Читать книгу Параметры поиска - Исаак Ландауэр - Страница 2

Какой-то он был недоделанный. В меру жизнерадостный сибарит, решивший положить жизнь на то, чтобы урвать как можно больше доступных и не очень наслаждений, но делавший это будто вполсилы, как-то даже несерьёзно. Не умея отдаться порыву до конца, всё время оглядываясь через плечо, выискивал, не пропустил ли чего стоящего, не прошла ли вдруг лучшая часть мимо него, но чего – он им сам не мог толком сказать. Вполне, как оказалось, щедрая судьба, подкинув ему когда-то нужную дозу инициативы и смелости, обеспечила начинающего прожигателя жизни стабильным доходом от созданного бизнеса, который нельзя было назвать существенным, но и совсем уж в бедняки он никак не годился. Набор купца третьей гильдии из двух московских квартир, хорошей машины и разросшейся до загородного коттеджа дачи. Свободное время, путешествия бизнес-классом с оглядкой на ценники в дорогих ресторанах, начинающие провинциалки в первой стадии покорения столицы, здоровый скептицизм, нездоровый снобизм, лёгкая пресыщенность вполне обширным набором благ и твёрдая уверенность, что так оно всё и должно быть, составляли портрет человека, которому и имя-то досталось двусмысленное – Николай. Вроде бы приличное, только ведь где Николай Борисович, там, рано или поздно, но всплывёт недотёпа-Колян, и, отчаянно кляня легкомысленных родителей за недостаток предусмотрительности, он с юности избегал пьющих мужских компаний и вообще любых сборищ, если только львиную долю присутствовавших там не составлял ярко выраженный непролетариат. Нормальный типичный москвитянин из профессорской семьи, хотя, глядя на давно пенсионного, регулярно поддававшего батю, как-то слабо верилось в блестящее прошлое доктора биологических наук, да тот и сам, казалось, давно уже перестал вспоминать былое, превратившись в обычного слегка нудноватого отца взрослого семейства из младшего сына, подававшего надежды юного самородка, и старшей дочери, неисправимо бестолковой девахи, пережившей два поспешных брака, по её собственному выражению, «на всю жизнь», и столько же не менее судьбоносных разводов, в результате чего обосновавшейся, как видимо, уже навсегда, вместе со стареющими отцом и матерью.

Любимая дочурка, кстати, собираясь по утрам на работу, с надеждой прислушивалась у двери родительской спальни – дышат ли ещё горячо любимые предки. Нельзя сказать, чтобы она так уж их не любила, но освобождение от данного бремени сулило ей в безвозмездное пользование трёхкомнатную квартиру на северо-западе Москвы, что автоматически означало реализацию последней и, быть может, самой яркой, после двух пережитых влюблённостей, мечты: окончательный и бесповоротный переезд на Гоа с полным пансионом, благо дохода от сдачи жилплощади в престижном районе столицы там с лихвой хватило бы на безбедную жизнь и обеспеченную старость.

Ушлому братику, однако, повезло гораздо больше. Ему, безусловному фавориту сердобольной бабушки, завкафедрой микробиологии в известном вузе соответствующей направленности – собственно с неё и начала передаваться по отцовской линии из поколения в поколение традиция профессорства, по смерти старушки остались хоромы в районе метро «Университет», коими наделила её в далёком прошлом щедрая тогда советская наука. Вероятно, за самоотверженный многолетний труд на ниве воспитания отечественных научных кадров, но скорее – за эксперименты над дрозофилами, в результате которых те были назначены в солдаты-переносчики нового бактериологического оружия. Бабуля была стальная женщина, замордовавшая сына ещё в младенчестве и сделавшая из него послушную, в меру талантливую учёную тряпку, зато внуку очевидно благоволила.

Коленька сразу был ею назначен в продолжатели рода гениальных биологов, отчасти прервавшемся на нерадивом папаше, получившем профессорскую степень более благодаря известной фамилии, нежели вследствие открывшихся способностей, и возражения не принимались совершенно. Мать трепетала перед могущественной свекровью и к тому же от души желала, чтобы сын стал кем угодно, только не копией своего отца, а тот, в свою очередь, согласился бы хоть утопить отпрыска в ведре, лишь бы никому не перечить. Что до непосредственно объекта столь трепетной заботы, то он плевать хотел, на какие учебники налегать, коль скоро выдающимся спортсменом и потому любимцем девочек ему сделаться не удалось – хилая конституция кабинетных писак здесь сработала безотказно. Таким образом, ещё только поступив в аспирантуру, юный Николай получил родительское благословение, необходимую протекцию от бабушки и, по смерти оной, вышеуказанную жилплощадь в придачу. Последнее, очевидно, не могло не радовать лишь только оперившегося птенца науки, хотя и произвело результат отчасти неожиданный: ещё не отсидев на положенные сорок дней очередные унылые поминки, тот бросил университет, коротко, но вполне доходчиво изложил отцу с матерью, почему не хочет их более знать и даже просто видеть, собрал немногочисленные вещи, пожелал на тот момент повторно влюбившейся сестре думать иногда головой, последний раз окинул взглядом ненавистные стены и покинул отчиSнавсегда. Полученное весьма приличное по отечественным меркам образование дало ему возможность найти хорошую работу, а через каких-нибудь четыре года и вовсе основать собственное дело, которое стараниями предприимчивого Николая быстро превратилось в успешную молодую компанию, дававшую неплохой доход.

Подготовка материальной базы прошла вполне успешно, особенно если учесть, что, едва перешагнув четверть века, он получил в полное распоряжение избавленного от офисной рутины себя самого, полного сил, надежд и планов как лучше всего потратить расстилавшуюся перед ним почти бескрайнюю жизнь. Двух мнений на этот счёт быть не могло: слишком хорошо познал он структуру всего живого на планете, чтобы сомневаться в конечности материи и, в целом, бренности всего живого, а потому времени нельзя было терять ни минуты, чтобы получить как можно больше за тот предательски конечный отрезок времени, что отделял его от окончательного забвения. В масштабах вселенной лишь песчинка, он охотно признавал за собой отсутствие всяких талантов, а, значит, и право на награду вечности: небо ничего не было ему должно, но и он в свою очередь ничего не должен был небу – вполне справедливая сделка, да и кто думает иначе в двадцать пять лет. Фактура тоже выдалась вполне подходящая: отсутствие ярко выраженного уродства само по себе содержит потенциал минимальной привлекательности для мужчины, в чертах же Николая было нечто притягательное, что, хотя и не имело над женщинами магической силы, всё же помогало ему увлекать юных по большей части красоток не одним лишь богатством внутреннего мира и вместительностью кошелька. Тем более, что оба эти аргумента в его случае слабо тянули на решающий. Полюбив однажды праздность и веселье, он не мог уже исключить из рецепта любимого блюда основной ингредиент, а потому окончательно и бесповоротно сделался поклонником женской красоты: источника, средства и вполне приемлемой платы за его наслаждения, ведь главный счёт из давно сосчитанных мгновений девичьей молодости всё-таки предназначался не ему.

Николай принял текущий порядок вещей во многом потому, что не мог не принять, но в то же время его чуждая метаний сугубо материалистическая натура признавала оправданность мироустройства, где всё без исключения вращается вокруг красоты по той простой причине, что не придумано ещё лучшей оси, на которую можно было бы нанизать все человеческие желания, радости и пороки. На том же основании он признавал необходимость за обладание красотой платить, если только чересчур щедрое мироздание не наделило отчего-то ею непосредственно твою персону. Тело человека, умение его подать, придать ему высший блеск, сделать привлекательным и манящим было в его понимании такой же кропотливый труд, как и зарабатывание денег – с той лишь разницей, что обеспечить себя можно раз и навсегда, а внешняя привлекательность мало того, что требует ежедневного внимания, так ещё и с каждым днём убывает. Женщинам на этом пути приходится совсем туго: их мир и вовсе ничто, если имеющаяся в распоряжении оболочка не вызывает сиюминутной эрекции у абсолютного большинства, и старая как мир формула «я полюблю тебя за ум, но сначала должен захотеть твои стройные ноги» с течением времени становится лишь более и более актуальна. Его всерьёз поражало, как некоторые без меры самовлюблённые мужчины жаждут прочесть в глазах понравившейся красавицы ответную симпатию вот так запросто, не приложив к тому сколько-нибудь существенных усилий или хотя бы денежных знаков: это был уже какой-то в высшей степени эгоизм. Лично он нисколько не сомневался в необходимости естественного отбора прежде всего во благо именно сильной половины человечества, поскольку лишь таким образом возможно было, пусть ценой известных жертв и часто ненадолго, но всё же достичь той желанной степени дисгармонии, когда красота сопутствует посредственности. К женщинам его откровенно влекло, здесь была причудливая смесь хорошо развитого эстетического чувства прекрасного и здравого разумения, что из всего, так или иначе попадающегося на его жизненном пути, это, пожалуй, единственное заслуживало сколько-нибудь пристального внимания. К тому же далеко не блестящая внешность счастливо избавила его от опасности раннего пресыщения однообразной, по мнению редких несчастных, женской плотью, и начавшийся ещё в ранней юности приятный марафон успешно продолжался уже больше десятилетия, позволяя его участнику получать хорошие дивиденды от однажды сделанного правильного выбора. Задолго до чересчур поспешного распятия мудрые жители античного мира познали высшую гармонию, научившись извлекать удовольствие всюду – от священнослужений до академической мудрости, и с тех пор, достигнув пиковой точки своего развития, человечество лишь откатывалось назад в припадках мнимого прогресса, так что понадобились две подряд жестокие мясорубки мировых войн, чтобы наконец-то вернуть его пусть в самое начало, но всё же единственно верного пути.

Для Николая современность представляла собой идеальный баланс технологии, позволявшей снизить цену производства благ до минимума, и не окончательно потерянной ещё индивидуальности. Так он размышлял вслух, про себя упрощая уравнение до почти общедоступной южноевропейской кухни, хорошего вина и напичканных силиконом повсюду выбритых молодых алчных соотечественниц, готовых одарить своей молодостью в меру предприимчивого нестарого мужчину в обмен на весьма сносное количество материальных приятностей. Ему не нужно было от мира более, и в этом состояла его величайшая мудрость, потому что как никто другой он умел радоваться и идти по жизни вечно довольным счастливым человеком. Трижды проклятый кризис среднего возраста его также не коснулся, и, перешагнув через рубеж тридцатилетия уверенным гедонистом, он таковым и остался, казалось, уже навсегда, тем более, что конец, то есть смерть, полумифический закат в почти воображаемом завтра нисколько не занимал его вечно жаждавшей новых впечатлений натуры. Даже искусство интересовало его так же как гастрономия, то есть покуда радовало само по себе, к тайнам рождения великолепных блюд оставляя неизменно равнодушным: в конце концов, как говорят, кто на что учился. Наука, достигнув в пластической хирургии рубежа идентичности на ощупь искусственной груди и натуральной, а в фармацевтике изобретя виагру, лично для него сделала более, чем достаточно, вплотную подобравшись к возможности синтезирования жизненно важных органов. Он справедливо видел себя со стороны успешным молодым неглупым мужчиной, достаточно зарабатывающим, чтобы с прицелом на своевременную замену подгнивших к старости печени, сердца и почек протянуть на грешной земле лет эдак сто с лишним, наполненных одним нескончаемым праздником удовольствий, и отойти в мир иной твёрдо уверенным, что жизнь потрачена не зря. Семья по очевидной причине занимала одно из последних мест по шкале приоритетов, хотя, в целях страховки от возможного разочарования в старости, эгоистичный пронырливый ум выдумал хитрую схему: перевалив сорокалетний рубеж, заиметь при помощи какой-нибудь решительной, едва совершеннолетней провинциалки пару цветов жизни, чтобы затем под надуманным предлогом оставить её один на один с воспитанием потомства, не забыв, конечно, предоставить квартиру в Москве и небольшое содержание, достаточное, чтобы дети не росли в нищете, но всё же способное стимулировать незадачливую бывшую супругу искать альтернативные источники дохода.

Счастье – это прежде всего наука об умении быть счастливым, и Николай безусловно достиг на этом поприще известных успехов, тем более внушительных, что миллионы людей вокруг не освоили здесь и десятой части стандартной школьной программы. Он с сожалением и подчас плохо скрываемым презрением смотрел на тех, кто не сумел понять глубокую, но в то же время простейшую истину: наш единственный бог – это настоящее, мы живём, а следовательно, нам должно быть хорошо здесь и сейчас, не завтра, не через час или минуту, но именно в этот самый момент. Работать – только чтобы обеспечить баланс насущных потребностей в удовольствиях с объёмом потерянного на заработок времени, заботиться о здоровье не рецептами докторов, но посредством здорового климата, пищи и способностью уберечься от чрезмерности, отдыхать так, чтобы всегда оставалось чуть-чуть на потом, избавляя себя от преждевременного старения духом. Иногда ему казалось, что неплохо было бы написать какую-нибудь наставительную книгу, но, взвесив скромные писательские гонорары в сравнении с потенциальными временными затратами, он оставил пустую затею до глубокой старости, когда поизмотавшийся организм разучится спать по десять часов в сутки, наполняя удовольствиями остальные четырнадцать. В этой непрекращающейся гонке за лучшим из того, на что столь щедра оказалась к нему судьба, Николай абсолютно незаметно для самого себя совершил, быть может, одну из наиболее значительных побед, навсегда раздавив ещё в зародыше бич своего поколения – тщеславие.

Коэффициент полезного действия от чужого восхищения или зависти на весах грубого материалиста явно не тянул на количество затраченных усилий, а потому, хотя и не чуждый тонкой радости преклоняющихся взглядов, он, тем не менее, полагал несуразным тратить энергию денежных знаков на то, что нельзя было потрогать, выпить или хотя бы съесть. К тому же в богатой Москве трудновато блистать обладателю весьма скромного, по столичным меркам, дохода и то, что легко уравняло бы его с молодым провинциальным олигархом, внутри Садового кольца едва тянуло на захудалый третьесортный середняк.

Таким было его счастье, таким оставалось оно и для миллиардов соседей по всё более тесной коммуналке земной поверхности, но, в отличие от менее талантливых собратьев, он умел им наслаждаться. И за одно это, по его мнению, должен был непременно быть прощён на Страшном суде, как некто, сумевший не только банально истратить на себя n-ное количество белков, жиров и углеводов, но оказавшийся способным довести КПД до максимума. Расцвет мужского организма, вторая, более осознанная молодость, между тридцатью и сорока гостеприимно раскрылась перед ним. От обилия возможностей подчас кружилась голова, и ему стоило изрядных усилий держать себя в рамках здравого смысла, не поддаваясь соблазну тщеславия бесконечного путешественника или мнимой смелости поклонника экстремальных видов спорта: для всего этого он был слишком осторожен, умён и несколько даже трусоват. Впрочем, храбрость в чистом виде, то есть при отсутствии объективной необходимости, он весьма справедливо считал лишь тренировкой от трусости, разумно полагая, что рисковать без цели, только ради ощущения опасности – удел далеко не самых воинственных. Следовало избегать острых углов там, где это было возможно, и смотреть в глаза опасности смело, если иного достойного выхода не наличествовало, хотя и о достоинстве у Николая тоже были свои представления. Он не считал зазорным страшиться прямого столкновения с откровенно более сильным противником, полагая неразумным столь банально получать по морде, и охотно пустил бы в ход весь арсенал ухищрений и спасительных компромиссов от имеющихся у каждого более-менее обеспеченного соотечественника нескольких телефонных номеров облеченных властью знакомых, до ножа в спину зарвавшегося мачо, если того потребуют обстоятельства.

Весьма неплохо устроившись, посильно развлекая себя чем ни попадя, он загремел однажды на Ибицу, польстившись на хорошо разрекламированную замануху современного острова свободы, куда десятки тысяч несут свои пылившиеся не один год на дальней антресоли мечты, чтобы променять их на убожество навязанного удовольствия. Николай был из тех, кто, почитая себя решительно выше объятого единственной страстью к размножению большинства, тем не менее, наедине с собой признавался, что «новая машина себя окупила», подразумевая желанное повышение качества жизни путём приобретения какого-нибудь внушительного «немца» представительского класса, на которые столь падки, быть может, все без исключения девушки от блестящих столиц до глухой провинции. Пляжные вечеринки у бассейна полюбились не столько потому, что его занимал сам процесс или приятное глазу всякого мужчины сочетание купальников бикини и высоких каблуков, сколько вследствие аналогии происходящего с увиденным когда-то на музыкальном канале эталоном красивой жизни. Ему сказали, что это красиво, и он поверил охотно, потому что незачем было протестовать. Можно принимать этот мир или создавать свой, чаще на поверку представляющий из себя один высокий забор, за которым лишь отрицание, но если последний способ и несёт в себе надежду на некий глубоко сокрытый смысл, могущий оправдать жертвенность, то первый никакой жертвенности и не требует. Тем и привлекательно плыть по течению, что грести уж точно не надо. Ярмарка тщеславия богатых торчков, но кто сказал, что это неприятно и тем более плохо.

