Читать книгу Нищий, вор. Ночной портье - Ирвин Шоу - Страница 7

Из записной книжки Билли Эббота

1968

Моника меня сегодня сбила с толку. Она проверяла текст речи, которую переводила с французского на английский, и вдруг, подняв глаза, сказала: «Я только что заметила, что и в английском, и во французском языке, да и в большинстве других тоже, глаголы «иметь», «быть», «идти» и «умереть» все неправильные. Из них лишь глагол «умереть» спрягается более или менее по правилам. А это значит, что человечество чувствует себя неуверенно в самых своих основных действиях: существовании, обладании, движении, смерти. Что оно пытается отказаться, избавиться, уйти от наиболее активной деятельности. А вот глагол «убивать» – правильный глагол. Тут все ясно и определенно. Как, по-твоему, есть в этом смысл?»

Я сказал: «Хорошо, что я не переводчик». Но ее мысль меня заставила задуматься, и я полночи не спал, размышляя о себе и о своем отношении к языкам.

Вернувшись в отель, Рудольф застал Гретхен в баре. Она пила коктейль и беседовала с молодым человеком в теннисном костюме. «В последние дни она довольно много пьет, что для нее вовсе не характерно, и заговаривает с первыми попавшимися мужчинами, что, – с усмешкой подумал Рудольф, – для нее весьма характерно». Действительно ли он слышал ночью за дверью тихие шаги в сторону ее номера? Но, вспомнив Ниццу, он подумал, что вряд ли имеет право упрекать ее. Собственно, а почему бы ей и не искать развлечений, если они помогают избавиться от одиночества?

– Позвольте представить вам моего брата Рудольфа Джордаха, – сказала она, когда Рудольф подошел к столику, за которым они сидели. – Бэзил… Я забыла вашу фамилию, милый.

«Наверное, выпила уже не меньше трех коктейлей, – подумал Рудольф, – если называет «милым» человека, чью фамилию не в силах вспомнить».

Молодой человек встал. Он был высокий, стройный, похожий на актера, с крашеными волосами, довольно смазливый.

– Берлинг, – чуть поклонившись, отрекомендовался молодой человек. – Ваша сестра рассказывала мне о вас.

«Берлинг, Бэзил Берлинг, – думал Рудольф, кивнув в ответ. – Кто этот Бэзил Берлинг? Англичанин, вероятно, судя по произношению».

– Не присядете ли с нами? – спросил Бэзил Берлинг.

– Только на минуту, – не слишком любезно отозвался Рудольф. – Нам с сестрой нужно кое-что обсудить.

– Мой брат – большой любитель обсуждений, – вставила Гретхен. – Не вздумайте с ним что-либо обсуждать.

«Нет, не три, а четыре коктейля», – решил Рудольф.

Подошел официант.

– Что вы будете пить, сэр? – почтительно спросил Бэзил Берлинг, член английского профсоюза актеров; он, несомненно, много работал над речью, понимая, что окончил посредственную школу.

– То же, что и вы, – ответил Рудольф.

– Три раза то же самое, – сказал Бэзил Берлинг официанту.

– Он хочет меня споить, – пожаловалась Гретхен.

– Вижу.

– Рудольф – главный трезвенник в нашей семье, – скорчила гримасу Гретхен.

– Кому-то ведь надо им быть.

– О Господи, сейчас начнется, – вздохнула Гретхен. – Бэзил… Как, вы сказали, ваша фамилия, милый?..

«Она больше притворяется, – подумал Рудольф. – Чтобы позлить меня. Я сегодня у всех на прицеле».

– Берлинг, – так же почтительно повторил молодой человек.

– Мистер Берлинг – актер, – сказала Гретхен. – Подумать только, какое совпадение, – полунаивно-полупьяно восхищалась она, – совершенно случайно встретились здесь, в баре, на краю света, и выясняется, что мы оба работаем в кино, а? – Передразнивая молодого человека, она старалась говорить на английский манер, но он, по-видимому, и не думал обижаться.

– Нет, серьезно? – В голосе англичанина звучало удивление. – В самом деле? Как же я сам не догадался.

– Ну, не комплимент ли это! – Гретхен игриво дотронулась до руки Рудольфа, словно забыв, что он ее брат. – Я должна открыть вам страшную тайну, – улыбнулась она Бэзилу Берлингу и сделала очередной глоток. – Я не кинозвезда.

