Кинселла позвонил и сказал, что не может пойти с Гретхен в ресторан, как обещал.

Ида, всей душой преданная подруге, презирала Кинселлу с такой страстью, какую у нее вызывало только Движение за освобождение женщин: она добросовестно посещала все собрания и выступала на них с пламенными, хотя и не совсем логичными речами.

Ида, некрасивая сорокапятилетняя женщина, у которой не было ни мужа, ни любовника, способных сделать ее жизнь невыносимой, считала, что красивая и талантливая Гретхен позволяет мужчинам эксплуатировать себя. Ида уговорила Гретхен пойти с нею на два собрания, но Гретхен быстро надоели истерические вопли ораторов, и она ушла, сказав: «Когда пойдете на баррикады, можете рассчитывать на меня. Не раньше».

«Но нам нужны такие женщины, как ты», – вымолвила Ида.

«Может быть, – отозвалась Гретхен. – Зато мне они не нужны».

И Ида, потеряв надежду, горестно вздохнула. «Это непростительное политическое равнодушие», – сказала тогда она Гретхен.

Гретхен в то утро беспокоило не только качество фильма, над которым она работала. Несколько дней назад Кинселла подбросил ей очередной сценарий, попросив прочитать и высказать свое мнение. Имя молодого автора ничего не говорило им обоим, но его литературный агент убедил Кинселлу познакомиться с текстом. Гретхен прочла сценарий и пришла в полный восторг, о чем и сказала Кинселле, когда он позвонил ей в пятницу. «В восторг? – переспросил он. – А по-моему, обычное дерьмо. Отдай его моей секретарше, пусть вернет». И повесил трубку. До двух ночи Гретхен перечитывала сценарий. Он был написан мужчиной, но рассказывалось в нем об энергичной женщине из рабочей среды, она жила в маленьком унылом городишке среди утративших всякую надежду людей, но единственная из всех своих сверстников сумела благодаря уму и смелости выбраться из этого окружения и стать такой, как ей хотелось.

Гретхен верила, что из этого сценария можно сделать фильм, который внесет живую струю в поток появившихся за последнее время фильмов; в противовес голливудским сказкам со счастливым концом, так долго державшимся на экране, это были фильмы о людях, живущих бесцельно и бездумно, иногда восстающих против своей участи, но затем вновь теряющих надежду и погружающихся в апатию; посмотрев такое, зритель и повеситься может. «Если старые голливудские фильмы с их надуманным слащавым оптимизмом были насквозь пропитаны фальшью, – размышляла Гретхен, – то не менее лживы и сегодняшние равнодушные панихиды». Герои возникают ежедневно. Если верно, что они не рождаются вместе со своим классом, то они и не гибнут вместе с ним.

Перечитав сценарий, она убедилась, что первое впечатление не обмануло ее; если Кинселла тряхнет стариной и будет работать как в прежнее время, он сделает превосходный фильм. Она позвонила ему прямо в половине третьего ночи, но никто не ответил. Все это, словно кольцо пленки на монтажном столе, многократно повторяясь, крутилось у нее в голове, пока она корпела над дрянным материалом, отснятым Кинселлой за последнюю неделю.

Внезапно она выключила аппарат.

– Ида, я хочу попросить тебя об одном одолжении.

– Слушаю. – Ида оторвалась от работы.

Сценарий лежал в большой сумке на длинном ремне, с которой Гретхен всегда ходила на студию. Она достала его и протянула Иде.

– Я отправлюсь на часок-другой в музей, – сказала она. – А ты брось всю эту муру и почитай. Когда я вернусь, мы пойдем с тобой обедать – вдвоем, больше никого, – и ты мне скажешь, как он тебе показался.

Ида нерешительно посмотрела на Гретхен, но сценарий взяла. Гретхен никогда не уходила в середине рабочего дня. Самое большее, что она себе позволяла, – это выпить чашку кофе.

– Ладно, – согласилась Ида и, поправив очки на носу, с такой опаской посмотрела на сценарий, будто он мог взорваться.

Гретхен надела пальто и, спустившись вниз, попала в людской водоворот, который бурлил на Седьмой авеню, где помещалась их студия. Она быстро добралась до центра и вошла в Музей современного искусства с единственным намерением, как она уверяла себя, успокоить нервы созерцанием произведений подлинного искусства. Но вышла из музея такая же взбудораженная. Теперь, после общения с Пикассо, Ренуаром и Генри Муром, она даже думать не могла о том, чтобы вернуться обратно к монтажному столу, а поэтому позвонила на студию и предложила Иде встретиться прямо в ресторане.