Конвейерное производство закономерно рождает типичные впечатления, и поначалу именно так всё и складывалось. Попытка общения с соотечественницами неизменно наталкивалась на второй, после непосредственно имени, вопрос:

«Какая у тебя яхта?», а потому никаких решительно перспектив здесь не прослеживалось. На фоне так называемых завсегдатаев Николай казался беднее, чем гастарбайтер-дворник, рядом с которым и церковная мышь – вполне состоявшийся обеспеченный член общества. Корысть и ярчайшие её представительницы были засим брезгливо отброшены в пользу эмансипированной европейской молодёжи женского пола. Первенство русских красоток в мире – миф из разряда изобретения радиоприемника Поповым, то есть кажущийся вполне достоверным, лишь покуда другие источники информации банально отсутствуют. Немки и голландки, как показало кропотливое непредвзятое расследование, местами, а часто и целиком оказывались куда притягательнее своих восточных соседей, в то время как шведки и вовсе легко могли дать фору всему остальному человечеству разом. Славянская красота, впрочем, традиционно брала количеством, в то время как её нордическая конкурентка выдавала скорее штучный товар, что, следовательно, устанавливало некий разумный обоюдовыгодный баланс. Повернув за угол, ему посчастливилось узнать, каково прочувствовать этот так называемый баланс на собственной шкуре.

Такие как она не остаются незамеченными. Почти неестественно стройная, в серебристом облегающем платье и на высоких каблуках, она, тем не менее, вальяжно развалилась на грязных ступеньках третьесортного отеля в силу одного единственного обстоятельства – так ей было удобнее. Пить кофе, затягиваясь сигаретой, привлекать десятки жадных мужских взглядов и будто на самом деле властвовать – над всем, вплоть до окружающего пространства. Лицо, которому позавидовала бы и античная богиня, будучи высеченным из камня, непременно сохранилось бы в веках, потому что природа не осмелится поднять руку на воплощённую красоту. Угловатая немецкая речь в её исполнении казалась нежным щебетанием страстно любимой женщины, да такой она, пожалуй, и была для каждого первого, кому посчастливилось, лишь однажды увидев её, запечатлеть навсегда в памяти этот образ. То была обнажённая грубая сила, помещённая в коварнейшую из оболочек, и била она вот уж действительно без промаха. За такую ночь отдавали жизнь разделившие ложе с ненасытной Клеопатрой, и многие из них, даже сброшенные из смертельной башни прямо в выгребную яму, не расставались с ощущением истинного счастья до самого конца.

Она, местоимение третьего лица единственного числа соответствующего рода, унылый набор терминов за которым скрывается поистине что-то неземное, волшебное, почти нереальное. Николай не верил, что приземлённая материя человеческого зачатия способна породить что-то настолько совершенное, и впервые дипломированный биолог усомнился в единообразной молекулярной структуре вещества, поскольку там, где есть такие исключения, нет места правилу. Здесь бессильны оказались бы его обаяние, чувство юмора и претензия на харизму, до этой высоты было очевидно не дотянуться. В виде слабого утешения он повторял себе, что лучше воспоминание о прекрасных вдохновляющих секундах, чем знакомство с вздорной избалованной девкой, без меры наслаждающейся величайшим даром провидения, столь несправедливо свалившимся в таком количестве на отдельно взятую голову. Кто-то там, наверное, очень веселится, отмеряя другим тысячную долю того, что достаётся одной, и разве не прекрасен мир, в котором он может хотя бы в мечтах обладать ею. Самоуверенности Николая хватило бы на бесконечное число женщин и столько же провалов, но здесь пропасть оказалась велика, и для его не страшившейся поражений натуры хотя даже испытать от неё величайшее унижение казалось блаженством: дать растоптать себя, посмеяться и выбросить, но на несколько гулких ударов поверженного сердца отразиться в её объятых презрением глазах, чтобы остаться в этой вселенной навечно. Мгновение было прекрасно и, остановившись легко и непринуждённо, без содействия пятисотстраничной истории соблазнения Люцифером, дало ему возможность до конца вкусить радость сознания одной лишь возможности произошедшего только что. Реальность, впрочем, скоро заявила о желании снова вступить в свои права, когда, мечтая сломав себе ноги тут же упасть к её, он всё же поднялся по четырём ступенькам лестницы, не удостоенный ответного, хотя бы самого презрительного взгляда. Фашистский линкор справедливо не признавал за противника несчастного карася, погибшего под гребнем его могучих винтов, и, закрыв за собой дверь, Николай будто разом лишил себя прохладного живительного кислорода, настолько тяжёлым и бессмысленным оказалось вдруг его дыхание. Назначенная в богини тем временем докурила, чуть заметно поёжилась от налетевшего с моря ветра, зевнула, осмотрелась вокруг и, нетерпеливо позвав болтавшую с кем-то подругу, картинно удалилась, демонстрируя отточенную походку высококлассной модели. Мираж, судя по рано состарившемуся лицу, отправился на поиски волшебного зелья или ещё какого чуда-снадобья, но уж точно не прекрасного принца – маленькая, а всё же радость.

Взятый старт пассивного, чуть трусливого обывателя спешил принести соответствующие плоды. Разочарование следовало за разочарованием, ощущение подавленности главенствовало в организме, делая невозможным всякую попытку вырваться из порочного круга обид и неудач. Дни, предназначенные быть наполненными незабываемо яркими впечатлениями, превратились в рутину ожидания обратного рейса, пока всю эту массу негативных эмоций не сковал спасительный лёд равнодушия. Способность принять, однако, не исключала желание рассуждать, и последовали нелицеприятные выводы.

Тонкая чувствительная натура его могла отличить рядовую неудачу от чего-то действительно вехового, разделяющего ось существования на до и после. До этого момента в жизни Николая не было женщин, которых он не смог бы заполучить, но были лишь те, кого он ленился завоевать, находя имевшуюся фактуру несоизмеримой объёму усилий и затрат, требуемых для соблазнения указанной особи. В эту последнюю поездку он вдруг понял, что сделался для кого-то непростительно взрослым, так что уже никакие реальные и мнимые достоинства не могли склонить чашу весов в его сторону. Красивое эффектное фиаско, впереди которого расстилалась вдруг оказавшаяся конечной абсцисса, но он слишком любил этот мир, чтобы так просто, без боя, сдаться на милость пусть даже и величайшей силе – времени. Выход представлялся ему один: двигаться не вправо от нуля, но, поднявшись над удобством привычного уютного мира, открыть для себя новое измерение, полное опасной неизвестности, разочарований и, быть может, самых настоящих бед, но всё-таки полное, а не пустое. Впрочем, для того чтобы впервые сделать такой рывок, нужно было нечто большее, чем банальная точка опоры на привычное мировоззрение, здесь требовался перелом помасштабнее, чтобы, пусть через невыносимую боль разрываемой плоти, но всё же породить совершенно новое – или хотя бы лишь только другое.

Как-то совсем неожиданно проснулась в нём давно, казалось, угасшая жажда индивидуальности, и это открытие одновременно порадовало и испугало. Не хотелось сворачивать с накатанного пути, но приоритеты необратимо менялись. Стало заявлять о себе что-то другое, до той поры задвинутое на антресоль человеческого сознания с целью быть там забытым навечно. Очередное милое почти ещё детское лицо не захотело в него влюбляться, отказалось трепетать у него в руках, отчаянно боясь разрушить их хрупкое счастье. Даже не предпочла ему другого, а так, лишь прошла мимо, окинув его равнодушным взглядом, как посмотрела бы на привычный с детства пейзаж вокруг дома. При всём напускном или искреннем презрении к соотечественницам нельзя было не признать за ними одного, но решительного преимущества – алчности, заставляющей идти на известные компромиссы, а иногда и вовсе кардинально меняющей существующую модель поведения. Их можно было завлечь, обмануть и использовать, в то время как с той, что по-настоящему жива, нельзя было сделать абсолютно ничего. Не стерпится и не слюбится у соотечественницы Ван Гога и Вермеера, не допустит её алкающее искренних чувств эго такого насилия над собой, какое смотрело на него с их общей фотографии, на которой ангельски прелестное лицо соседствовало с тем, что ему теперь хотелось называть лишь рожей. Фальстарт, и неликвидного бегуна сразу сняли с дистанции. Привычная схема ожидаемо дала сбой там, где действовали иные законы, в том самом уныло бесцветном оплоте западной демократии, который презирал он столь показательно, что подчас против воли вылезала наружу дурно пахнущая истина, состоявшая из смеси зависти и страха.

Родина-мать и до сих пор ещё достаточно сильна, чтобы заставить себя бояться и даже считаться с собой, но по-настоящему встать на равной ноге с тлетворным западом она так и не может. Тысячи её весьма небедных сынов по привычке заискивающе-подобострастно смотрят в пустые коровьи глаза официантов, метрдотелей и прочих распорядителей, стараясь как можно более походить на них скромностью и послушанием, чаще всего копируя лишь самую банальную трусость. Иностранец для нас, по сути, инопланетянин, набор приземлённых мотиваций, возвеличенных болезненным воображением до степени неземного благородства и аристократического воспитания, хотя бы на поверку речь шла о гротескной жадности в сочетании с разыгравшимся на щедрых отечественных хлебах бесконечном самомнении. Наши женщины, наиболее характерный срез пороков общества, одаривают интуриста своей благосклонностью быстрее и чаще, проявляя неожиданную инициативу там, где и находчивый соотечественник подчас встречает суровый отпор. Милый сердцу Ваня должен успеть положить к ногам как минимум небо, прежде чем позволено будет их раздвинуть, в то время как любой француз в силу одного лишь языкового барьера получит всё тем же вечером, лишь потому, что создан из другого теста и подсознательно воспринимается как существо высшего порядка. Стоило послушать Высоцкого и не разыгрывать из себя пассатижи, но даже эта жалкая история позорного бегства не терпела сослагательного наклонения. Оказавшись, наконец, в самолёте, он весь полёт едва заметно дрожал – то ли переживая за исправность борта, то ли снова вспомнив свой подростковый страх, давно, казалось, его уже покинувший.

Это было для него что-то заветное, сокровенное, о чём, кроме родных – возможно, он подсознательно стремился избавиться от тех, кто знал его главную слабость, когда прощался с ними навсегда, не знал больше никто. В возрасте четырнадцати лет, вкусив по настоянию бабушки сверх меры толстенных фолиантов, Николай вдруг отчётливо осознал, что неизбежно и, пожалуй, вполне даже скоро умрёт. Речь шла не об опасности смертельной болезни, но трезвом понимании, что жизнь когда-нибудь закончится, и, в лучшем случае лет через девяносто, вселенная спишет его со счетов, оставив разлагаться в какой-нибудь сырой, напичканной прожорливыми червями земле. Детская непосредственность отказывалась принимать столь очевидную несправедливость, и юный Коленька попросил купить себе новые электронные часы с будильником, таймером и прочими новомодными игрушками. Пожелание любимого внука было немедленно исполнено традиционно отзывчивой матерью, и вскоре семья с удивлением констатировала новое увлечение всеми любимого чада – лишь только появлялось у него свободное время, Николай забивался в угол, садился, поджимая под себя ноги, включал секундомер и, не отрываясь, смотрел, как сменяют друг друга на экране бесценные секунды. Употребить их на что-либо стоящее у него недоставало сил, он просто глядел на них как завороженный, так что вскоре лишь сильный окрик почти над самым ухом мог вывести его из этого гипнотического состояния. Однажды, когда, по совету весьма неравнодушной к нему сестры, он просидел так нетронутый двадцать часов подряд, на семейном совете решено было прибегнуть к содействию могущественной бабули.

МамА, как до сих пор ласково называл её сын, не исключено, что так же до сих пор непроизвольно писаясь в штаны, лишь только заслышав нотки раздражения в её голосе, заявилась практически мгновенно, будто всё это время поджидала за дверью. С ходу оформив порядочный втык нерадивому отпрыску, зашипела на невестку «Какая ты после этого мать», а внучку и вовсе заперла до поры в комнате, оказавшейся на поверку захламленным гардеробом, но масштабная женщина, к тому же охваченная позывом к врачеванию, не привыкла озадачивать себя второстепенными деталями. Запретив родителям покидать квартиру, она сорвала с руки фаворита ненавистный тахометр, влепив в ответ на слёзы и мольбы здоровенную оплеуху, и буквально за шкирку вытащила чадо во двор. Там уже ждала её машина с водителем, любезно, по первому требованию, которое сама она полагала деликатнейшей просьбой, предоставленная ей давно уже бывшим, но по сей день трепещущим перед ней работодателем. Со своими двукрылыми она некогда оказалась на острие холодной войны, а потому кое-кто из нынешних власть-имущих был ей хорошо знаком ещё с тех времён, когда четырехлетним пацаном читал, стоя на табуретке, детские стишки, покуда взрослые в кабинете отца прикидывали, сколькими миллиардами ожиревших мещан придется неизбежно пожертвовать во имя победы мирового коммунизма, добытой при посильном содействии только что синтезированных в её лаборатории бактерий. Кончина Андропова, однако, не позволила претворить сей миролюбивый план в жизнь, но авторитет создательницы чудо-оружия был в семье непререкаем и поныне, а потому по настоянию отца старшая дочь, как не получившая от главнокомандующей добро на свободное передвижение, до особого распоряжения оставлена была в чулане.

Психотерапевт, он же заведующий какой-то закрытой душевной клиникой, опрятный пожилой доктор в идеально отглаженном халате, пообщавшись с мальчиком наедине, сообщил, что случай, безусловно, тяжёлый, но юный, в стадии активного формирования, организм травить седативными препаратами не советовал, порекомендовав отвлечь больного переживаниями более сильными, но куда менее негативного свойства. Не найдя понимания в устремлённом на него прожигающем взгляде, пояснил, что пацану требуется всего-навсего влюбиться, и тогда бег минут станет для него источником блаженства, а никак не трагедии. «Предпочтительно взаимное чувство, – пояснил заботливый врач. – Но и неразделённая любовь в его возрасте дарит такую массу ощущений…» – после чего замолчал, прикрыл глаза и, видимо, погрузился в воспоминания. Мария Кондратьевна, отчество подходило ей идеально – кондратий хватил бы всякого, рискнувшего ей перечить, недолго думая, взяла со стола фотографию семейной идиллии и, ткнув пальцем в миловидную светловолосую девушку лет шестнадцати, коротко поинтересовалась: «Твоя?» Эскулап вздрогнул, младшая дочь заканчивала школу, к тому же она заметно опережала сверстниц по части физического развития и уже втайне засматривалась на папиных аспирантов, в то время как щуплый доходяга-внук едва тянул на свой возраст. Но отказать не решился – своей карьерой, точнее, некогда блистательному её старту, он был обязан всё той же бабушке, которая, к слову, могла столь же изящно прервать нить его госслужбы, отправив несговорчивого протеже на досрочную пенсию. «Не переживай, малость за ней побегает и всё, надо их только познакомить. Девки не испортит. Да и куда ему», – взглянув на сутулого тщедушного Колю, будто судебный вердикт произнесла она.