– Не может быть! – с наигранным удивлением воскликнул Берлинг.

«Пора от него отделаться, – подумал Рудольф, – не то придется просить помощи у швейцара».

– Да, – продолжала Гретхен, – я за кадром. Я из девочек с трауром под ногтями. По уши в ацетатной пленке. Я занимаюсь монтажом. Вот моя тайна и открыта. Я обычный скромный монтажер.

– Вы делаете честь своей профессии, – сказал Бэзил Берлинг.

«Избави Бог оказаться свидетелем чужого ухаживания», – подумал Рудольф, когда Гретхен сказала: «Вы очень любезны» – и погладила Берлинга по руке. Любопытно, как она ведет себя в постели, много ли у нее было мужчин и сколько сейчас. Если спросить, она скажет.

– Гретхен, – обратился к ней Рудольф, когда она, склонив голову, уж слишком нежно смотрела на актера. – Я должен подняться наверх и сказать Джин, что она может собираться. Ее паспорт у меня, она, наверное, захочет улететь завтра же. Но сначала мне нужно поговорить с тобой.

Гретхен скорчила гримасу. Рудольф чуть не дал ей пощечину. После всех сегодняшних событий он еле сдерживался.

– Допейте, милый, – сказала Гретхен Берлинry. – Мой брат – человек деловой, пчелка, трудолюбиво перелетающая с цветка на цветок.

– Разумеется. – Актер встал. – Надо, пожалуй, переодеться. Я сыграл три партии в теннис, и не миновать мне простуды, если я не переоденусь.

– Спасибо за угощение, – поблагодарила его Гретхен.

– Да что вы, что вы!

Дуайер тоже сказал: «Да что вы!» – вспомнил Рудольф. «Все сегодня чересчур вежливы, – кисло подумал он. – Кроме меня».

– Вечером увидимся, Гретхен? За ужином? – спросил Берлинг. «Высокий, но ноги тонкие и жилистые, – заметил Рудольф. – Я лучше выгляжу в теннисных шортах», – мстительно подумал он.

– Наверное, – ответила Гретхен.

– Рад был познакомиться с вами, сэр, – обратился Берлинг к Рудольфу.

Рудольф пробурчал что-то в ответ. Раз его называют «сэром», словно он уже стоит на краю могилы, то можно позволить себе быть раздражительным, как и положено в таком возрасте.

Брат и сестра смотрели вслед актеру, ступавшему по паркету пружинистым, энергичным шагом.

– Господи, Гретхен, – взмолился Рудольф, когда актер скрылся из виду, – и где ты только их находишь?

– В это время года не очень-то приходится выбирать, – сказала Гретхен. – Хватаешь, что подворачивается под руку. А какую неприятность ты так торопился мне сообщить? – Рудольф видел, что она вовсе не пьяна.

– Насчет Инид, – ответил он. – Мне хотелось бы, чтобы ты полетела завтра вместе с Джин и Инид и приглядела за ней. Или скорей за ними обеими.

– О Господи, – простонала Гретхен.

– Я не могу доверить Джин мою дочь, – угрюмо продолжал Рудольф.

– А ты сам не летишь?

– Нет. У меня еще масса дел. И когда вы прилетите в Нью-Йорк, поживи с ними в моей квартире. Миссис Джонсон в Сент-Луисе, ее не будет еще с неделю.

– Господи помилуй, Руди, – взмолилась Гретхен, – я уже не в том возрасте, чтобы ходить в няньках.

– После всего, что я для тебя сделал… – рассердился Рудольф.

Гретхен откинула голову и закрыла глаза, чтобы удержаться от грубости.

– Незачем ежедневно напоминать мне, что ты для меня сделал, – не открывая глаз, процедила она.

– Ежедневно? – уцепился за ее слова Рудольф. – Когда я тебе это говорил в последний раз?

– Не обязательно вслух, дорогой братец. – Она открыла глаза и выпрямилась. – Ладно, не будем спорить. – Она встала. – Считай, что няньку ты нанял. Во всяком случае, я рада вернуться туда, где убийства бывают только в газетах, а не в лоне собственной семьи. Когда летит самолет?

– В одиннадцать тридцать. Твой билет у меня.

– Ты все продумал, да?

– Да. Все.

– Что бы я без тебя делала, братец? – сказала Гретхен. – Ладно, пойду собираться. – Она улыбнулась, но он заметил, что улыбка далась ей нелегко. – Мир?

