Читать книгу Жизнь и страх в «Крестах» и льдах (и кое-что ещё) - Исаак Борисович Гилютин - Страница 8

Интересно, что мы, трое детей, ходили в три разные школы. Дело в том, что Аркадий начал ходить в школу в Казани и закончил там 1-й класс. Поэтому в 1945 году Аркадий пошёл во 2-й класс 56-й мужской школы Ждановского района, которая тогда располагалась в жилом доме по Чкаловскому проспекту на углу с Петрозаводской улицей. В том же году Нэля пошла в 1-й класс 44-й женской школы, совсем рядом с нашим домом, а я вообще никуда не пошёл – не вышел возрастом. К следующему, 1946-му учебному году, построили новую 51-ю школу по Петрозаводской улице, дом 12, в которой я и проучился все десять лет.

Итак, мы учились в 3-х последовательных классах, но в разных школах, – Аркадий всегда в старшем из нас троих классе, затем Нэля и, наконец, в самом младшем я. Такая чёткая последовательность продолжалась до 52-го года, когда я перешёл в 7-й класс, а Нэлю оставили на второй год тоже в 7-м классе из-за неуспеваемости по математике, которая как раз была моим любимым предметом. Аркадий в этот год перешёл в 9-й класс.

О трудностях жизни тех лет, с 1945 по 1952, написано много книг, и я не собираюсь на этом злоупотреблять временем своего читателя. Хочу только остановиться на личных впечатлениях, которые у меня были очень отрицательными и остались на всю жизнь. Они связаны как со школой, так и с семьёй. Я бы даже сказал, что психологическая травма детства, полученная в семье, была даже сильнее той, которую я получил в школе.

Общеизвестно, что воспитание ребёнок получает из трёх источников – семья, школа, улица. Как это ни странно звучит, но меньше всего негатива из этих трёх составляющих я получил на улице. Улица не оставила на мне следов какой-нибудь психологической травмы, чего я не могу сказать о школе и, в особенности, о семье. Да, комплекс неполноценности я чувствовал и на улице среди сверстников, но то было связано с моим еврейским именем и происхождением, что не производило сильного на меня впечатления потому, что я уже тогда понимал, что такое отношение имеет место ко всем евреям, а не ко мне одному. Подобное неприятие я видел также по отношению к цыганам и татарам. В общем, я понимал, что быть русским – было бы много лучше, но я им не являюсь и поделать с этим уже ничего нельзя. Остаётся только смириться с этим, как с неизбежным злом. Только один раз, когда мне было 7 лет, мне дали понять, правда в шутку, что евреем быть даже хорошо. А было так: за отцом заехал на грузовой машине «полуторка» шофёр, которого звали дядя Ваня и который должен был ехать с ним к его ларьку чтобы забрать утиль, который скопился у отца за прошедшую неделю. Пока отец собирался, я выскочил из квартиры первым и, подойдя к шофёру, спросил:

– Дядя Ваня, а можно прокатиться?

На что дядя Ваня ответил:

– Нет, эта машина катает только евреев.

Его ответ меня очень вдохновил, и я торжествующе выпалил:

– Так ведь я и есть еврей!

Дядя Ваня не ожидал такой реакции на своё утверждение; он от души рассмеялся и уже не мог отказать мне в моей просьбе – он посадил меня в кабину и прокатил целую трамвайную остановку. Мечта ребёнка осуществилась, счастью не было предела!

Следует отметить, что район, в котором мы тогда жили, совсем не считался плохим. В Ленинграде в те годы было много рабочих районов, в основном на окраинах, которые считались куда более криминогенными. Нельзя также забывать, что 70 % моих сверстников воспитывалось без отцов. Это ведь за нашим поколением закрепилось понятие безотцовщины! К слову сказать, на 4-м этаже в кв. № 28 одной с нами лестницы, жил тогда Олег Алексеев со своей матерью, который впоследствии стал ректором ЛЭТИ (с 1984 по 1998 г. г.).