София, «а не Софья», как неоднократно подчёркивала сама хозяйка столь необычного для той поры имени, стала таким образом первым серьёзным увлечением Николая. Касательно невинности его страсти выводы были сделаны чересчур поспешные, гормоны в нём били через край, совершенно игнорируя хилую конституцию носителя несметного числа сокровенных желаний на тему как, в какой последовательности, количестве и позе получит он заслуженное наслаждение. Девушка, ясное дело, не воспринимала его поначалу всерьёз, шутки ради поднимая иногда даже на руки, так как была его выше на целую голову, да и то лишь в том случае, если под ногами рыцаря-недомерка оказывался трёхтомник любимого отцовского поэта, но эта безусловно излишняя самоуверенность, как водится, сыграла на руку противнику, то есть терпеливому ухажёру. Интернет как мировая сеть существовал в одном только воображении избранных заокеанских провидцев, доступа к информации не было, компьютер не имел ещё приставки домашний или, тем более, персональный, а видеомагнитофон считался роскошью наравне с автомобилем. Избранные папины студенты, что допускались к нему домой, казались взрослыми, но, при более тесном контакте, хотя бы в качестве гостей за обеденным столом, проявляли исключительную неуверенность, мямлили, восторгались кулинарными успехами матери и вообще старались всячески угодить своему профессору, боясь вызвать его недовольство, даже просто лишний раз взглянув на соблазнительный плод его чресел. Николай же был наглым, смелым и, к тому же, не по годам всесторонне образованным, проще говоря, начитанным. Он запросто влезал в разговор за столом, чуть ли не снисходительно комментировал иные высказывания папиных коллег, порой вступая, к истому восторгу последних, с ними в настоящий спор, из которого раз-другой, хоть и с натяжкой, но вышел-таки победителем. Второй, решительный его козырь, заключался в характеристике, данной ему в раздражении бабушкой, точнее, той её части, где говорилось о сугубо платонической основе всякой привязанности неоперившегося подростка.

Николая запросто оставляли с дочкой наедине, и он лил в её истосковавшиеся по мерзости интеллигентские ушки яд познания другой, единственно настоящей стороны окружавшей её с детства жизни. Так, Пушкин представал в виде похотливого кобеля, Пётр Первый – неисправимого алкоголика, правда могущего похвастаться колоссальных размеров детородным органом, который, по легенде, приходилось наматывать чуть ли не вокруг ноги, а о Екатерине Великой был и вовсе показан юной деве специальный видеофильм, где подробно, с похвальным вниманием к деталям процесса, объяснялось, каким образом граф Орлов и иже с ним делали карьеру при дворе императрицы. В финале которого даже явился здоровенный негр, по-видимому, предок вышеуказанного поэта, в форме офицера Семёновского полка и с таким внушительным «аргументом» в пользу немедленного продвижения по службе, что Софи невольно зажмурилась. Ей было приятно, страшно и противно одновременно в обществе этого находчивого всезнайки, к тому же подчёркнуто далёкого от претензий на реализацию её сокровенных фантазий, пока однажды, во время просмотра очередного правдивого, то есть без налёта ханжеской морали, скромности и одежды, киношедевра, отвлекшись, она не заметила, что его плохо скрытая облегающими брюками реакция на происходящее на экране в точности повторяет завязку многообещающего сюжета. Последовал немедленный романтический поцелуй, затем тонко чувствующая девичья натура повалила его на диван, после чего тут же обогатилась исключительно полезным знанием о том, что рост, оказывается, далеко не самое важное. Что до непосредственно любовника, то, хотя и не блистая опытностью, тот вполне сносно копировал поведение сластолюбивой парочки на экране, разве что побоялся заканчивать представление также на лицо, предпочтя более скромный и быстрый финал.

Результат из всего этого вышел неожиданный. Обойдясь без типичных проблем с нежелательной беременностью – на то и эрудированный партнёр, чтобы из творчества Стендаля усвоить первоочередную важность контрацепции, Николай, избавившись от переизбытка гормонов, перешёл от скабрезных рассказов к более возвышенным разговорам с любимой. Перебирая в паузах между всё нараставшей близостью древнегреческих философов, он потихоньку добрался и до своего забытого немого противостояния с временем, тут же развив какую-то глупую претенциозную теорию, – но много ли надо женщине, лежащей на плече своего первого мужчины. Они стали бороться уже вместе, пообещав друг другу урвать от проклятых секунд как можно больше удовольствия, которое порешили сделать флагманом борьбы. Щедрые карманные деньги Николая, отсутствие родителей Софьи с восьми до девятнадцати и смещение приоритетов явно не в пользу учёбы позволили им несколько месяцев кряду посвятить по большей части физической любви, чревоугодию и, по настоянию дамы, наиболее почётным языческим богам, то есть Дионису и Бахусу. В последнем случае почти детский ещё метаболизм легко позволял им напиться, протрезветь и скрыть следы преступления в течение нескольких часов, так что никто из взрослых, и без того не страдавших излишком наблюдательности, абсолютно ничего не заметил. Но как у всякой порядочной истории юношеской страсти финал в их случае оказался в меру трагическим. Пообщавшись с классной руководительницей, Софьин папа заподозрил неладное и, заявившись в обеденный перерыв домой, застал сцену, достойную фресок на стенах храмов сластолюбивых римских богов. Заглушая стоны из телевизора, красавица дочь на четвереньках подставляла сокровенное проклятому отпрыску Марии Кондратьевны, а тот ещё умудрялся параллельно с осквернением давить на кнопки пульта и хлебать из горла красное вино. Решив, что увидел дурной сон, несчастный отец поспешил снова отключиться.

Далее неразделённая уже любовь – обвинив в совращении куда более взрослую девушку, бабуля вырвала опозоренного внука из её ненасытных когтей, дала новое направление усвоенной Софией философии. Осознав, что лучшая часть жизни уже позади, и проведя несколько ночей подряд, гипнотизируя стрелки часов, она проглотила упаковку снотворного, не оставив предсмертной записки. Последнее выдавало основательность и спокойную уверенность в правильности задуманного, но подвела дозировка: молодой сильный организм справился, да и скорая подоспела непривычно вовремя – прямо на дому сделано было промывание желудка, и всё обошлось. На Николая событие произвело ожидаемо гнетущее впечатление, и, снова забившись в угол, он потерял всякий интерес к реальности. Недолгий период влюблённости лишь ярче подчеркнул бессмысленность и безысходность дальнейшего существования, заменив страх на гораздо более опасную меланхолию. Закончилась эта история принудительным лечением, длившимся около полугода и кое-как залатавшим массивную прореху в юношеском подсознании. Но неизбежность абсолютного забвения, неумолимо приближающегося с каждым ударом сердца, маячила перед ним ещё долго, покуда новые горизонты, открывшиеся в связи с кончиной бабушки, не отвлекли его от утопления в окончательной депрессии. Из относительно положительных результатов можно было отметить раннее приобщение к безусловно прекрасному, сохранившееся навсегда пристрастие к высоким девушкам и умение совмещать удовольствия, таким образом усиливая конечный эффект. Первое сильное чувство раз и навсегда утвердило для него стандарты привлекательности, и, привыкнув смотреть на объект страсти снизу вверх, Николай уже не мог иначе, что со временем, когда он перевалил за метр семьдесят, решительно сократило число претенденток на его сердце и прочие органы. Эталоном счастья для него сделались стройные дамы на каблуках под аккомпанемент из морского прибоя, живописного заката, омаров и сухого вина.

К несчастью, заграничная поездка, обещавшая море или хотя бы приличное озеро удовольствий, обернулась неожиданным и более чем неприятным открытием. Программа минимум в меру обеспеченного молодого человека, что столь блестяще дополняла образ юного, пышущего здоровьем Николая, по преодолении тридцатилетнего барьера дала ощутимый и болезненный сбой. Дело было даже не в том, что разменявшей четвёртый десяток мужской особи неплохо было иметь, как говорят, несколько более основательную жизненную позицию, то есть чуть приличнее недвижимость, по возможности заграничную, посущественнее доход, водителя с охранником для статуса и попутно защиты от мелких неприятностей отечественного быта. Против него стал вдруг работать совершенно новый и, что было особенно печально, вездесущий фактор.

Оказалось, что отечественная женщина, а тем более девушка, как ни странно, охотнее сделается любовницей взрослого семьянина, нежели подругой, пусть даже и с призрачной, но всё же перспективной на будущее, сугубо бессемейного индивида. Против воли и вразрез с привычной бессмыслицей рассуждений прекрасного пола здесь прослеживалась известная логика: доказавший приверженность семейному очагу, отягощённый женой с детьми, но всё же правильный по части мировоззрения спутник очевидно перспективнее того, кому и на половине жизненного пути не пришло в голову остепениться и завести потомство. К тому же дамам свойственно преувеличивать всепобеждающую мощь собственного обаяния, а потому любая, хотя бы и десятая в череде регулярно сменяющихся двоюродных, втайне лелеет надежду разрушить опостылевшую ячейку общества любимого ради создания такой же на своём берегу.

Постсоветское общество, в массе своей продолжающее, несмотря на стремительно меняющиеся реалии, жить от рождения до брака и от брака до смерти, отказывалось принимать чуждую модель поведения, в которой продолжение рода не поставлено во главу угла. Опытные москвички, то есть обосновавшиеся в столице провинциалки, открыто сторонились выраженно бесперспективной связи, предпочитая работать над более податливым материалом, и никакая статистика разводов в молодых семьях, вплотную приблизившаяся к показателю в сто процентов, не способна оказывалась их переубедить. Сказывался инстинкт, впитанное с молоком юной матери отчаянное желание узаконить отношения, впоследствии закрепив их ещё более существенным обременением. Наиболее предприимчивые охотники до красоты, на лету подхватив распространяющуюся тенденцию, быстро оценили преимущество образа не слишком амбициозного, глуповатого, местами безработного, но зато ответственно серьёзного будущего мужа, и центральные улицы огромного города запестрели диким контрастом вопиюще непропорциональных пар. Во имя красивой мечты об унылом будущем в тесной съёмной квартире или хотя бы комнате родительского дома таким ухажёрам прощалось всё – от посредственной внешности до лени, грубости и даже предательства, ибо тонко чувствующие баланс спроса и предложения псевдо-мужья часто умудрялись попутно охаживать и податливых симпатичных подруг возлюбленной. Обстоятельства работали на них, поскольку, выдав юной искательнице тихого счастья аванс в виде гражданского брака и общего хозяйства, они могли затем годами откладывать непосредственно свадьбу под предлогом упорно отказывавшихся устраиваться жилищных условий, денежных неурядиц, смутных перспектив и так далее до бесконечности, благо проблем такого рода у малоподвижных инфантильных отпрысков всегда с избытком. Николаю было обидно не столько вылететь из когорты активных потребителей женской привлекательности, сколько проиграть в этом марафоне тем, кого судьба, казалось, навсегда загнала в аутсайдеры с рождения. Создавшуюся проблему, тем не менее, следовало оперативно решать, так как в противном случае его жизненная платформа лишалась основного и наиболее приятного элемента. Не обласканный вечно манящей девичьей молодостью, он был такой же гедонист, как взявший в руки кисть отставной маляр-художник: вроде подходящая сноровка да инструмент есть, но ничего путного не выйдет по определению.

По завершении усиленного мозгового штурма кристаллизовалось два варианта. Первый, лежавший на поверхности, был переезд в гостеприимную Европу, где молодёжь даст ему лишних пять-семь лет прежде, чем спишет окончательно со счетов. Он по опыту знал: красота иных национальностей там легко могла бы поспорить с исконно русской, так что с этой стороны трудностей не ожидалось. К тому же обширная география предлагала богатый выбор от северных малонаселённых широт до самого жаркого юга, с неизменным качеством жизни, инфраструктуры, медицины и всего прочего. Существенных проблем с получением легального статуса также не предвиделось: изрядно просевшая экономика снова вывела на рынок услуг институт фиктивных браков, а посему за вполне приемлемую цену можно было запросто обосноваться в любой из понравившихся стран. Всё, казалось бы, складывалось как нельзя более удачно, тем более, что и жизнь в сердце прогнившего Запада существенно дешевле для избавленного от налогов обладателя ренты плюс доходов от вполне легального по отечественным меркам бизнеса. Смущало, по сути, единственное обстоятельство: ведь даже забыв о свежей ране от недавнего фиаско, очевидно было, что со временем, ближе к сорока годам, всё равно придётся снова переезжать с насиженного места куда-нибудь в Азию или Латинскую Америку. Жить перманентным временщиком не хотелось, к тому же под боком оказывалось другое, менее затратное и глобальное, но более эффективное решение.

Николай и раньше подумывал однажды перебраться в близлежащую провинцию, где на расстоянии в две сотни километров от центра можно было весьма неплохо устроиться в частном доме на окраине города, удачно совмещая тихий покой веками неизменной русской глубинки с многочисленными соблазнами недалёкого от Москвы областного центра. Клубы, бары, рестораны, стриптиз, проституция и, главное, массы не оприходованных юных красавиц наличествовали там в избытке, ожидая лишь своего потребителя. Все эти райские кущи готовы были с распростёртыми объятиями и, что немаловажно, весьма недорого встретить умелого покорителя местного пространства. Конечно, имелись и очевидные минусы в виде плохих дорог, диковатости контингента, отсутствия фэйс-контроля где бы то ни было, полукриминальной местной власти и так далее, но, как говорится, «Москва бьёт с носка и слезам не верит», так что на всякое новое испытание всегда можно было адекватно ответить, тряхнув накопившимися за годы предпринимательской деятельности связями. Имелся ещё последний, наиболее весомый аргумент: его поверхностной натуре претило как-то связывать себя с определённым местом обитания, а в данном случае налицо были как лёгкость переезда в арендованное со всеми условиями жилище, так и быстрота, с которой, покидав в машину немногочисленные вещи, представлялось возможным при необходимости отбыть восвояси. Из двух зол, очевидно, стоило выбрать для начала то, что не требовало кардинального пересмотра текущего положения дел, а потому, взвесив в последний раз все за и против, Николай принял окончательное решение попытать счастья в какой-нибудь соседней с Московской области.

Как ни странно, выбор оказался не из простых, в силу того, что его отродясь не прельщали красоты Золотого Кольца и прочие отечественные достопримечательности, а потому и дальше аэропорта Домодедово он не выбирался ни разу. Воспитанный в профессорской семье москвич испытывал закономерное презрение ко всему, что располагалось в соседней дикой, враждебной, окружавшей родной город стране, о которой он знал так же мало, как хотел знать, то есть практически ничего. Делая выводы из поведения многочисленных приезжих, то есть наиболее амбициозной, иными словами, лучшей части таинственного замкадового общества, он быстро убедился, что ничего путного, а тем более хорошего, интеллигента столичной закалки на бескрайних просторах чужой, незнакомой родины безусловно не ждёт, и потому весьма успешно избегал удаления от нулевого километра более, чем на сорок морских миль. По иронии судьбы, сейчас ему требовалось почти что наугад, основываясь на одних лишь предположениях и не больно-таки информативных форумах, решить, в каком направлении двигаться – в самом прямом смысле этого слова. Калуга, новая столица автопрома, динамично развивающийся, а, следовательно, далеко не самый дешёвый для проживания регион, отпала первой. По обратной причине, то есть в силу совершеннейшей отсталости, исключена была из списка претендентов Тула. Владимирская область, подозрительно близко подобравшаяся к Третьему Риму, рисковала чересчур подпасть под тлетворное влияние последнего, а посему, хотя и из одной только предосторожности, но также лишена была статуса нового места жительства. Оставалось не так уж много вариантов, и в результате Николай склонился к Твери, некогда конкурентке Москвы за право именоваться собирательницей земель русских, милого городка на берегу исконно славянской реки. Представляя, какой потрясающий riverside ждёт его в недалёком будущем, он с удовлетворением ткнул пальцем в монитор, будто закрепляя только что сделанный выбор. В пользу данного варианта говорила и банальная география: расположенная на пути следования из бывшей столицы в нынешнюю, Тверь, безусловно, служила неким транзитным пунктом и на звание скромного захолустья потому вряд ли претендовала. Общее скромное экономическое положение региона сулило безбедную, если не вовсе роскошную жизнь, а богатое воображение заботливо рисовало толпы светловолосых, по причине близости варяжского элемента, непременно высоких красавиц. Итак, образованный, предприимчивый, неглупый и успешный мужчина решительно менял привычный с детства мир, знакомых, коллег и друзей на полную неожиданностей провинцию единственно по причине доступности здешних баб – вершина деградации homo sapiens: обновлённый, бесконечно счастливый, эволюционировавший до абсолютного нуля homo erectus. Безусловно, грустно сознавать себя исходящим слюной неисправимым кобелём, но на то Николай и читал не меньше штатного филолога, чтобы уметь облечь любую грязь в изящную, ласкающую слух форму, а потому лично свою персону давно привык именовать бескорыстным ценителем лучшего, что дало нам провидение: молодости, нежности и красоты. Женской, естественно, прибавлял он неизменно, пугаясь одного лишь призрака однополой страсти, поскольку до мозга костей, несмотря на всестороннюю открытость и приличествующую современному человеку толерантность, всё же оставался неисправимым остервенелым натуралом.