– Мир, – ответил он.

По пути к лифту он остановился возле портье взять ключ.

– Пока вас не было, мистер Джордах, – сказал портье, – заходила дама и оставила для вас письмо.

Он протянул Рудольфу ключ и конверт. На конверте женским почерком, который показался ему знакомым, была написана только его фамилия. В лифте он разорвал конверт и вынул из него листок бумаги.

Письмо было от Жанны.

Милый мой американец!

Пожалуйста, не звони мне. Ты, наверное, понимаешь почему. Я сама позвоню тебе, как только смогу. Через неделю, а то и две. Может случиться так, что в Париже навсегда откажутся от войны. Надеюсь, что ты проводишь время в Антибе весело и не спешишь с отъездом. Я очень скучаю без тебя. Если захочешь мне написать, пиши до востребования на Главный почтамт Ниццы. Надеюсь, что в письме нет ошибок. Будь осторожен за рулем.

Жанна.

Он смял письмо, сунул его в карман, вышел из лифта, подошел к двери номера и, приняв достойный вид, вставил ключ в замочную скважину.

Джин стояла у окна и смотрела на море. Когда он вошел, она не повернулась. Ее юная и стройная фигура в полотняном летнем платье, заключенная в рамку открытого окна, темным силуэтом вырисовывалась на фоне вечернего неба. Она напомнила ему девушек из колледжа, которые танцевали на университетских балах, где он, чтобы подработать, играл в оркестре на трубе. Стоя в дверях и видя эту иллюзию незащищенной молодости, он вдруг почувствовал непрошеный, ненужный прилив жалости.

– Добрый вечер, Джин, – сказал он и шагнул к ней.

Она медленно повернулась. Он заметил, что ее мягкие, до плеч, волосы уложены, лицо подкрашено. Пожилая женщина, какой она когда-нибудь станет, исчезла.

– Добрый вечер, – печально ответила она. Голос ее тоже стал обычным; впрочем, нет – обычно он был хриплым от алкоголя, злости или самобичевания.

– Вот, пожалуйста. – Он протянул ей паспорт. – Сегодня его вернули адвокату.

– Спасибо, – сказала она.

– Я взял билеты на завтрашний самолет. Можешь лететь домой.

– Спасибо, – снова поблагодарила она. – А ты?

– Я пробуду здесь еще самое меньшее неделю.

Она кивнула, открыла паспорт, посмотрела на свою фотографию и, грустно покачав головой, бросила паспорт на стол.

– Самое меньшее неделю… – повторила Джин. – Ты, наверное, устал.

– Ничего.

Он опустился в кресло. Только сейчас он почувствовал настоящую усталость. Спал он плохо, среди ночи его будили плохие сны.

– Как Инид? – спросил он.

– Ничего, – ответила Джин. – Я возила ее сегодня в Жуан-ле-Пэн и купила ей детскую тельняшку. Она в ней очаровательна и не отходит от зеркала. Она сейчас ужинает вместе с няней.

– Я попозже зайду пожелать ей спокойной ночи, – сказал он. Он расстегнул воротничок, распустил галстук. – Гретхен полетит вместе с вами, – добавил он.

– Это вовсе не обязательно, – отозвалась Джин, но без тени неудовольствия. – Она, наверное, предпочла бы задержаться. Погода превосходная, и я видела, что ее провожал с пляжа красивый молодой человек.

– Ей нужно побыстрее в Нью-Йорк, – сказал он. – Я попросил ее пожить с тобой и Инид, пока миссис Джонсон не вернется из Сент-Луиса.

– Ей будет с нами тоскливо, – возразила Джин. – Я могу и сама присмотреть за Инид. Мне все равно нечего делать. – И снова спокойно, без тени неудовольствия или вызова.

– По-моему, лучше, если рядом будет Гретхен, – осторожно сказал он.

– Как хочешь. Хотя ты знаешь, неделю я могу не пить.

– Знаю, – подтвердил он. – Но, как говорится, береженого Бог бережет.

– Я тут думала о нас, – снова спокойно, без враждебности сказала она. – О том, через что нам пришлось пройти.

– Почему бы не забыть о том, через что нам пришлось пройти? – спросил Рудольф. У него не было настроения выслушивать подготовленные заранее речи.

– Я думала о нас, – ровно, без враждебности повторила она. – Ради твоего блага и ради блага Инид мы должны развестись.