Из бытовых проблем тех лет врезались в память четыре:

1) Стояние с мамой в очередях за мукой и яйцами (каждый из этих продуктов продавали или, как тогда говорили, «выбрасывали» в разные дни) целый день дважды в год – накануне праздников 1 мая и 7 ноября. Моё присутствие в очереди было необходимо поскольку всегда существовало ограничение на продажу товара в одни руки. Совсем не помню, чтобы мама брала в очередь сестру или брата; думаю, что их было труднее заставить стоять целый день, но скорее всего наш материальный недостаток всё равно не позволял покупать больше.

2) В конце каждого лета мы заготавливали дрова на зиму (отопление тогда было печное): в субботу (в то время это был ещё рабочий день) отец привозил целый грузовик дров, которые сбрасывались во дворе. Следующий день, воскресенье, весь мужской состав нашей семьи, отец, Аркадий и я, пилил их, колол и относил в наш сарай, который был построен отцом в бомбоубежище нашего дома.

3) Стирка белья в домовой прачечной, которая была одна на 50 квартир нашего дома, это примерно на 400 жильцов. Мне кажется, что тогда не было платных прачечных вообще, куда можно было за плату отдать в стирку бельё. Но, может быть, я не прав – они существовали, а пользовались ими люди только состоятельные. Нашей семье это точно было не «по карману». Наша прачечная располагалась в бомбоубежище нашего дома. Туда надо было натаскать дров из нашего сарая (это всегда было моей обязанностью), растопить печь и в течение нескольких часов нагревать воду в громадных баках. Затем начиналась мамина работа, т. е. сама стирка, которая занимала всю вторую половину дня, после чего опять наступала моя обязанность помогать маме отнести постиранное бельё на чердак (6-й этаж по нашей лестнице) и там его развесить. Особенно весело проделывать эти операции было зимой, когда температура на улице -20^оС, а в прачечной и на чердаке ненамного выше. А через 2–3 дня я опять вступаю в свои обязанности и помогаю маме снять бельё с верёвок и принести его домой. На этом мои «бельевые» обязанности заканчивались, теперь опять наступали только мамины – глажка утюгом, который нагревался в кухне на керогазе.

4) Банные дни. Тут пора объяснить, что в нашей квартире (и, конечно, во всём доме) не было ни ванной комнаты, ни горячей воды, а холодная вода была в двух источниках – в умывальнике на кухне и в сливном бачке в туалете. Такое положение в то время в Ленинграде было скорее нормой, чем нет. Поэтому, чтобы помыться, ходили в общественные бани. Ближайшие к нам, Петрозаводские бани, находились прямо напротив моей школы № 51. Каждую субботу (да-да, я не ошибся, только раз в неделю! – сегодня это звучит совершенно абсурдно) после рабочего дня, отец брал меня с собой, и мы торопились туда чтобы занять очередь. Напомню читателю, что практически всё население СССР, особенно его мужская половина, работало строго от 8-ми утра до 5 вечера и, конечно, каждый старался «почистить свои пёрышки» перед единственным тогда выходным днём – воскресенье. Теперь читателю легко понять, почему образовывались банные очереди. Стоять там надо было не меньше 2–3-х часов, а перед этим надо было ещё отстоять другую очередь – в парикмахерскую – кому постричься, а кому ещё и побриться. Таким образом, банный поход занимал весь субботний вечер, мы возвращались домой никак не раньше 10–11 часов вечера. Этой проблемы не было у женской половины нашей семьи, т. к. мама с Нэлей могли посещать баню в любое время днём. У моего брата этой проблемы тоже не было, т. к. в 1945 году ему исполнилось 9 лет и его отпускали в баню днём одного.

Что особенно угнетало меня в детстве и юности – это полное отсутствие навыков драться, отсюда и неумение постоять за себя в случае, если это будет необходимо. Слава богу, таких серьёзных моментов я не запомнил, но с этим чувством прожил в школе все 10 лет. Самому мне казалось, что школьные хулиганы, которых я очень боялся, не приставали и не били меня только по одной причине: я был такой маленький, плюгавенький и невзрачный, да к тому же плохо одетый, что, как я решил про себя, им даже не интересно бить такого – не получат никакого удовлетворения. Нельзя сказать, что я совсем ничего не предпринимал, чтобы как-то изменить эту ситуацию. Недалеко от моего дома, на Чкаловском проспекте, был плавательный бассейн и однажды я, набравшись храбрости, пришёл туда записываться в секцию. Тренер на меня взглянул и сказал, что приём в секцию закрыт. Я даже и не огорчился, это было вполне мною ожидаемо. На самом деле я пришёл туда для того, чтобы это услышать, другого я и не ожидал.