Скромные пожитки вскоре были собраны и упакованы в багажник ослепительно-белой немецкой прелестницы, вынужденной лучшие свои годы посвятить ожесточённой борьбе за выживание с безжалостным климатом северного соседа, на чьих просторах некогда закончили недолгий путь многие тысячи её соотечественниц. Текущие офисные дела одномоментно улажены, то есть отложены на месяц-другой, и окрылённый предчувствием нового, полный надежд и чуждый сомнений, казалось, изрядно помолодевший Николай ранним утром тёплого летнего дня не спеша двинулся в путь. По замыслу смелого путешественника, он должен был прибыть в искомую точку к полудню, чтобы, осмотревшись на местности, первым делом выбрать подходящий отель и, разместившись там на неделю, приступить к освоению неизведанных земель и населявших их, хотелось верить, приветливых аборигенов. Установив целью навигатора сердце города, зачем-то трижды перекрестившись и улыбнувшись отражению в зеркале, гордый обладатель новенького «Мерседеса» нажал на педаль. Обдумывая с такой лёгкостью принятое решение, он, как и всякий не слишком решительный человек, уже в начале пути начал сомневаться, с каждым новым километром опасаясь затеянного всё более.

Николай был тем, кого один талантливый человек назвал стихийным экзистенциалистом. Смелый, инициативный, любящий риск, но лишь когда стоял на краю гибели, что в его понимании означало невозможность дальше поддерживать ставший из привычного жизненно необходимым образ жизни. Способный руководитель в нём просыпался в моменты острого кризиса, пока же всё как-нибудь, да шло, и родная компания приносила скромный, но постоянный доход, владелец предпочитал не вмешиваться в дела фирмы, закрывая глаза на закономерные в таком случае перегибы со стороны управляющего и некоторых особенно прозорливых сотрудников. Для него то была нормальная постановка вопроса, что лишённый бдительного присмотра наёмный менеджер оставляет в своём кармане более значительную, нежели оговорено, сумму, пользуясь сложившейся благоприятной ситуацией, успехами в делах и очевидным для каждого русского пониманием того, что он, работая больше всех, имеет право на соответствующее вознаграждение. Детали этой сделки с податливой совестью управляющего директора, опять же в силу национальных особенностей характера, волновали мало, тем более, что на слегка усовершенствованной чаше весов факт основания, развития и передачи в его руки исправно функционирующего бизнес-механизма тянул не выше жеста доброй воли от лица умеющей отметить достойных судьбы. Мириться с таким положением дел не каждому под силу, но Николай уважал свои принципы больше, чем норму прибыли, а потому не очень переживал. К тому же, здесь имел место и другой существенный фактор. Как ни глупо это могло показаться, но он на практике убедился, что ежемесячный доход в двадцать или сорок тысяч долларов обладают интересным свойством практически неотличимых соразмерно открывающихся возможностей. И то, и другое означает свободу передвижения по земному шару, игнорирование ценников в продуктовых магазинах, равно как известную небрежность в остальных, доступность всех по-настоящему нужных предметов быта, возможность хоть через день читать меню ресторана слева направо, время от времени устраивать подруге сюрпризы, не жадничать по части подарков и так далее по списку из обширного набора удовольствий, ныне позволительных среднему классу. В то же время двукратное увеличение его уровня дохода не открыло бы для него ровным счётом ничего принципиально нового, при этом гарантированно заставив отдавать существенную часть времени кропотливой работе в офисе. Действительно, виллы, яхты и вертолёты оказывались всё так же недосягаемы, премиальная столичная ночная жизнь с её столиками в лучших клубах за десять тысяч y.e. – тоже. Норковые шубы, бриллианты, люксовые автомобили для роскошных любовниц, личные самолеты, хотя бы и только арендованные, часы ценой в среднестатистическую квартиру и всё прочее, к чему его вполне трезвую натуру, по правде говоря, не больно-таки и влекло, в любом случае оставалось за скобками. Так стоило ли рвать жилы в душном мегаполисе, если на выходе имел место быть всё тот же пресловутый середняк.

Вырваться из порочного круга обыденности в России теоретически возможно, но, как правило, лишь оттрубив полвека на корпоративном поприще и заработав неврастению в постоянной гонке на выживание. Это, кстати, была одна из причин, отчего Николай считал себя в общем и целом патриотом если не страны, то как минимум того набора часто уникальных возможностей, которые та предоставляет наиболее предприимчивым соотечественникам. Сетования плодившейся оппозиции о том, что частная инициатива неизменно тонет в зловонном море бюрократии, разбивались о грубые факты многолетней предпринимательской деятельности. Налоговой проверки не было ни разу, страждущих мальчиков в погонах тоже, а известный принцип «не подмажешь – не поедешь» работал исключительно в ключе не менее знаменитого «утром деньги, вечером стулья», то есть когда банально требовалось ускорить, разрешить, закрыть глаза или прочим невинным образом посодействовать в преодолении скорее общего несовершенства системы, нежели искусственно созданных барьеров. К тому же не чуждый участию в крупных тендерах, он доподлинно знал, что наёмный персонал сугубо частных компаний по части откатов и распилов легко даст фору своим государственным собратьям – особенно в том, что касалось отсутствия меры и желания соблюсти хоть какой-то баланс между размером взятки и качеством работы. Крали все – от рабочего на производстве до министра, но свой брат-работяга по очевидным причинам вызывал в народе существенно меньше антагонизма, чем рафинированный бюрократ высокого полета. Опять же многие тянули и вовсе «по нужде», то есть дабы кое-как свести бюджет ячейки общества, а такого рода деятельность на родине выражения «решить вопрос» отродясь воровством не считалась.

Давно оставлен был позади МКАД, пригородные таунхаусы по цене виллы на Карибах, и после стокилометрового рубежа взору первооткрывателя открылся донельзя обыденный, неизменный на пространстве от Владивостока до Бреста русский провинциальный пейзаж. Кроме сиявших новизной автозаправок на всём лежал отпечаток того уникального отечественного отношения к жизни и, в особенности, к работе, характеризующийся коротким всеобъемлющим «и так сойдёт». Это было не запустение, а какое-то лёгкое вроде как гниение, подобно древесному грибку, распространявшемуся по большому внушительному зданию. Неоновые буквы вывесок местами перегорели, соседние здания отдавали затянувшимся долгостроем, редкие трудящиеся громадной индустрии обслуживания нужд федеральной трассы двигались подчёркнуто лениво и чуть даже нехотя, будто делая одолжение работодателям, проезжающим и лично мирозданию одним лишь тем, что в принципе вылезли в столь откровенно хмурое утро на свет божий. То была настоящая Россия: унылая, вечно недовольная, местами подвыпившая или совсем пьяная, исповедующая тысячелетний принцип «работа не волк, в лес не убежит» и отчаянно желающая только одного – а хрен его знает чего. Поиски истины и душевной гармонии здесь ежедневно начинались промозглым утром и счастливо завершались тем же вечером звуком откупориваемой бутылки. Целое население огромной страны вопреки самой природе умирало с восходом и кое-как возрождалось с закатом. Никто и ничто не знало и, казалось, не хотело знать другой жизни, кроме той, что в виде ужасающе однообразной рутины незаметно проплывала мимо на экране пыльного телевизора, пока смерть и избавление от страданий не настигали несчастных по праву рождения людей. Так размышлял Николай, педаля гашетку послушной комфортной машины, когда ему вдруг показалось, будто расстилающаяся вокруг безнадёга, которую тот всеми силами избегал, не покидая столичного анклава, есть часть его самого, глубоко скрытое на дне исчезающей души сомнение в том, что счастье в этом мире возможно. Черта поистине русская, определяющая императив поведения нации, с одинаковым рвением спивающейся под взглядами оборванных голодных детей и в следующее мгновение всецело отдающейся чему-то настолько великому, что становится неважно – подвиг это или предательство. Он сам, быть может, целые годы проводил в развратной праздности лишь оттого, что с детства разочаровался в окружающем, разуверился и перестал даже мечтать когда-нибудь сделаться по-настоящему счастливым, променяв надежду на гарантированный набор благ просвещённого скептика, и сидящий внутри новёхонького мерседеса, одетый с иголочки холёный мужчина в главном ничем не отличался от дышавших выхлопными газами, как ему минуту назад казалось, недолюдей. Всех их объединяло некрасовское «кому на Руси жить хорошо», и впервые он почувствовал себя истинным гражданином проклятой, ненавистной, истерзанной, но всё-таки единственной и неповторимой, своей, родной, мать её, страны.

То был типичный набор впечатлений иностранца, впервые заглянувшего в сердце величайшей на планете фантасмагории из окна персонального авто: сильная, непродолжительная эмоция, казалось, испарившаяся бесследно, как только бесконечная дорога сменилась недолгим пригородом итогового пункта назначения, за которым быстро началась непосредственно Тверь. Милый городок, где провинциальность вместо того, чтобы резать глаз, отчего-то мягко убаюкивала слегка уставшего от дорожных впечатлений путника, раскрывая претенциозному москвичу свои вполне гостеприимные объятия, подобно юной девушке из сельской деревушки, немного всё ещё стесняясь простецкого наряда, но безошибочным женским чутьём уже понимая, что ей простительны такие мелочи. Вопреки массовой, исключительно утилитарной коммунистической застройке, городу местами удалось сохранить обаяние нетронутой древности, утаить от беспощадного госплана нечто, дарующее неповторимую самобытность, которая теперь, в отсутствие обкомовского пригляда, вышла, наконец, на авансцену.

В гостинице, претендовавшей называться лучшей в области, на ресепшн его встретила миловидная девушка лет двадцати пяти, на удивление лишённая той поразительной смеси недосыпания и потасканности, что так часто встречается на лицах женщин-администраторов уездных отелей. Приветливая, улыбающаяся, хорошо и не вычурно одетая – Николай будто с самого начала получал желанное подтверждение несомненной правильности сделанного выбора, а потому от недавних грустных мыслей о бренности отечественного бытия скоро не осталось и воспоминания. Организм спешил во всём согласиться с хозяином, благодарно выбрасывая в кровь разные жизнеутверждающие гормоны, он попытался даже сострить, но чуждая столичным изыскам дама лишь дежурно улыбнулась, явно не уловив завуалированного комплимента. «Ах, святая простота», – думал глядя на неё вполне состоятельный приезжий, разорившийся на целых пять дней в номере люкс.

– Скажите, а куда в вашем городе принято водить ужинать красивых девушек?

Всё ещё не понимая или не до конца веря, что речь идёт о ней, обаятельная незнакомка по имени Света, о чём свидетельствовала надпись на табличке, уютно разместившейся на её изрядно выпуклой груди, тем не менее, тут же предоставила требуемую информацию.

– Название многообещающее, – соврал искуситель. – Честно признаться, я впервые в этом замечательном месте, и овершенно ничего здесь не знаю. Навигатор мой тоже упорно отказывается распознавать дорогу, так, может, Вы доставите мне удовольствие и составите компанию? – его изысканная, а, по мнению Светланы, вычурная речь, выдавала явно неопытного по части общения с местными красавицами постояльца, и, прикинув в уме, что тому понадобится два-три вечера, чтобы перейти к чему-нибудь существенному, она решила недолго побаловать себя ухаживаниями вполне симпатичного нестарого москвича и объявить о наличии официального молодого человека несколько позднее, тем более, что последний будет только рад, избавившись от неё на пару вечеров, попить вдоволь пива с друзьями. Такая вот теория общественного договора, основанная на мужском самомнении, женской дальновидности и вопиющей по здешним меркам дороговизне названного ею заведения.

Николай, заботливо не посвящённый в детали социального статуса новой знакомой, первое время поистине блаженствовал. Для него было особенным удовольствием совершенно забыть обо всех извечно сопровождающих мужчину навязчивых мелочах, поскольку в данной милейшей провинциальной глубинке он заслуженно чувствовал себя почти что всемогущим. Пусть и в границах маленького заштатного городка, но можно было пойти куда угодно, заказать что угодно и заняться, опять же, чем угодно. Набор развлечений был не слишком велик, но всё-таки включал общепит всех мастей, кино, местный театр, хотя и состоявший по большей части из спившихся актёров-неудачников, боулинг, пейнтбол и картинг, причём два последних увеселения считались здесь чем-то изысканным, доступным лишь небожителям и их осчастливленным подругам. По сути это был всё тот же столичный оазис разврата, но с поправкой на незамысловатые запросы четырёхсоттысячного населения, по большей части балансировавшего на грани откровенной бедности. Ничего сколько-нибудь нового, зато возможность более чем недорого почувствовать себя хозяином положения, а может быть и самой что ни на есть жизни. Напыщенный столичный франт, в которого от обилия возможностей поначалу превратился Николай, умудрялся и здесь жить с московским размахом, пока со временем не усвоил очевидную истину: желание казаться себе популярным и богатым подчас обходится дороже самого богатства. Эфемерное ощущение вседозволенности нечасто дарит желанное наслаждение, но зато уж платить за него приходится всегда. Как ни глупо, но наиболее высока в этом мире цена иллюзии, и, тем не менее, именно за неё отдают деньги, здоровье и молодость охотнее всего. Умение довольствоваться малым в его понимании было сродни унылому прозябанию скопца, а желание большего или хотя бы видимости большего, являлось двигателем всех сколько-нибудь существенных начинаний. Ради обманчивого чувства величия сменил он понятную Москву на сгусток комплексов обнищавшей провинции, и первый урок прилежного ученика не заставил себя долго ждать.

Света была из тех замечательных девушек, что, потратив лучшие годы на очевидного кретина, однажды твёрдо решила, что у неё не осталось более и лишней минуты, о чём спешила заявить практически каждому попадавшемуся на её жизненном пути мужчине. Логика известная, которая, однако, неизменно упиралась в маленькое противоречие, озвученное её текущим официальным сожителем следующим образом: «Какого чёрта я должен расплачиваться за то, что ты, дура, потратила столько времени на бесперспективного идиота. Ему и предъявляй теперь претензии». Вооружившись тем же набором мотиваций, находчивый друг в шутку предложил ей, не затягивая процесс ухаживаний, переспать в день первого же свидания, потому как он так часто уже обжигался, и, к своему удивлению, получил желанное тем же вечером. С тех пор они мило гармонично сосуществовали, каждый воспринимая этот союз как временную тихую гавань, из которой проще делать вылазки за светлым будущим с новым партнёром. Выходило что-то вроде соревнования: кто быстрее устроит личную жизнь, хотя де-юре узы гражданского брака позиционировались обоими как священные и не подлежали какому-либо осквернению или надругательству. Регулярный необременительный секс как ничто лучше помогает трезвым взглядом оценивать претендентов, и вот уже больше года, соблюдая известную конспирацию, оба находились в поиске лучшей судьбы. Однако вскоре перед Николаем во весь рост встала трудность куда более существенная, чем наличие полуофициального дружка, суть которой заключалась в следующем: каждая провинциальная девушка в общем-то непритязательна, осознаёт суровые реалии небогатого достойными молодыми людьми маленького города, но ровно до того момента, как её привлекательность обеспечивает ей место на сидении дорогого авто и компанию состоятельного приезжего сердцееда. Тут ей, как правило, начинает казаться очевидное: она себя решительно недооценила, и всё происходящее есть лишь закономерная ступенька на пути вверх по социальной лестнице, а переубедить в чём-то уверившуюся даму, как показывала суровая практика, дело почти безнадёжное. Таким образом, неизменно формировался замкнутый круг, выйти за пределы которого не было никакой возможности. Первой жертвой собственной неземной красоты пала именно Света, на втором свидании заявившая, что не видит с Николаем будущего, поскольку ставит своей целью переезд на ПМЖ «в центр», где и найдена будет соответствующая оправа её исключительной чистоты бриллианту. Слегка обескураженный ухажёр попытался было намекнуть покорительнице мира, что не она одна грезит идеей завоевать столицу, но его грубо оборвали, как упустившего главное: речь шла не о ком-нибудь, а об уникальном сочетании привлекательности, ума, обаяния юности, сексуальности и, вместе с тем, моногамии, способной составить беспредельное счастье любого состоятельного мужчины, а на что ещё олигарху потратить нажитое состояние, как не на воплощение фантазий самовлюблённой приезжей дурочки. Впервые, наверное, почувствовавшая вкус к жизни Светлана расцвела прямо на глазах и кончила тем, что великодушно предложила ему свою дружбу, оговорившись при этом, что ни о чём большем не может быть и речи в принципе. Получив закономерный отказ, даже пожалела немного столь быстро и вместе с тем безнадёжно влюбившегося в неё мальчика, от души посоветовала ему, не падая духом, поискать что-нибудь поскромнее, напоследок разрешив на прощание довезти её до подъезда дома, откуда бесследно упорхнула в блестящее светлое будущее. И хотя он провожал взглядом будущую старую деву, вынужденную делить жалкие метры с престарелыми родителями, сознание этого факта нисколько не помогало в разрешении возникшей проблемы.