«Наконец-то», – подумал он. Хорошо, что не он первым произнес это слово.

– Почему бы нам не повременить с этим разговором? – ласково спросил он.

– Как хочешь. От меня тебе толку мало. Да и ей тоже. Я тебе больше не нужна… – Джин подняла руку, хотя он вовсе не собирался перебивать ее. – Ты уже целый год не заходил ко мне в спальню. А здесь у тебя кто-то есть, я знаю. Пожалуйста, не отрицай.

– Я и не собираюсь, – сказал он.

– Ты ни капельки не виноват, милый, – сказала она. – Я уже много лет мешаю тебе. Другой бы на твоем месте давным-давно бросил меня. И никто бы его не осудил. – Она криво улыбнулась.

– Может, нам подождать, пока мы не вернемся домой, в Америку… – начал он, хотя чувствовал, что тяжкий груз сваливается у него с плеч.

– Я предпочитаю поговорить сегодня, – возразила она, впрочем, не слишком настойчиво. – Я весь день думала о нас, больше недели я не брала в рот ни капли спиртного, и в таком здравом уме и твердой памяти, как сейчас, я, наверное, никогда больше не буду. Неужели тебе не интересно узнать, о чем я думаю?

– Мне не хотелось бы, чтобы ты потом жалела о сказанном.

– Жалела! – Она неловко взмахнула рукой, словно отгоняя осу. – Я всегда жалею о сказанном. И почти всегда о сделанном. Послушай внимательно, милый. Я алкоголичка. Я себя ненавижу, но я алкоголичка и такой останусь навсегда. Вылечиться от этого невозможно.

– До сих пор мы не очень старались, – сказал он. – В тех заведениях, где ты была, по-видимому, недостаточно внимательно к тебе подошли. Существуют другие клиники, в которых…

– Можешь отправить меня в любую клинику в Америке, – сказала она. – Пусть любой психиатр копается в моих снах. Пусть мне дают антабус, от которого меня рвет до изнеможения. Все равно я буду пить. И орать на тебя, как мегера, и позорить тебя… Помнишь, как я это делала, и не раз… Буду просить прощения и снова делать то же самое, буду садиться за руль пьяная и подвергать опасности жизнь моей дочери, буду, ничего не помня, искать новую бутылку, и так до тех пор, пока не умру в один прекрасный день. Хорошо бы он наступил поскорее, потому что у меня не хватает духу покончить с собой, и за это я тоже ненавижу себя…

– Прошу тебя, Джин, не говори так, – сказал Рудольф. Он встал и подошел к ней, но она отступила, словно боясь его прикосновения.

– Сейчас я не пьяная, – сказала она, – я не пила уже больше недели, поэтому давай воспользуемся этим прекрасным, неожиданным моментом, посмотрим на вещи трезво и сделаем трезвые, на удивление всему свету, выводы. Я уеду куда-нибудь подальше, с глаз долой, например в Мексику. Достаточно далеко, а? В Испанию? Знаешь, я ведь говорю по-испански. В Швейцарию? Там, мне сказали, есть необыкновенные больницы, где за два-три месяца добиваются отличных результатов.

– Хорошо, – согласился он. – Уезжай периодически на два-три месяца. Независимо от того, разведемся мы или нет.

– И не будем делать вид, что я в состоянии работать. – Ничто не могло остановить этот монотонный голос – голос человека, одержимого навязчивой идеей. – Правда, благодаря покойному папочке я могу жить, ни в чем себе не отказывая, даже расточительно. Только помоги мне перевести капитал на имя Инид и оформить опеку, потому что вдруг я буду пьяная, а мне повстречается какой-нибудь красавчик итальянец, который захочет хитростью выманить у меня все мое состояние. А чтобы ты не терзался из-за того, что пренебрег мною и отпустил одну бродить по этому темному и опасному миру, я найму какую-нибудь славную, полную сил молодую женщину, которая составит мне компанию и будет рядом, когда я напьюсь до бесчувствия… Или найдет мне, когда нужно, мужчину.

– Замолчи! Хватит! – перебил он.