А вот и ещё один пример на ту же тему. У нас никогда не было своей дачи. Тем не менее, отец всегда находил какие-то дешёвые их варианты в разных пригородах города – одну комнату на два летних месяца – то недостроенный дом, то дом, в котором как раз летом делали ремонт, то ещё с каким-нибудь изъяном. Таким образом, мы каждый год выезжали с мамой на дачу, а отец всё лето проводил в своём утильном ларьке, по воскресеньям навещая нас на даче. Там я практически всегда умудрялся находить, а затем напрашиваться к соседям на других дачах поиграть в пинг-понг. Народ на дачах в те годы был довольно интеллигентный и потому не мог щупленькому еврейскому мальчику отказать в этих просьбах, а сам мальчик понятия не имел, что так поступать неприлично.

Поэтому, неплохо играя в настольный теннис, в 9-м классе я опять набрался наглости и поехал в спорт клуб армии (СКА), который находился напротив Ленинградского цирка. Там тренером работал очень приятный человек по имени Илья Моисеевич Рутберг. На этот раз был неожиданный успех – он меня взял. Но радоваться было рано: я походил туда не более двух недель, а потом Илья Моисеевич сказал, что мне не следует больше приходить. На самом деле я и сам ожидал, что этим и закончатся мои занятия в секции, т. к. видел, что практически все играют лучше меня, поскольку эти ребята, оставаясь все три месяца в городе, проводили целые дни и недели, играя в пинг-понг в ЦПКО им. Кирова. Это моё очередное фиаско было естественным следствием бесплатного советского спорта, когда любой тренер вынужден был гнаться за рекордами и потому отбирать себе только перспективных спортсменов. В этом смысле сегодня мы имеем хороший пример с президентом В. В. Путиным. По его же словам, когда он мальчишкой пришёл в секцию дзюдо, он уже имел хороший опыт уличных драк и сразу предстал перед своим будущим тренером, Анатолием Рахлиным, которого теперь знает вся Россия, в качестве перспективного дзюдоиста.

Чтобы мои переживания школьного периода были более понятны, приведу ещё пример того времени. Когда в 1954 году ввели совместное обучение мальчиков и девочек, я стал ненавидеть уроки физкультуры ещё больше, чем до того. Представьте себе мальчика-подростка, который не может ни подтянуться на перекладине, ни перекрутиться на ней, ни даже сделать подскок на брусьях. И всё это на виду не только у мужской половины класса, но теперь ещё и у прекрасной его половины! Какой это был стыд! Но чаще на уроках физкультуры мы играли в баскетбол. Тогда учитель физкультуры назначал четырёх капитанов команд (естественно, лучших игроков) и затем каждый из капитанов поочерёдно набирал свою команду для предстоящих игр. Вы, наверное, уже догадались, кого выбирали последним. Да-да, это всегда был я. Когда товарищи по классу считают тебя недоразвитым в физическом смысле, с этим очень трудно мириться, а что делать, ты всё равно не знаешь. К этому следует ещё добавить, что при построении моего класса по росту я всегда был замыкающим строй.

Замечательный поэт, бард и учёный-океанолог Александр Городницкий в далёком прошлом написал такие стихи про свои школьные годы, а мне кажется, что он написал их про мои:

Для меня мучением когда-то

Физкультура школьная была.

Я кидал недалеко гранату,

Прыгать не умел через козла.

Я боялся, постоянно труся,

В зале физкультурном нежилец,

Шведской стенки, параллельных брусьев,

К потолку подвешенных колец.

Это после, полюбив дорогу,

Обогнул я Землю раза три,

Прыгал с Кулюмбинского порога

С пьяными бичами на пари,

Штурмовал обрывы на Памире,

Жил среди дрейфующего льда.