Но на то он и первый блин, чтобы выйти комом, а потому отчаиваться совершенно не следовало. Сей находчивый девиз, однако, упускал из вида одну немаловажную деталь: многомиллионный бурлящий мегаполис был ему знаком не хуже бабушкиной квартиры, в то время как заштатный городишко, как ни глупо, имел для него статус terra incognita, где вот так запросто, прыгнув в машину, побороть тоску возможности не было. К тому же местный народ по большей части, видимо, в силу удалённости от культурного центра, исповедовал странные, если не сказать противоестественные ценности: усердно работал с понедельника по пятницу, мало отдыхал, разве что порядочно напивался по случаю окончания рабочей недели, и вообще вёл себя как-то бессодержательно. Даже официанты и бармены заведений, эти извечные беспробудные весельчаки и халявщики, позволяли себе разве что самую малость, через одного состояли «в отношениях», а верхом разгула почитали визит в местный клуб в изрядном подпитии. От тех, кто претендовал тут на роль обеспеченной необременённой проблемами молодёжи, толку оказалось не больше: существуя на редкие, далеко не щедрые подачки родителей, они могли похвастаться разве что неплохой, доставшейся от папы машиной, в остальном же походили на безропотных холопов, не имевших права распоряжаться даже собственным временем. В границах области это ещё попахивало некоторой свободой передвижения, с непременным условием явиться поутру домой трезвым, но дальше следовала территория с сугубо регламентированным посещением. Отцы города демонстрировали в данном вопросе предусмотрительность сродни умелой пропаганде дяди Сэма: не подвергая чад тлетворному влиянию чуждой идеологии, с юности прививали им любовь к просторам малой родины.

Всё вместе это означало, пусть и временное, но одиночество: не тихую грусть, которую легко развеять стремительным походом по всем сколько-нибудь злачным заведениям, но осознание безысходности, понимание, что усилия тщетны, а фундамент провинциальной жизни незыблем. Остальное, впрочем, складывалось в целом удачно, поскольку ему удалось снять в местном посёлке для избранных милое двухсотметровое жилище с участком в десять соток, видом на жиденький берёзовый лес, кусок заброшенного поля и очертания реки вдалеке. Мечте о riverside не суждено было осуществиться, но цена оказалась более, чем приемлемой, а недавнее фиаско в деле покорения красавицы-Светы, заметно поубавив гонор, помогло как-то примириться с реальностью и пойти на необходимый компромисс. После квартиры, как бы хороша она ни была, ощущение собственной земли под ногами, твёрдой почвы, на которой непременно чувствуешь себя увереннее, всегда приятно, а тем более, когда дом не является источником непрекращающихся хлопот по хозяйству. С другой стороны, эти с претензией на усадьбу хоромы решительно усиливали ощущение унылой загородной осени с её навевающим беспросветную скуку барабанящим в окна дождём – наглое, плохо скрываемое надувательство, именуемое чудесным временем года. Заигрывания с прохладным вечерним воздухом, живописно опадающей листвой и красочными закатами напоминали ему только что открытую грубую реальность провинциальной женственности, где каждая жаждет услышать пусть откровенное враньё, но обязательно про чувства и стремление навсегда соединить алкающие единения сердца. На деле и там, и здесь были грязь, слякоть да едва прикрытое фальшиво-восторженными вздохами желание поскорее промотать надоевшую прелюдию – недостаток истинных страстей компенсировался жиденькими потугами не чуждого расчётливости воображения.

Пришло время рутины: подъём, завтрак, редкие дела, офисные звонки или переписка, внимательное изучение новостных сайтов, жизненную необходимость которых лучше всего чувствуешь вдали от источника любых происшествий, визит в небольшой спортзал или лёгкая пробежка по окрестностям, обед, нередко затем сон и лишь под занавес дня венец перечисленных усилий – ежевечернее дежурство в популярном городском кафе. Персонал всегда быстро и безошибочно определяет чаяния постоянного гостя, а потому вскоре Николаю уже сообщали, если за каким-то столиком размещалась одинокая любительница свежевыжатого апельсинового сока или парочка одержимых здоровым питанием, то есть не заказавших ничего, кроме чая, миловидных девушек. Знакомые с контингентом официанты часто уже заранее могли предсказать вероятность успешного знакомства, равно как и предостеречь от связи с чересчур популярной, иными словами, неизбирательной гостьей – это называлось тут «братская могила», по аналогии, видимо, с несметным числом бойцов, что полегли, ужаленные ниже пояса стрелой амура, в распростёртых объятиях безотказной девахи. Особым шиком считалось угостить предварительно дам выпивкой, благо меню пестрело наименованиями дешёвой бурды под маркой шампанского, что, хотя и не гарантировало результат, но всё же склоняло чашу весов в пользу благосклонности к щедрому приезжему москвичу. Нехитрая сия техника была усвоена Николаем в течение месяца, и далее закономерно последовала вторая, она же главная, часть, что весьма неожиданно, вопреки утверждённому плану, вместо похотливой романтики непродолжительного заигрывания с ходу окунуло его то ли в омут, то ли в канализационный отстойник не к месту проснувшегося чувства. Стремительно, будто в милой сказке, оно стало набирать обороты и вскоре привело его к финалу.

Чересчур увлёкшись молодой особой, Николай, естественно, чересчур резво принялся сыпать на её провинциальную голову все радости жизни, в результате поселив в юной непосредственной девочке твёрдую уверенность в божественной красоте её, впрочем, действительно привлекательного девичьего тела. Последний факт особенно сильно будоражил кровь плотоядного обольстителя, который почти всё время стал тратить на ухаживания, используя нехитрый набор местных увеселительных заведений. Скрытое коварство провинции заключалось в том, что здесь достаточно было десяти вечеров, чтобы исследовать все сколько-нибудь заслуживающие внимания места, после чего, так или иначе, приходилось идти на второй круг. До освоения целины было ещё далеко, а поражать воображение старшеклассницы стало нечем, и вскоре романтические прежде встречи стали больше походить на обеды по талонам в студенческой столовой: привычные и никакой романтики. Облцентр, кстати, не блистал и способными флористами, что оказалось проблемой гораздо большего масштаба, нежели показалось изначально. Цветы есть воплощение красоты того же порядка, что и сами женщины: яркие, недолговечные вспышки эмоций, призванные дарить радость всем, не принадлежа по сути никому в отдельности, они дают ощущение причастности к лучшему, что создала на этом свете природа. Однако величайшая их прелесть раскрывается лишь в композиции: привлекательность, особый тембр голоса, заставляющий кровь резко приливать к сердцу и иным более приземлённым органам, умение подать себя посредством внушительного набора средств от стильной одежды до ухоженных ароматных волос, маникюра и нужной степени загара – так из множества обычного создается неповторимость. Букет из одних лишь роз, что стройная лузгающая семечки деревенская красотка в телогрейке: влечёт более по привычке, нежели в силу подходящей случаю эмоции. Однообразие – приговор похуже непривлекательности, поскольку исключает возможность увлечься сразу и окончательно. Так и с цветами: где нет торжества вдохновения, нет и истинной красоты, а местные продавцы были так же далеки от прекрасного, как их убогие мечты от того, что именуется словом творчество. Для них это всё была срезка, как-нибудь скомпоновать которую уместно было с одной лишь целью: впарить подгнивший товар незадачливому покупателю или, наоборот, путём нехитрой комбинации из бумаги и лент заставить «богато» выглядеть посредственный веник ценой в тысячу рублей. Николай понял, наконец, для кого на самом деле придумано было утверждение, что семь роз есть символ искренней и чистой любви – таская своей избраннице попеременно бордовые, розовые и белые, он столько раз заявил ей о пылавших в груди чувствах, что пора было уже предложить руку и сердце. Последнее, впрочем, шло несколько вразрез с планами цветущего жизнелюба, и хотя он всерьёз рассматривал возможность соседства обольстительной подружки на вполне длительный срок, узами Гименея связывать себя явно не спешил. Будучи с ней вполне искренним, напирал на то, что молодость сама по себе безусловно прекрасна, но всё же лучше заполнить её как можно более приятными впечатлениями, где место сурового быта школьницы и студентки займёт вполне молодой привлекательный мужчина, красивое авто, одна-две поездки в солнечную заграницу, благо чем увереннее наступает зима, тем гостеприимнее раскрывает объятия сказочный Таиланд, дорогие магазины, омары под белое вино и антрекоты под красное, уютные гостиничные номера, джакузи, большие мягкие кровати и полный нежности любовный акт под великолепный, ни с чем не сравнимый кроваво-красный закат.

Здесь и возникло некоторое противоречие, поскольку юная Таня была готова, в общем-то, на всё, кроме непосредственно последнего, а её галантный ухажёр именно на последнее и напирал, полагая остальное лишь подходящей прелюдией к главному. Дилемма, однако, имела все шансы разрешиться весьма успешно, благо чуткая к актуальным тенденциям женская натура подсказывала её обладательнице, что рай в шалаше с любимым – это, бесспорно, очень весело, но на дворе осень, а потому лучше воздержаться от чистого непорочного влечения в пользу более прагматичного расчета. Да и невинность всё же приятнее оставлять в шикарном бунгало на живописном морском берегу, нежели в опостылевшей с детства кровати, пока родители вкалывают на работе, а бабушка развлекается клизмой в поликлинике. Расчёт был верный, но здесь возникли сразу два неожиданных и, что особенно удручало, печальных обстоятельства.

Первое было сугубо административного толка, ибо облечённая в рамки закона, а местами даже уголовного кодекса непоследовательная отечественная мораль разрешала девушкам вступать в половую связь, выходить замуж и, соответственно, рожать детей без родительского благословения лишь только им стукнет шестнадцать, в то же время требуя предаваться всем этим радостям исключительно на Родине, поскольку выехать за её пределы без нотариально заверенного согласия отца и матери было возможно лишь по достижению восемнадцатилетия. Страх перед заграницей сказался и здесь: поспешная дефлорация, ранний брак, брошенные дети и ещё масса других потенциально неприятных последствий стояли на шкале добра и зла существенно левее, нежели самый невинный выезд «за бугор». Требовалось хотя бы поверхностно, но всё же вступить в некоторый контакт с предками, дабы помочь им смириться с неизбежностью судьбы, которая рано или поздно, а в данном случае совсем рано, но всё-таки вырвет из тишины семейного очага любимое чадо, если тому посчастливилось столь удачно совместить женский пол, внушительный рост, стройные ноги и третьего размера грудь. Ситуация осложнялась ещё и тем, что рождённая от законного брака девятнадцатилетней матери и столь же взрослого отца Татьяна вполне годилась ему в дочери, а просить разрешения ему предстояло у почти что ровесников. Любовь или, как в его случае, похоть, однако, творит чудеса, и Николаю весьма быстро удалось заочно навести мосты, уговорив подругу решительно поднять на семейном совете вопрос самоопределения, попутно произведя наиболее выгодное впечатление, намекнув в состоявшемся телефонном разговоре на свою приверженность семейным ценностям, подступающий возраст Христа и потому готовность по завершении многолетних праведных трудов наконец-то утонуть в заслуженном счастье непременного отцовства. Дочь, хотя была единственной и горячо любимой, воспринималась семьёй более как обуза, мешавшая тридцатишестилетним мужу и жене в полной мере наслаждаться жизнью, к тому же супруг втайне пасовал перед могущественным будущим зятем, попутно рассчитывая на правах родственника и доверенного лица как-нибудь особенно хорошо устроиться в конторе нового благодетеля. Увлечение чада сулило им массу очевидных выгод и к тому же предохраняло от самого страшного – если бы та вдруг пошла по стопам незадачливой мамаши, что создавало прямую угрозу имеющимся квадратам жилой площади. С опозданием в почти двадцать лет, но они научились-таки рассуждать трезво и заглядывать в будущее более, чем на неделю вперед, а потому, уверившись, что разница в возрасте не может быть помехой настоящему чувству, решили всячески содействовать благому делу.

Таня, хоть и не питала особых иллюзий касательно степени родительской привязанности, расположившейся где-то между летними попойками на природе и вечерним чаем с печеньками, всё же оскорбилась быстротой, с которой решена была её судьба. То, чего она недавно и сама, пожалуй, желала, обретя статус неизбежности, показалось ей почти отвратительным, и картина водрузившегося на неё сверху безжалостного покорителя её невинности и беспощадного потребителя её молодости с каждым днём представлялась всё более отталкивающей. На беду и Николай, уяснив из редких обрывочных фраз, что, ещё не вступив в основное сражение, победил наиболее, как казалось, опасного врага, начал слишком фамильярно демонстрировать ей свою крепнущую в буквальном смысле любовь, еле сдерживаясь в преддверие долгожданного романтического путешествия. Она взбунтовалась лишь потому, что почувствовала себя даже не проданной, а просто отданной на поругание столичному ухоженному мужичку, притащившемуся в их городишко в поисках новых впечатлений и удовольствий. Впервые, может быть, задумалась Таня об окружавшей её неприглядной действительности и, движимая первым светлым юношеским порывом, решила силой собственной красоты уравновесить зло и восстановить справедливость. Ещё неопытная в обхождении с мужчинами, тем не менее безошибочно определив ахиллесову пяту своего противника, начала действовать.

Роковая ошибка Николая состояла в том, что он праздновал победу раньше времени: не получив ещё заслуженную награду, уже не мечтал, но спокойно размышлял, как и в какой последовательности станет приобщать молодое податливое тело к плотоядным радостям, с чего начнёт, что скажет, как обуздает мнимую стыдливость и отправит на свалку природную скромность. Наблюдая сзади её удалявшуюся фигуру, с наслаждением смаковал приближавшийся момент, когда хозяйской рукой сможет, задрав ненавистный кусок ткани, вторгнуться на просторы бесконечного наслаждения. Он и смотреть-то на неё стал как на собственность, что не укрылось от чуткого взгляда оскорблённой девушки, которая, внешне подыгрывая его грубоватым ухаживаниям, готовила план жестокой мести тому, кто не сделал, в общем-то, ничего плохого, но вознамерился заполучить её раньше, чем того хотела она. Рана оказалась слишком глубока, и вместо того, чтобы под шум тропических волн не спеша влюбиться в интересного взрослого мужчину, она не менее закономерно возненавидела истаскавшегося сластолюбивого урода, в силу одной лишь самоуверенной тупости продолжавшего верить, что сюжет развивается по заранее намеченному плану. Так появилось обстоятельство номер два.

Месть – штука в любом случае малоприятная, но особенно паршиво, когда это месть оскорблённой женщины. Задетой по-настоящему, поскольку большая часть мнимых страданий проходит для неё бесследно, не оставляя и малейшего следа, но если чему-то или кому-то удалось-таки её зацепить, то вся мощь соблазнительного обаяния разом обрушивается на виновного, оставляя последнему мало шансов. В любой войне на стороне женщины внезапность, с которой она может неожиданно перейти в наступление. Ни один блистательный лицедей-мужчина не сможет играть роль постоянно, день ото дня, складывая их в недели и месяцы, в то время как это легко даётся любой самой бесхитростной на первый взгляд простушке. Спокойствие и сосредоточенность на грани механизма позволили неопытной девушке переиграть Николая легко и непринуждённо.