– Не сердись, милый мой пуританин, – засмеялась она. – Истина в том, мой дорогой, что я устала бороться. Даже солдаты армии конфедератов и те в конце концов сдались. Я не способна больше маневрировать. Дошла до своего Аппоматокса. Как видишь, кое-что я еще помню. Я в отчаянии. Я больше не могу сражаться. Не могу бороться с тобой, с алкоголем, с чувством вины и с нашим браком, что бы это слово ни значило сейчас для нас обоих. Время от времени, когда я буду в нормальном состоянии, я буду появляться в сопровождении моей компаньонки и навещать Инид. Тебе не обязательно при этом присутствовать. Сегодня, пожалуйста, ничего не говори, но утром, когда будешь сажать меня в самолет, помни, что я предложила, и восхищайся моим самоотречением. Соглашайся, пока я не передумала, не то я всю жизнь буду висеть камнем у тебя на шее.

– Послушай, – начал он, – когда ты уедешь отсюда, вырвешься из этой мрачной атмосферы, ты…

– Между нами говоря, мы и твою жизнь вконец испоганили, – продолжала она. – А ты ведь не молодеешь. Ты не должен сидеть перед камином и глядеть в огонь еще пятьдесят лет, ты должен действовать. Скажи сегодняшнему дню спасибо. Хватайся за мое предложение. Неизвестно, долго ли оно останется в силе. А сейчас я знаю: у тебя был длинный и трудный день, ты хочешь побриться, принять горячий душ, переодеться, выпить мартини и поужинать. Пока ты будешь мыться, я закажу тебе мартини. Не бойся, до приезда в Нью-Йорк я и капли в рот не возьму. У меня бывают приливы сверхчеловеческой силы воли. А потом, пожалуйста, пригласи меня поужинать. Мы будем вдвоем, только ты и я, и будем говорить о разных вещах, например, о том, как тебе жить дальше, где должна учиться Инид, на какой женщине тебе в конце концов следует жениться и с кем ты спишь здесь, на Лазурном берегу. А когда уже станет поздно и мы оба устанем, мы вернемся в наш прекрасный, безумно дорогой номер в отеле, и ты позволишь мне лечь с тобой в твою постель, потому что завтра я улетаю в Америку, а ты, пока погода не испортилась, останешься здесь распутывать те узлы, что я навязала.

Он встал, подошел к ней и обнял. Ее била дрожь. Лицо у нее пылало, она горела как в лихорадке.

– Извини меня, – прошептала она и, уткнувшись лицом ему в грудь, обхватила его руками. – Мне, наверное, следовало сказать все это давным-давно… может, еще до нашей свадьбы, только, по-моему, я тогда была совсем другая.

– Тсс, – беспомощно прошептал он. – Вот приедешь домой, и все представится тебе в ином свете.

– Когда я приеду домой, – ответила она, – изменится только то, что я стану на день старше. – Она высвободилась из его рук и с трудом улыбнулась. – Отчего никак нельзя испытывать большую радость. А теперь иди под душ. Когда ты выйдешь, я несколько утрачу свое красноречие, зато на столе, напоминая тебе о том, что не все потеряно, будет стоять мартини. Я составлю тебе компанию, но буду пить только кока-колу.

Под душем он позволил себе заплакать. В какой-то момент их совместной жизни ее, по-видимому, еще можно было спасти. Но он был слишком занят, слишком озабочен другими делами, чтобы уловить этот момент и прийти ей на помощь, когда путь к спасению еще оставался открытым.

Почему-то никак не удавалось отрегулировать воду. Она получалась то чересчур горячей, то ледяной.

Он вылез, растерся мохнатым полотенцем, глядя на себя в большое зеркало и стыдясь своего сильного, мускулистого тела, виновного в нарушении супружеской верности.

Он медленно оделся. Прикосновение дорогой, превосходно сшитой одежды было ему приятно. Тонизирующее средство для тела. Он надел тонкую шерстяную рубашку, мягкие кашемировые носки, хорошо отутюженные брюки из фланели, удобные, начищенные до блеска мокасины (спасибо беднякам в ночных коридорах), отлично пригнанный пиджак в полоску. Сейчас Гретхен не могла бы сказать, что он недавно переспал с женщиной.

Когда он снова вошел в гостиную, мартини был на столике возле кушетки, а Джин стояла у окна, глядя в благоухающий ароматом мрак, простроченный ярким пунктиром разноцветных огней, уходивших на запад от Антибского полуострова. Горела только одна лампа. В руке у Джин был стакан с кока-колой. Она обернулась на звук его шагов.

– Пока ты был в душе, звонила Гретхен. Я сказала ей, что мы будем ужинать одни. Ты не против?

– Конечно, нет.