Но опять, как дважды два – четыре,

Помню эти школьные года,

Где не в силах побороть боязни

Ног моих предательских и рук,

Подвергался я гражданской казни,

Всеми презираемый вокруг.

И в пустой укрывшись раздевалке,

В щели между шкафом и стеной,

Всхлипывал, беспомощный и жалкий,

Проигравший бой очередной.

В общем, всё своё детство я чувствовал себя этаким «гадким утёнком». И, чтобы дополнить картину школьных лет, придётся дорисовать к ней ещё пару мазков из тех годов. В то время в первый день каждого нового учебного года классный руководитель заносил сведения о каждом ученике в последнюю страницу классного журнала. Сведения эти, по сути своей, заменяли паспорт и включали следующую информацию: дату, место рождения, национальность и адрес проживания. Но поскольку мы были детьми, то, совершенно естественно, туда же заносилась информация и о родителях – имя, должность и адрес места их работы. Всё было бы ничего, если бы учителя догадались собирать всю эту информацию в письменном виде. Но нет, они почему—то всегда делали это вслух – каждый ученик должен был встать и громогласно доложить это при всём классе. Как же это было по-советски – все и всё должны знать друг о друге, даже если ты этого очень не хочешь.

Вот тогда я, краснея и бледнея, называл местом моего рождения город Быхов, о существовании которого, наверное, никто и не подозревал, но мне казалось, что само его название отдаёт чем-то еврейским, что, как я позже понял, было вполне оправдано, поскольку он и принадлежал к бывшей черте еврейской оседлости. Но для меня в то время произносить публично этот город моего рождения было унизительным. В моём классе всегда было какое-то количество еврейских детей, но, насколько я помню, все они, в отличие от меня, были рождены в славном городе Ленинграде. В моих глазах все они были как бы «настоящими» ленинградцами, а я чувствовал себя ущербным даже и в этом, казалось бы, совершенно неважном вопросе. Конечно, если бы у меня в то время не было других, более существенных, комплексов неполноценности, то и этот не сыграл бы такой роли. Самое интересное, что ни брат Аркадий, ни сестра Нэля, этим «недостатком» не обладали, поскольку были рождены в Ленинграде, а мне не повезло, т. к. я ожидался к появлению на свет божий в середине лета.

Здесь уместно перепрыгнуть лет на 25 вперёд в мою уже американскую жизнь, где учились мои дети. В американской школе школьники, конечно, могут догадываться об успеваемости своих товарищей по классу, но не знают оценки друг друга, они никогда не озвучиваются вслух. Это же касается и информации о родителях. Нечто подобное происходит и на родительских собраниях: все учителя сидят за отдельными столами в большом спортивном зале, а родители по очереди подсаживаются к ним и узнают об успехах или неудачах своих детей один на один.

Вторая классная неловкость, которую я в эти моменты испытывал, была связана с родителями. Слава богу, что моя мама нигде не работала, иначе пришлось бы громогласно произносить её имя, Фира Абрамовна, что, конечно, меня очень смущало. В этом смысле с моим отцом, Борисом Григорьевичем, было значительно проще, но с его местом работы было куда как сложнее – сказать вслух, что он приёмщик утиля – я никак не мог. На самом деле этот факт ни для кого в школе не был секретом, т. к. его ларёк находился в одной трамвайной остановке от нашей школы, рядом с Дерябкиным рынком. На входной двери этого ларька 24 часа в сутки висела доска с Ф. И. О. приёмщика и его часами работы (напомню, что у моего отца и у меня одна и та же фамилия). Тем не менее произнести вслух эту унизительную информацию язык у меня не поворачивался. И если с местом своего рождения я ничего не мог придумать взамен, то место работы отца я стал называть ГлавВторСырьё, вообще не указывая его должность. Про себя я благодарил нашего классного руководителя в 9–10 классах, Марию Михайловну Куприянову, которая ограничивалась этой информацией и не пыталась узнать у меня должность отца в этой мудрёной конторе. Уверен, что она понимала моё смущение и не настаивала. Так было в школе.