Для начала откопала на периферии школьных воспоминаний более-менее подходящего на роль возлюбленного старого друга, который в то время был студентом местного института, а вскоре по слухам сделал неплохую карьеру в индустрии провинциальных развлечений. Позже, из-за какой-то глупой нелепой истории Андрей ненадолго пропал, но, как вскоре выяснилось, не в объятиях единственной и любимой, а поселившись у чёрта на куличках с невинной целью, как, по крайней мере, подозревала Татьяна, выращивания конопли в промышленных масштабах. Женское упорство легко одолеет всякое препятствие, и, через ставших уже бывшими общих знакомых, ей удалось заполучить его телефонный номер, который, как ей объяснили, использовался не чаще раза в неделю и лишь по самому неотложному поводу. Собравшись с мыслями и поднатужившись в правописании, она отправила ему в меру двусмысленное послание с просьбой сообщить адрес, где жаждущая встречи девушка могла бы навестить плод своей некогда пылкой любви. Получив спустя четыре дня желанный ответ, Таня ранним утром села на автобус и отправилась в беспросветную глухомань, довольная, что дальность и сложность поездки тем лучше продемонстрирует её рискующему поперхнуться слюной мужичонке силу неожиданно вспыхнувших чувств.

Андрей не стал встречать её на автостанции, ограничившись вызовом такси, поскольку, прибегнув к услугам частных бомбил, его гостья вполне могла и не доехать до места назначения. Она предстала в кислотного цвета наглухо застёгнутой куртке под которой оказались многообещающе прозрачная блузка и по виду на полразмера меньше требуемого лифчик, превративший и без того соблазнительную грудь в фотографию из эротического календаря. Благоразумно привезя с собой бутылку ликёра, Татьяна подозрительно быстро её опорожнила и, как он позже догадался, стараясь не опоздать на обратный рейс, запечатлела на его губах мерзкий пьяный поцелуй. Дальнейшее было похоже на медицинскую операцию, даже лубрикант оказался в наличии, не говоря уже про упаковку презервативов, болеутоляющее, интимный антисептик и даже таблетку от нежелательной беременности. Приняв всё это чуть ли не разом, хотя и продолжая напирать на чувственную сторону вопроса, пациентка слегка преждевременно, но в меру правдоподобно застонала, легла в требуемую позу и десять минут прилежно изображала неземное блаженство. Затем поинтересовалась насчёт душа, попросила вернуть ей потраченные на дорогу деньги, пообещала вскоре непременно вернуться и отбыла восвояси, оставив хозяина размышлять о загадочности иных женских душ. Она почитала его с тех пор безнадёжно в неё влюбленным, страдающим и, в конце концов, покончившим с опостылевшей жизнью, поскольку иное объяснение его молчанию объективно отсутствовало. Впрочем, подобный финал лишь добавлял налёт желанного романтизма образу её первого мужчины. Решив покончить всё разом в один день, она отправила новоявленному рогоносцу приглашение встретиться тем же вечером, в который раз посетовав на дороговизну смс – проклятый кобель так и не удосужился купить местную сим-карту, продолжая грабить её непозволительно дорогостоящим роумингом.

Глядя на её источавшие ненависть глаза, Николай задавался вопросом: куда делось то удивительное обаяние их первой встречи, отчего растворилось в городской пыли столь бесследно. Ничего не осталось от их недолгой, но всё же вполне романтической привязанности, когда юное создание внимало мудрости и опыту мужчины рядом. Удар был тем сильнее, что Николай соединил в этом увлечении жадную похоть неисправимого сластолюбца и искреннюю заботу несостоявшегося отца, а что может быть прекраснее соединения этих двух сильнейших чувств воедино. Слушая, как сыплются в его адрес бесчисленные проклятия, быстро эволюционировавшие до скорейшей гибели под колёсами автомобиля, забором или даже просто так, на ровном месте, он отчаянно старался постигнуть, почему с таким неожиданным ожесточением разрывалась их некогда милая связь. Рациональность мужчины откровенно пасовала перед импульсивностью женщины, в ярости порыва готовой уничтожить всё вокруг и переступить через что угодно. Факты хлестали по лицу будто хорошая пощёчина – с оттягом, но с каждым разом всё слабее, пока не превратились в новостную ленту из лишней, ненужной информации о том, что кто-то на другом конце света погиб от стихийного бедствия, где-то принят какой-то противоречивый закон, а непосредственно ведущая этой своеобразной передачи назло ему лишилась невинности в компании того, как он о нём выразился, «странноватого жизнерадостного типа», о котором рассказывала ему недавно. Выплеснув напоследок в показавшееся ей чересчур спокойным лицо бокал хорошего, как он успел отметить, Каберне и дюжину раз обозвав дерьмом, милая Таня, по-видимому, удовлетворившись произведённым эффектом, гордо удалилась. На лицах окружающих посетителей и официантов читалось то ли сочувствие, то ли злорадство, но его и прежде мало занимала реакция окружающих, а теперь и подавно было не до того. Вытерев салфеткой лицо, Николай хотел попросить счёт, но, вспомнив, что в багажнике машины наверняка отыщется пусть непритязательная, зато чистая футболка, передумал и заказал чай, а заодно и яблочный штрудель, которым всегда славилось заведение. Более всего удивительной оказалась реакция наблюдавших сцену немногих девушек: вопреки услышанным, мягко говоря, нелестным отзывам и, в общем-то, унизительному финалу, в направленных на него взглядах читался живейший интерес без тени насмешки или порицания. «Выходит, тот, кто способен возбудить в красивой молодой девушке столь безудержные страсти, уже за одно это заслуживает весьма пристального внимания», – развлекал себя приятными догадками Николай, в то время как правда была грубее и проще. Дорогой автомобиль, из которого он достал майку, был виден изнутри, а перспектива лёгкого флирта с вполне приятным богатеем-недотёпой, умудрившимся, истратив не один месяц на ухаживания, так и не заполучить причитающееся, сулила опытным дамам многие выгоды. Так, следуя устоявшейся традиции взаимоотношений полов, он предчувствовал тонкую, не чуждую прекрасному натуру там, где видела лишь голый расчёт она.

Всё же решительно воздержавшись от попыток нового увлечения на развалинах старого, Николай отправился в местный стриптиз-клуб, дабы припасть к живительному источнику доступного местечкового порока. В здешнем стриптизе хорошо было всё: от весьма приличного кальяна до общей недороговизны, кроме, правда, непосредственно девушек. Особенность провинциальных танцев на шесте состоит в том, что подобный вид заработка сулит его обладательнице репутацию доступной шлюхи, к слову, весьма часто оправданную. Маленькие, не всегда стройные девушки, обутые в туфли на громадном каблуке, накачавшись дешёвых наркотиков, исполняют нечто, претендующее стать вершиной соблазнительности в глазах сидящих вокруг редких посетителей, пока кто-нибудь из них, вылакав с пол-литра водки и отчаявшись дождаться кого-нибудь посимпатичнее, не пригласит танцовщицу за стол с тем, чтобы приступить к общению, ради которого все здесь и собрались, а именно – «чё-почём?» Заведение удачно располагалось в подвале местной гостиницы, которая предусмотрительно взимала при желании и почасовую оплату за номер, так что все стороны процесса – клиент, исполнитель и крыша над головой – сосуществовали более, чем гармонично. Разве что та самая голова, в которую приходилось вливать добрую пинту крепкого пойла, частенько раскалывалась по утрам от выпитой накануне палёной бормотухи. Но всё это меркло перед решающим, несомненным, железобетонным аргументом, заключавшимся в простой как всё гениальное истине: по будням ничего больше ночью в городе просто не работало.

Результатом, как могло бы показаться, сомнительной операции стало знакомство с одной из новеньких сотрудниц, чьи таланты, не ограничиваясь непосредственно профессией, шли много дальше и включали порядочное образование, умение поддержать разговор и в довершение всего законченную музыкальную школу по классу фортепьяно – очередной перл, который узреть можно в одной лишь России. Чутьё подсказывало ему, что послушать Чайковского в исполнении обнажённой, на удивление симпатичной молодой девушки, а потом слиться с ней в едином жизнеутверждающем порыве, тянуло на увесистый артефакт в его и без того порядочной коллекции, а потому, недолго думая, Николай заполучил мадам по левую руку от себя. Диалог, если так уместно назвать живейший интерес в меру деликатного посетителя касательно стоимости полного комплекса услуг смущённо опустившей ресницы Веры, занял с лихвой полчаса и увенчался относительным успехом. Слишком откровенно увлечённый ею мужчина был уполномочен досиживать представление до конца, чтобы дать объекту безудержной страсти подзаработать ещё и на чаевых, прежде чем получить достойное вознаграждение за тяжёлое детство в обнимку с нотной тетрадью. Пушкинское «чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей» безотказно работало даже в борделе. Женская находчивость, однако, совершила в данном случае один, но фатальный промах: Николай был прежде всего человеком настроения, готовым на многие затраты и даже жертвы, когда удавалось оседлать безудержную силу порыва, в остальных случаях оставаясь расчётливым консервативным флегматиком, не изменяющим привычкам в угоду самым многообещающим приключениям. Так и вышло, что чрезвычайная настойчивость одного в сочетании с излишней самоуверенностью другой лишили обоих необременительного взаимовыгодного партнёрства, и вполне успешной бизнес модели не суждено было увидеть свет.

Для Николая многочисленные девушки вообще-то не являлись самоцелью. С каждой новой женщиной, при известной сноровке и увлечении, можно было заново прожить в миниатюре жизнь: несмотря на разочарование пройти тернистый путь познания, обрести надежду. Как день от восхода до заката является моделью существования, так и процесс ухаживания, нарастающей близости и страсти копирует существование от рождения до смерти. Замысловатая игра в бесконечность, когда со сменой очередной партнёрши целый пласт связанных с ней эмоций и воспоминаний умирает, но сам ты при этом остаёшься очень даже живой. К тому же ему трудно было смириться с мыслью, что наступит магическая пора, когда, скованный границами официального супружества, он не сможет более смотреть на всякую девушку как на потенциальную спутницу непосредственно до гробовой доски. Неутомимый романтик, он и в борделе готов был узреть некую полумифическую единственную, что составит ему компанию на ближайшие лет эдак сорок. Народная мудрость гласила, что клубы, рестораны и прочие сборища активно развлекающейся публики не обещают подобающих кандидатур с прицелом на красочное будущее, озвученное композицией Мендельсона, но что делать, когда библиотеки и прочие органы культпросвета давно перестали быть местом паломничества красоты и юности.

Так уверял себя Николай, не зная, правда ли это или непритязательная история скучающего мужчины, призванная дарить надежду молодым покорительницам сердец: всякой девушке приятнее увлечься с заделом на будущее, нежели «впустую» предаваться запретным удовольствиям. Где-нибудь сто с лишним лет назад холостяк его формации завел бы себе привлекательную содержанку и не исключено, что был бы изрядно счастлив в объятиях быть может не совсем искренней, но однако не совсем же и шлюхи. К несчастью, современность, движимая неоднозначным прогрессом, почти совершенно изъяла из лексикона это полезное слово, придав ему к тому же весьма порочную окраску, почти уже окончательно приравняв к проституции. Эмансипированные дамы предпочитали напустить побольше тумана, и нормальный симбиоз в меру состоятельного взрослого мужчины и цветущей молодости вынужден был скрывать понятную истину за чередой подарков и вспоможений на учёбу, больную маму, непутёвого братца и так далее, кто во что горазд. Говоря по совести, его и такая модель вполне устраивала, но всё более начинала пугать одна сугубо национальная черта всякого общения с русской барышней: обыденность. Личность и всегда-то была не в почёте на просторах матушки-Руси, а в новом тысячелетии и вовсе, казалось, окончательно стушевалась на обочине исторического процесса. Они все были как из-под штампа: хотели семью, прекрасного или хотя бы средненького принца, непременный достаток, отдельную жилплощадь, хорошую машину в личное пользование и… пожалуй, и всё. Воображение юных дев чуралось порыва, чувственности или хотя бы малейшего отклонения от твёрдо зазубренной нормы: один шаг в сторону – и программа давала гарантированный сбой. Ухаживание включало в себя кино, цветы, два «выхода» в ресторан и непосредственно третий, домашний уже, вечер при свечах под благовидным предлогом просмотра какого-нибудь очередного кинематографического шедевра с последующим переходом в горизонтальное положение. Лучше всего, как ни странно, в качестве прелюдии годились не слезливые голливудские мелодрамы, но итальянские фильмы: римская лёгкость восприятия действительности и непринуждённость бытия уверенно пробивали даже твёрдые лбы самых яростных баб, ибо гению от искусства нипочём и воинствующий домострой. Ильич был бы в восторге, вот уж действительно, где «вчера было рано, завтра будет поздно». Форсирование «отношений» грозило сценами оскорблённой невинности, но и затягивание романтической части внушало девушкам известные опасения: непрактичный дурак им тоже был не нужен. Любые попытки нарушить тошнотворную рутину были гарантировано обречены на провал. Широкие жесты быстро кружили головы, превращая в меру податливых, трезво мыслящих девах в оторванных от реальности небожительниц, преждевременные чувства также не поощрялись – признание в любви годилось как хороший аванс в обмен на первые постельные утехи, но не канало заранее. А уж посягательство на святая святых, то есть, например, предложение заменить устоявшийся ритуал хотя бы и на выходные в Париже, с головой выдавало в кавалере обладателя недвусмысленного диагноза и соответствующего документа из ближайшего психоневрологического диспансера. Как это часто бывает у несправедливой Родины, выигрывали от этого лишь заграничные потребители отечественного женского ресурса: иностранец воспринимался как житель иной галактики, а, значит, и существующий по своим, неведомым, но соблазнительным законам. С таким, конечно, можно было при случае и в Париж, но европейская модель предпочитала куда менее обременительный для бумажника секс в первый же день знакомства, и тут уж, что поделаешь, требовалось подстраиваться – другая культура. Некоторые особо ушлые гости из ближнего зарубежья тоже научились, подчас успешно, использовать этот чудодейственный рычаг, так что и кавказский акцент в сочетании с умелой притчей о высоких нравах очень даже пользует нашу извечную русскую бабу, готовую при известной сноровке щедро отблагодарить находчивого кацо.

Размышляя таким образом, Николай и не заметил, как дошел до состояния порядочной тоски, и в лучших традициях легко ранимой, утончённой натуры потомственного интеллигента, захватив предусмотрительно в баре бутылку, отправился непосредственно к шлюхам. В ближайшей круглосуточной сауне ласковые, по-матерински добрые глаза сорокалетней администраторши на входе встретили ночного гостя с нарочитой приветливостью, выложили прейскурант и, после того как клиент определился, с предупредительностью китайского придворного эпохи Мин поинтересовались: «Что-нибудь ещё?»

– Да, – живо реагировал клиент, и лицо повелительницы терм расплылось в понимающей улыбке. – Чай.

Чёртово настроение подвело и на этот раз: вид явно не выспавшейся смотрительницы, запах влажных испарений, будто пропитанный дешёвым третьесортным развратом, а главное, звон посуды и матерный рык из ближайшего «номера», на который с хрипотцой, в далёком прошлом женственный голос визгливо реагировал: «Мы чё, мля, плохо отдыхаем?», заставил его переменить ещё недавно твёрдое в буквальном смысле решение. Вид небедного мужчины, заявившегося под утро в баню хлестать водку с чаем, поставил в тупик даже видавшую виды работницу, и ещё раз, для верности, уточнив: «Точно больше ничего?», она проводила его «в расположение». За тысячу рублей в час перед ним предстала удручающая картина грубой, без прикрас реальности отечественного существования. Обильно хлорированный бассейн, парная, хамам, ни разу не использовавшийся по назначению бильярдный стол и неизменная «комната релаксации» с громадным кожаным диваном в свою очередь впервые наблюдали посетителя такого рода. Николай вдруг отчётливо понял, что здесь, в этих стенах, до поры спрятан закономерный финал его путешествия в бездну наслаждений. Когда-нибудь, постаревший и обрюзгший, неспособный более и силой кошелька привлечь столь желанную молодую плоть, он станет постоянным, горячо любимым клиентом убогого заведения и, возможно, подобно соседу по «камере», станет в порыве неудовлетворённой пьяной страсти вот так же лупить кулаком по столу, попутно выкрикивая нечленораздельные ругательства. Приятно чувствовать себя молодцеватым взрослым холостяком, но что будет, когда столь притягательное определение эволюционирует до истаскавшейся похотливой мрази, то есть вылезет, в конце концов, его истинная сущность, не в силах более прикрываться маской скучающего обеспеченного эрудита. Будто погребальный набат, снова послышался за стеной нарастающий звон, где, как выяснилось позже, истерзанная и побитая гетера отчаянно лупила обидчика стальным подносом по голове. Стоя в центре раскинувшегося по углам «банного комплекса», Николай продолжал смотреть, пытаясь навсегда запечатлеть в памяти ужасающую картину. «Лучше бы я вызвал шлюху», – пронеслась в голове последняя, угасающая мысль прежнего я. На первый план выходил, в общем-то, всё тот же человек, жизнерадостный сибарит, гедонист по призванию, беспечный прожигатель жизни, но теперь ему было этого мало.