– Ее пригласил на ужин какой-то приятель – так она по крайней мере сказала.

– Я его видел, – отозвался Рудольф.

– Выпьем за… – Она подняла стакан. – За что же мы выпьем? – Она улыбнулась. В полумраке комнаты она казалась красивой и молодой. – Скажем, за развод! – И отпила из стакана.

Рудольф поставил рюмку на стол.

– Я выпью позже, – сказал он. – Пойду пожелаю Инид спокойной ночи.

– Иди, – отозвалась Джин. – Знаешь, по-моему, француженке следует приплатить. Она такая мягкая и терпеливая и отлично смотрела за Инид.

– Ты не пойдешь со мной?

– Нет, – ответила Джин. – Я еще должна подкраситься.

– Я быстро, – пообещал он.

– Не спеши, – отозвалась она. – У нас вся ночь впереди.

Инид в полосатой тельняшке уже доедала ужин. Когда Рудольф вошел в комнату, девочка смеялась. Няня не говорила по-английски, тем не менее они, по-видимому, умудрялись превосходно понимать друг друга. «Этот дар исчезнет, – с болью подумал Рудольф, – как только Инид начнет учиться». Он поцеловал ее в макушку, поздоровался с няней.

– Извините нас за эту рубашку, мсье. Инид уже выкупалась, но не захотела надеть пижаму. Она говорит, что сегодня будет спать в этой рубашке. Надеюсь, вы ничего не имеете против? Я не стала настаивать…

– Конечно, нет. – Француженка понимает, где следует уступить. – Зато она будет лучше спать. – Потом он попросил ее собрать утром вещи девочки, так как она улетает в Нью-Йорк. «К тому времени, когда я покончу здесь со своими делами, я научусь говорить по-французски даже с полицейским-корсиканцем. Что ж, нет худа без добра».

– Bien, monsieur[19], – ответила няня.

Рудольф внимательно посмотрел на дочь. Она выглядела здоровой и довольной, щеки у нее порозовели от пребывания на солнце. «Что ж, – подумал он, – еще один плюс. Хоть кому-то наше путешествие пошло на пользу». Она ела весело, словно это была еще одна игра, а потом вдруг схватила няню за руку, и Рудольф решил по приезде в Нью-Йорк рассчитать миссис Джонсон. Миссис Джонсон всем хороша, но ей за пятьдесят и уже не до игр.

Он еще раз поцеловал Инид в макушку и наклонился; она сказала: «Спокойной ночи, папа» – и чмокнула его в щеку, размазав по ней овсяную кашу. От Инид пахло мылом и тальком; не будь рядом няни, он поднял бы дочь со стула и крепко обнял.

– Спокойной ночи, мой морячок, приятного тебе сна, – сказал он вместо этого и вышел из комнаты.

Ужин оказался превосходным, над морем сияла луна, ресторан был почти пуст, и официанты увлеченно суетились вокруг их столика. Джин потребовала, чтобы он добавил к заказанному бутылку вина – только для себя, и он согласился. Выяснилось, что им есть о чем побеседовать, все это были темы веселые и незначительные, поэтому разговор тек непринужденно, без неловких пауз. Джин нагнулась над тарелкой, и Рудольф, любуясь ее мягкими волосами, подумал: «Мы все резиновые – вытягиваемся из своего облика, а потом – по крайней мере внешне – снова такие же, как прежде, или почти такие же».

Сидя возле огромного окна, выходившего на темное море, по которому к еле видным вдали островам бежала серебряная дорожка дрожащего лунного света, они не спеша пили кофе и казались – он не сомневался – довольными собой и друг другом.

Потом они медленно пошли в отель, и, когда добрались до своего номера, Джин сказала:

– Ложись, милый. Я сейчас приду.

Он разделся и лежал во тьме, ожидая. Дверь тихо открылась, послышался шорох – это Джин сняла халат, – и она легла рядом с ним. Он обнял ее, тело ее было теплым, и она не дрожала. Они лежали неподвижно и вскоре оба уснули.

А в номере дальше по коридору беспокойно ворочалась Гретхен. Она спала одна – после вкусного ужина с обильными возлияниями. Молодой человек, почти самый красивый в зале, был внимателен, потом стал настойчив. Она чуть не сказала «да». Но все-таки не сказала. Прежде чем заснуть, она подумала: «Не ляпни мой чертов братец: «И где ты только их находишь?» – я бы определенно не была сейчас одна».