Плохо соображая, что делает, он выбежал вон и, резким ударом ноги выломав соседнюю дверь, вломился в издававшее шум помещение. Человек слабой воли, Николай знал, чувствовал, что одного лишь взгляда на омерзительную будущность ему может оказаться мало, нужно было ярко, глупо и хоть немного трагично закончить этот идиотский день, иначе, проснувшись утром, он лишь стряхнет подобно надоедливой перхоти столь яркие пока впечатления. Там оказались, к несчастью, не молодые подвыпившие ребята, доходчиво разъяснившие бы нарушителю спокойствия те нормы этикета, где говорится о необходимости предварительно стучать, но характерная для здешних мест пара из пузатого, обмочившегося спьяну мужичонки и его приобретённой на два часа подруги, со страхом взиравшей на дело рук своих, давно привыкших держать исключительно орудие наслаждения, но никак не убийства. К всеобщему удовольствию, откровенного криминала удалось избежать, и дело ограничилось штрафом для разбушевавшегося от чаепития хулигана да бонусным, вне оплаченного трафика, так сказать, примирительным, соитием рассорившихся голубков.

Провожаемый испепеляющим взглядом всё той же администраторши, уяснившей, наконец, извращенскую сущность буйного посетителя, он быстро сел в машину и уехал. В итоге Валентина Дмитриевна, в прошлом тоже ночная бабочка, добавила к увесистому багажу знакомых характеров ещё один: вуайериста-мастурбатора и по совместительству эксгибициониста, беспардонно нарушившего досуг приличного, ну, может, слегка выпившего мужчины. Поведения строптивой нимфетки она не одобряла: большое дело, вломили слегка под дых да засунули бутылку – во времена её бурной молодости за некачественный сервис могли и в бассейне утопить, но особенно раздражал этот напыщенный, явно столичный любитель клубнички с под-вывертом. «Маньячная порода, сразу видно, что тварь; ошивается, поди, вокруг детских садов. Надо было номер записать», – и, негодуя на досадную оплошность, поклявшись себе отныне проявлять всестороннюю бдительность, она мирно задремала в кресле.

Новая жизнь стартовала с утра, которое, подобно всякому порядочному рассвету, внесло в родившийся накануне план некоторые важные коррективы. Русский интеллигент, когда озадачивается судьбами отечества, загадками бытия, верой, правдой и так далее по списку, кому что ближе, традиционно продолжает бездельничать или вести иной привычный, необременительный образ жизни, но теперь уже находя в этом глубокий смысл. Николай с ещё большим рвением взялся за покорение местных красавиц, не брезгуя теперь и совсем уж молодёжными клубами, хотя временами отвращение при виде полуголых невменяемых малолетних девок на барной стойке было слишком велико. В такие моменты небольшой каннабиноидный допинг успешно сглаживал противоречия, а большего и не требовалось. Всё-таки теперь он не просто тискал на пассажирском сиденье едва совершеннолетних пьяных девиц, но жаждал спасения, как мог спешил порвать с ненавистным прошлым. Вскоре пришла и вторая закономерная стадия: накуролесившись вдоволь ночью, он следующим же днём спешил вдохнуть благолепного ладана, стоя, а чаще прогуливаясь между набожными пенсионерками под сводами ближайшего ещё домонгольской постройки храма, что несколько подтачивало известную теорию о зверстве чингизидов, уничтожавших все без исключения города как очаги сопротивления. Таким образом авторитету Нестора был нанесён существенный урон.

Его слегка похмельный, а следовательно, весьма глубокомысленный взгляд и щедрые иногда пожертвования быстро снискали ему славу одухотворённой личности, поскольку иногда его поневоле сопровождала какая-нибудь особенно отличившаяся мадам из ночных знакомых, если, конечно, на поиски любви та намедни отправилась в джинсах, а не короткой неполиткорректной юбке. По очевидным причинам, ответов на вопросы он не получил, зато немного успокоился, да и в целом жизнь перестала казаться такой уж неразрешимой загадкой. Кому не понравится сертифицированный поп, незамысловатая процедура очищения от накопленной скверны и ощущение прямо-таки левитановского вечного покоя под отечески-добрыми взглядами Христа сотоварищи.

Атмосферой и внутренним убранством всякая церковь невольно напоминала ему кабинет психоаналитика. Тихий приглушённый голос служителей, на лицах прихожан – смесь благоговения и едва заметного страха от незнания того, как предпочтительнее это благоговение изображать. Запах, похожий на дым ароматических свечей, а иконы напоминали репродукции портретов Кьеркегора и Фрейда. Умиротворение сродни ленивому потягиванию утром в постели, когда выходной день избавляет от необходимости вставать на работу и душу греет сознание предстоящей заслуженной праздности. Вездесущие, резво крестящиеся бабульки, источники полезного знания о том, куда, по какому поводу, с какой молитвой и сколько пихать свечей, они давно уже почти совсем поселились здесь, и только бесконечные посещения врачей могли сподвигнуть их оставить ненадолго этот портал, откуда они вознамерились махнуть прямиком в вечность. На взгляд молодого здорового человека, их рвение было похоже на поведение владельца гостеприимной трёхкомнатной квартиры, населённой приезжими ночными труженицами, решившего застраховать собственность от пожара на случай, если подвыпившие клиенты или уставшие шлюхи забудут окурок в неположенном деревянном месте. Мало кто из них отличался набожностью, покуда земля не стала подмигивать им, намекая на скорую встречу, и вот тогда они стали толпиться под сводами храма в поисках защиты и прощения грехов. Стариков, однако, почти не встречалось, мужикам претило изображать из себя верующих после добрых полувека оголтелого материализма, да и хватало трезвости рассудить, что наверху, если кто и сидит, то вряд ли это откровенные оболдуи, способные купиться на жалкий фокус запоздалого перевоплощения в рьяного праведника. Ему вдруг стало приятно от мысли, что и он, может быть, когда состарится, удержится от позорного соблазна вымолить у размалёванных досок тёпленького местечка в прекрасном далёком, и знакомое чувство объективного превосходства над низостью женской натуры согрело его начинавшее зябнуть тело. В церкви не топили, полагая, что перед ликами святых непотребно думать о страданиях грешного тела; он не помнил, чтобы хотя бы в одной из немногих им виденных имелись батареи, кроме, естественно, жилых помещений для настоятеля и обслуги. «Наивные, здесь бога нет, тут его не найдёшь», – хотелось крикнуть что есть силы натянувшим маски скопцов молящимся, бросить им это в лицо, а лучше уж сразу плюнуть – так противно было смотреть, с каким подчёркнутым благолепием осеняли они себя крестным знамением. «Странно, что до сих пор не разрешили приносить на служение домашних питомцев, всё-таки друг человека, так чего бы, кажется, не сопроводить хозяина заодно и в рай», – развлекал он себя богохульными фантазиями, находя известное удовольствие в надругательстве над чем-то официально непогрешимым. Сквозь фрески на стенах, приглушённый свет и общую парадигму величия проглядывал типичный филиал госучреждения, где, дабы получить консультацию, следовало, отстояв очередь, записаться на приём, а руководитель отдела в рясе начальственным взглядом окидывал скромно потупивших глаза просителей. Время от времени он подходил к чину пониже, и тогда тот, стараясь изобразить как можно большее служебное рвение, ретиво отвечал на вопрос и с готовностью семенил исполнять, если давалось какое поручение. Здешний наместник от бога был молод, но, по слухам, влиятелен благодаря протекции отца, служившего в центральном аппарате, имел слабость к красивым машинам и ревностным молодым послушницам, но в остальном слыл за человека порядочного и твёрдых взглядов, консервативного не только по должности, но и от природы, любившего слушать звук собственного голоса и принимать целование руки. Какие ещё целования и куда он принимал, глядя на его пухлое холёное лицо, догадаться было несложно, но РПЦ, кажется, давно перестала обращать внимание на подобные мелочи, руководствуясь универсальной президентской отповедью «не с луны же мы их набираем».

И всё-таки ему здесь нравилось. Хорошо, спокойно, будто и впрямь далеко от суеты раскинувшегося за массивными воротами мира. «Ты не прав», – перед ним вдруг возникла долговязая трясущаяся фигура, одетая в громадных размеров чёрное пальто и широкие не по размеру брюки, если так можно было назвать нещадно застиранные, с вздувшимися коленками шаровары. Дряблая, жёлтого оттенка кожа лица выдавала любителя выпить, чаще без меры и что придётся, но поза – грудь вперёд и упёртые в бока руки, подсказывала, что себя лично этот клоун полагал существом чрезвычайно значительным. «Так нельзя смотреть», – хулитель не унимался, привлекая всё больше внимания, и Николай уже собрался, наплевав на приличия, отпихнуть навязчивого советчика, когда отделившаяся от общей группы старушка, едва слышно бормоча то ли проклятия, то извинения, поспешила увести оратора подальше от объекта раздражения. Тот не сопротивлялся, по-видимому, давно привыкнув к такого рода эффектным исчезновениям со сцены, но всё же успел напоследок погрозить кулаком. Симпатии публики, казалось, были на стороне обвинителя, и Николай, пожав непроизвольно плечами, отправился к выходу.

Улица встретила его ослепляющим солнечным светом, и он почувствовал знакомое ощущение тоски, когда выйдя из ночного клуба утром понимаешь, что веселью, как ни старайся, вскоре наступит конец. С таким настроением ехать домой не хотелось, он сел за руль и поехал колесить бесцельно по городу, надеясь, что езда отвлечёт его от грустных мыслей, а когда этого ожидаемо не произошло, остановился, вопреки привычке, у незнакомого ресторана с многообещающим названием «Гасиенда», чей латиноамериканский колорит, как вскоре обнаружилось, целиком исчерпывался названием. Хостес, будучи занята другими гостями, попросила официантку проводить его за столик и, громогласно поинтересовавшись «Этого?», та скомандовала ошеломлённому «радушием» клиенту: «Следуйте за мной». В будний день заведение не могло похвастаться и десятипроцентной заполненностью, однако Николаю предложили угловой, скорее похожий на большую табуретку столик и лишь после настоятельных увещеваний разрешили сесть на диван. «Для четверых», – заметила девушка так, что, потребуй кто от неё оральных ласк на первом же свидании, она, казалось, оскорбилась бы менее. Далее последовало типичное знакомство с меню: стейк рьяно проповедовал вегетарианство, красное вино утверждало императив воздержания и трезвости, и даже заявленный китайским зелёный чай с мятой торжественно провозглашал аскетизм, намекая на преимущество обычной питьевой воды. В большом неуютном зале кроме него сидела ещё типичная парочка не спеша потягивавших пиво ярко накрашенных женщин неопределённого возраста, и трое, то и дело присматривавшихся к ним, характерного вида джентльменов: короткая стрижка, футболка, мятый пиджак и хамоватый, чтобы скрыть неуверенность, рыскающий взгляд. Один из них, собравшись с духом, подошёл к тут же показательно увлекшихся разговором дамам, грациозно положил той, что оказалась поближе, руку на плечо и, шумно проглотив то, что жевал по дороге, галантно произнёс: «Девочки». Девочки сначала просияли, но, образумившись, быстро изобразили пресыщенность, однако первая реакция не ускользнула от решительного мачо и дальнейшая судьба их была решена: если не романтическая привязанность, то хотя бы гостиничный номер им был в этот вечер обеспечен. Устав развлекаться картинами чужого нетребовательного счастья, Николай попросил счёт.

Зарекшись в этот день экспериментировать, он припарковался у знакомого кафе, где к его услугам всегда было вполне удовлетворительное, особенно по меркам российской провинции, вино, более чем съедобные произведения местного повара, часто живая музыка и достойный ассортимент страждущих повеселиться молодых нетребовательных студенток – иными словами, весьма приличный набор радостей под хорошо знакомой гостеприимной крышей.

Религиозная тема его в тот вечер так и не оставила, потому как очередная новая знакомая, прослышав о милом увлечении зажравшегося москвича, тут же предложила ему совместный поход к здешней celebrity, отцу Алексею, славившегося на всю округу какой-то прямо соломоновой мудростью и совершенной, исключительной святостью. Ни дать ни взять, живое воплощение: «Ну этого, как его», – нетерпеливо мотала головой подруга. – «Ну ты меня понял, в общем». После такой характеристики манкировать богоугодными обязанностями не было никакой возможности, к тому же по завершении процедуры, осенённые, они должны были ехать к нему, что, учитывая только что не кричавшую даже из-под скромного одеяния сексуальность благолепной дамы, легко примирило бы его и с целой заутреней. В городе религия давно стала частью провинциальной светской жизни, и крещение всякого малолетнего оболтуса, рождённого при посредстве законного брака сколько-нибудь уважаемых людей, неизменно собирало всё стадо местной богемы – так они себя называли, путая определение интеллектуальной элиты с теми, кому повезло урвать немного бабла. Колония спешно перенимала опыт центра, как всегда гротескно извращая все его черты. Здесь издавался даже свой ежемесячный журнал с неизменной рубрикой «Наши миллионеры», где с глянцевых страниц гордо взирал на читателя очередной владелец сети автомоек, региональный дилер известной марки или ещё какая знаменитость. Покорители местного форбс-листа делились секретами успеха, напутствовали юных предпринимателей и обязательно, в духе времени, спешили оповестить мир о вопиющей социальной ответственности вверенного бизнеса, благо подкинуть на Новый год конфетные наборы в детский дом не составляло особого труда. Но даже здесь тема бога и его облечённых властью земных представителей занимала особое почётное место. «Длань сия ощущается повсюду», – бравируя заумным словом, вещал хозяин вещевого рынка; «Господу было угодно», – вторил ему народный избранник, бывший рэкетир, заваливший в далёком прошлом двух бизнес-партнеров и получивший за то неожиданно гуманный срок; «Сердце моё возрадовалось при созерцании дела рук своих», – тут уж совершенно восторгался то ли собой, то ли отреставрированной церковью бессменный подрядчик основного дорожного строительства области. В общем, все, так или эдак, но были в тренде, иначе говоря, в обойме, и подчас можно было усомниться – правит ли ещё здесь светская власть или набожный регион давно сделался отдельным теократическим государством. Самый главный массовик-затейник, глава областной епархии, меньше чем за три года своего пребывания у власти поднял церковный КВЧ до высот поистине небесных. Даже в школах повсеместно внедрялись регулярные православные факультативы, присутствие на которых строжайше рекомендовалось всем ученикам независимо от конфессиональной принадлежности. Безбожники и их недалёкие родители на своей грешной шкуре рисковали испытать всю мощь административного ресурса системы образования. Нельзя сказать, чтобы это оказывалось совсем уж бесполезно, вот только уровень малолетней преступности всё так же рос. Вместе со священнослужителями в школьные двери входили и продавцы наркотиков, так что картина разбросанных шприцев на спортивной площадке уже давно перестала вызывать удивление, да и в целом атмосфера в городе была далека от идеалов чистоты и непорочности. Таким образом, неизменно входя в топ-лист наиболее инфраструктурно отсталых регионов Российского государства, область столь же уверенно лидировала по части новообращённых, отреставрированных объектов всеми любимого культа, церковного просветительства и так далее. Оно и понятно: когда все кругом радеют о душе, некогда думать о насущном.

Отец Алексей нашёл в своём плотном графике время для персональной аудиенции, поскольку спутница Николая была из тех заблудших чад, чьё возвращение в лоно лучшего из пастырей казалось ему необходимостью. Он был трезвый прагматик, если можно так сказать об искренне верующем в божественную природу всего сущего, и хорошо понимал, что молодая красивая девушка в скромном одеянии перед иконой поможет делу много больше сотни усердно молящихся старух. Вполне разумный, предприимчивый священник не требовал от неё многого: отношений с прицелом на будущее замужество, умеренности в спиртном да более подходящей нежели «танцовщица» профессии. Сей незамысловатый список был прочитываем ей подобно мантре каждый раз, когда она приходила к нему за советом, поплакаться или даже покаяться в не слишком тяжких грехах. «Нормальный, трезвый подход», – размышлял Николай, представленный как очередной претендент на сердце красавицы, пока настойчивый пастырь, держа её за руку, выслушивал перечень сомнений и хворей. Будущий супруг, с затаённой радостью предчувствуя скорое падение ближнего, ждал, пока в глазах завёрнутого в рясу, но всё-таки мужчины начнёт просвечивать едва заметный огонёк желания, который обязательно появлялся у всякого, кому посчастливилось разговорить его новую пассию. Ничего удивительного или достойного осуждения: попробуйте сохранять невозмутимость, если перед Вами сидит эдакая развращённая невинность, страждущая чего-то «кроме» душа, вынужденная противостоять мощным позывам юного да к тому же ещё и привлекательного тела. Вообще папаша, как он со свойственным образованным людям презрительным снисхождением к религии окрестил отца Алексея, оказался очень ничего: слегка нудноватый, в меру прогрессивный, не слишком требовательный служака, искренне верящий, что несёт заблудшим овцам долгожданное спасение. «Почему нет», – резюмировал Николай, когда подошла его очередь откровенничать.

– Вы верующий? – и в тональности вопроса послышалось давно ушедшее советское, «Вы комсомолец?»

– Не думаю. Крещёый, если это поможет.

– Поможет мне или Вам?

– Надеюсь, что нам обоим, – ему вдруг надоела эта игра в кошки-мышки, и он прямо спросил, – что Вы от меня хотите?

– Абсолютно ничего. Думал, может, у Вас на душе есть что невысказанное.

– Невысказанного навалом. Знаете, я, наверное, лучше пойду, как-то плохо себе представляю нашу дальнейшую беседу. Честно говоря, пришёл только за компанию.

– Любите её?

– Я предпочел бы говорить об этом непосредственно с объектом, так сказать, своих чувств. Почему вы всегда пытаетесь лезть в то, что вас совершенно не касается? Я вообще про священников: до всего вам есть дело, собственных что ли проблем мало. Вот Вы свою жену любите? Не для проформы, не потому что «браки совершаются на небесах», а без дураков, по-настоящему? Можете не отвечать, но неужели же никогда, ни разу за всю жизнь не шелохнулось в Вас ничего при взгляде на такую вот послушницу? Мы же оба знаем, что я прав, но декорации этого театра не предусматривают выход за пределы навязанных ролей, где Вы – сама святость, а я – кающийся грешник. Ну её в болото, эту субординацию, хоть один-то раз ведь можно не соврать: на мне микрофона нет, и нас никто не снимает.

– Почему только раз, – спокойно, немного даже улыбаясь, ответил священник, и за привычной маской промелькнуло что-то обычное, простая житейская мудрость взрослого опытного мужчины. – Бес не дремлет, куда же без этого, но весь вопрос – в состоянии ли мы противиться соблазну. Я Вам больше скажу, сам же и просил нашу общую знакомую одеваться не столь вызывающе, чтобы не вводить меня в искушение, да к тому же здесь всё-таки храм. Боюсь Вас разочаровать, но я как раз принадлежу к тем, кто считает, что побороть в себе желания плоти совершенно вряд ли возможно – это постоянная кропотливая работа для каждого из нас, и нечего тут стыдиться или, тем более, скрывать. Хотя, признаюсь, здесь мнение моё и, скажем так, руководства, несколько расходятся, но в личных беседах с небезынтересными мне людьми я иногда позволяю себе слегка отклониться от нормы, если таковая вообще существует. Вы удовлетворены?

– Скорее удивлен.

– Вот и прекрасно. Оставим Вас в этом приятном недоумении. Вы же куда-то изволили спешить, да и я, признаться, догадываюсь, куда. Верующий не обязательно недалёкий, рекомендую сие запомнить, иначе можете как-нибудь попасть в весьма неприятную ситуацию. До свидания, благослови Вас Бог, – и хитрый иезуит тут же удалился с видом чрезвычайно занятого человека.

– Интересная получилась беседа, – только и сказал Николай в ответ на вопросительный взгляд спутницы. – Но грешить мне всё равно не перехотелось, – и, подхватив смеющуюся девушку на руки, он почти бегом понес её к машине.

Со временем ему понравилось постоянно чего-то искать, ведь наличие едва различимой, а то и просто воображаемой точки «В» придаёт смысл любому, хотя бы и самому парадоксальному на вид предприятию. Русский барич начала девятнадцатого века с не меньшим, наверное, остервенением прожигал опостылевшую жизнь, купаясь в неприхотливом и доступном разврате, готовый, однако, по первому зову открыть себя чему-нибудь благородному или хотя бы достойному. Два века эволюции, впрочем, сделали положенное им дело, и современный прообраз средней руки помещика чихать хотел на службу Родине, всякие там декабристские поползновения и уж тем более войну против сильного, не в меру цивилизованного противника. Осталась лишь почти совсем увядшая тяга, глубоко в подсознании сидящее желание, несмотря на убожество вездесущей объективности, хоть однажды, но всё-таки почувствовать себя личностью. Чертов атавизм, к тому же действительность, к несчастью, не баловала даже внятным рецептом, процедурой, техническим заданием или совсем уж намёком как, из каких ингредиентов и каким образом готовится желанное блюдо. Николай почти искренне хотел вырваться из порочного круга, чтобы – он предпочитал сначала выбраться, а там уж оглядеться и всё для себя решить. Некто очень богатый, купаясь в заслуженной или не очень роскоши, надо думать, чувствует себя намного лучше, сознавая, что с его помощью где-нибудь в далёкой непролазной глуши несколько десятков детдомовских оборванцев получат самую что ни на есть путёвку в жизнь, шанс, вопреки гнусному провидению, выбиться в люди. И хотя кое-кто из осчастливленных, будь у него такая возможность, с удовольствием выпустил бы кишки надменному благодетелю, реальность социального расслоения общества вряд ли позволит совершиться вопиющей несправедливости. А посему, потягивая десятилетнее красное из региона Лацио и едва прикрытые соблазнительные формы благодарной спутницы, добродушный мешок с дензнаками так и останется в приятном недоумении касательно собственной ангельской доброты и щедрости. Нечто подобное, в слегка уменьшенных сообразно благосостоянию масштабах, с той исторической ночи в сауне регулярно проделывал теперь Николай: искал чего-то, не забывая попутно благодарить себя за неиссякаемую самоотверженность. Таким незамысловатым образом убогая натура потребителя вдруг ощутила за спиной прямо-таки настоящие крылья и вот-вот готовилась воспарить до самых небес включительно. В конце концов, не зря же повсюду твердят, что осознать недуг, значит сделать первый, быть может, важнейший шаг на ниве борьбы с очередным вредным пристрастием. Нормальный торг растленного вседозволенностью сознания: дайте мне что-то стоящее, читай – более интересное, и я брошу к чёртовой матери все наслаждения плоти – так ведь намного проще вкушать от неиссякаемого рога изобилия. «Низок, но не безнадёжен», – подзадоривал он себя иногда, втайне гордясь тем, что уж с продажной-то любовью, несомненным злом, с горем пополам всё-таки завязал. Тот факт, что совершил вышеуказанный подвиг более по причине отсутствия достойного предложения на рынке и призрачной, но всё же опасности заиметь какую-нибудь венерическую дрянь, не смущал его нисколько: главное же результат.

Однако нельзя было сказать, что Николай успокоился совершенно. Что-то сродни нервному тику один-два раза в день, но неизменно передёргивало его в моменты пикового наслаждения, решительно возвращая в реальность паршивой действительности, где он всё ещё переминался с ноги на ногу на стартовой площадке. Требовалось срочно сделать любой, хотя бы самый парадоксальный шаг – неважно, в каком направлении, только чтобы сдвинуть ситуацию с мёртвой точки. Для начала кому-нибудь одному, в чём-нибудь совсем малом, но зато уж объективно бескорыстно помочь. Решение подсказали недавние обстоятельства: в водопаде язвительных упрёков и изощрённых оскорблений, что обрушились на его голову из уст соблазнительной Татьяны, промелькнул тогда некий друг детства, помешавшаяся бывшая звезда местной клубной индустрии, низвергнутый с пьедестала и растоптанный азартной публикой в результате какого-то глупого стечения обстоятельств. Не выдержав унижений, бедняга удалился на преждевременный покой в какую-то богом забытую местную деревню, куда и приехала к нему трепетная Таня, чтобы убить двух зайцев разом: поддержать дух старого товарища и заодно распрощаться с невинностью, на которую имел виды плотоядный благодетель, бросив тому в лицо очевидное – лучше в вонючей избе с последним неудачником, чем на красочном тайском бережку в обнимку со столь редкостной тварью как он. Привычно поморщившись от неприятного воспоминания, Николай тут же принял решение, способное разом поднять его престиж в собственных глазах, – не просто сделать доброе дело, но помочь самому настоящему врагу, жестоко надругавшемуся над его готовыми уже родиться светлыми чувствами. Чем таким особенным мог он оказаться полезен отставленному хозяину местечковой жизни ещё предстояло выяснить, но ясно было, что тому и жалкое участие незнакомого человека принесло бы радость, не говоря о более внушительном вспоможении: по слухам, бедняга прозябал чуть только не в совершеннейшей нищете. Благая весть, предварительно выяснив у охочих до сплетен клубных старожил местонахождение страждущего, погрузила своё холёное тело в комфортабельное авто и отправилась вершить истинное милосердие, не забыв на всякий случай кинуть в багажник стереоскопическую дубинку – кто их, этих отшельников, разберёт.

Как ни странно, Андрей как-то вопиюще не соответствовал образу всеми покинутого депрессивного одиночки. Для начала не удивился ни неожиданному гостю, ни причине, заставившей его приехать в порядочную, по здешним меркам, даль. Они никогда не были знакомы раньше, и Николаю пришлось выдумать почти правдоподобную историю о том, как милейшая Таня, только что не рыдая, поведала ему историю трагического падения, присовокупив, что неплохо было бы помочь страждущему в меру их скромных, а тогда они ещё были вместе, возможностей. Страждущий в ответ на такое странноватое приветствие жестом пригласил спасителя в дом, налил обоим чаю, сел на другой стороне древнего как само жилище стола и молча уставился на посетителя. Бедняга совсем, по-видимому, лишился рассудка от горя и, движимый состраданием, Николай деликатно приступил к делу.

– Так что я хотел для начала тебя навестить, узнать, как дела, и в чём-нибудь самом необходимом, если получится, даже помочь. Совершенно бескорыстно, не подумай ничего, это так, крик души, если хочешь.

– Благодарю за участие, но я сдаю свою квартиру в центре, так что на здешнюю жизнь вполне хватает, – изрёк наконец пробудившийся хозяин. – От компании, время от времени, конечно, не откажусь, вот только вряд ли у нас есть что-то общее. Татьяна мне поведала вашу с ней историю, и её версия несколько отличается от твоей. Впрочем, женщинам свойственно преувеличивать. Кстати, и от некоторой помощи всё-таки не откажусь: если занесёт тебя снова в нашу глухомань, будь другом, привези штук пять энергосберегающих лампочек, деньги я сразу верну – здесь до ближайшего хозяйственного километров сорок. Какую-нибудь вкусность к чаю можешь тоже захватить, вот только наркоты мне здесь не нужно, после известных событий решил завязать.

– Очень даже понимаю, – Николай обрадовался, что начала вырисовываться хоть какая-то тема для разговора. Уже пожалев, что притащился сюда, он всё-таки не хотел уезжать не поставив решительной точки, то есть не убедившись, что данный товарищ окончательно слетел с катушек и никакой благотворительностью дела уже не поправишь. – Наслышан более чем. Притча во языцех, так сказать, хотя сейчас уже поутихло. Как тебя угораздило-то?

– Уверен, ты знаешь.

– Не буду спорить. Но так, для поддержания беседы. Говорили, что ты исполнял танец на шесте, потом минут двадцать ходил по клубу задом лунной походкой и кончил топлес-представлением, вот только оголился зачем-то снизу.

– В тот момент это показалось оригинальным. Куча стриптизерш вокруг с «голым верхом», вот и решил выделиться. Объективно говоря, ведь получилось.

– Согласен. По крайней мере, судя по роликам. Весьма живописно вышло.

– Ничего не поделаешь, интернет, – как-то даже вяло реагировал Андрей. – Современное общество больше не прощает ошибок. Изволь быть сверхнормальным и сверхобычным, иначе готовься быть изгоем. Глупо, ведь добрая половина населения клуба охотно бы проделала то же самое, при условии, конечно, отсутствия негативных последствий, то есть безнаказанности. Сам по себе твой поступок больше ничего не значит, важно лишь то, как воспримут его окружающие.

– Я бы сказал не глупо, а грустно. И что думаешь делать по этому поводу?

– Ничего. Сидеть здесь и дальше.

– Так уж прямо и дорога назад тебе навсегда закрыта? Время всё лечит, и не такое забывается.

– Твоя правда, но мне здесь вдруг начало слегка нравиться. Другой ритм жизни, знаешь.

– Понимаю: свежий воздух, тишина и покой.

– Не понимаешь. Там в году у меня было пятьдесят два дня, по числу недель. Пять дней пашешь, один куролесишь на полную – этот и есть единственный, когда живёшь, один приходишь в себя. И снова к станку. Сам не поверил бы никогда, но в этом сельском прозябании рутины намного меньше. Хотя бы погода: в городе это во многом условность, здесь же солнечное небо или дождливое определяет распорядок целого дня. Я вот никогда не знал, как может прямо-таки ласкать осеннее солнце, когда подставляешь лицо его лучам. С каждым днём природа замирает всё больше, медленно, шаг за шагом, ты это видишь и даже вроде как чувствуешь вместе с ней. Трудновато объяснить. А ведь я ещё не знал весны, расцвета – что же это за волшебные должны быть ощущения. Получается, что другое, иное, оно вот – рядом, нужно только научиться его распознавать. Охотно допускаю, что скоро мне эта бодяга изрядно надоест, но в город не вернусь уже точно.

– И куда же тогда? – почему-то было интересно выслушать эту давно известную истину из уст молодого, ещё вчера абсолютно безмозглого провинциального торчка. Неужели земля обладает подобным исцеляющим действием.

– Куда угодно. У меня от пятисот до шестисот долларов, в зависимости от курса, чистого дохода. На более чем половине земной суши это хорошие деньги, особенно если прикупить какую-нибудь простенькую недвижимость в тёплом гостеприимном краю. Может, и работа найдётся: гидом или ещё кем. А уж если открыть своё заведение, хоть бы и просто бар-чик три на четыре, вообще можно припеваючи жить. Мне только здесь пришло в голову, что правильно рассчитать размер свой зарплаты у нас можно лишь вычтя из него потенциальную стоимость аренды жилья, и тогда получается, что очень многие здесь корячатся вовсе забесплатно.

– Что хорошо работает здесь, – перебил Николай, – вряд ли будет столь же эффективно в твоём магическом райском уголке, где так или иначе, но тоже придётся платить за крышу над головой.

– Предположим. Но что это будет за крыша? Лето круглый год, в разы более дешёвое существование и отсутствие привычных здешних проблем. Отчасти я прочувствовал уже нечто подобное: например, помимо комплекта «выходной» одежды для особых случаев деревенскому жителю довольно пары калош, валенок и бушлата, чтобы не испытывать недостатка в шмотье. Так, в общем-то, и должно быть, но попробуй в грязном ватнике прогуляться хотя бы по райцентру – засмеют, а то и в отделение доставят на профилактическую беседу и физическое замечание. За этими малозначительными, соглашусь, деталями скрыто гораздо большее: там, – он махнул рукой, видимо, в сторону треклятого города, – быт давно заменил настоящую жизнь, которая от этой подмены осталась явно не в выигрыше. Кстати, ты извини, – вдруг переменил тон Андрей, – помимо всех прелестей здешнего обитания, есть один небольшой минус: дефицит общения, поэтому и вываливаю на тебя, первого встречного, целый поток информации. Давай лучше ты расскажи, зачем на самом деле приехал.

– Интересно стало. Такой, понимаешь, характерный персонаж, вчерашний оторва, удалившийся на покой.

– Ну и как, оправдал ожидания?

– Да не сказать чтобы, – честно признался Николай, – но в целом ничего, не зря прокатился. Будет о чём поболтать, не каждый же день в вашем, то есть, прощения просим, уже можно сказать и нашем захолустье, такое miracle случается.

– Кстати, хотел тоже спросить: что тебя занесло к нам? Я про номера на машине.

– Здоровое любопытство. По сути, то же, что и тебя сюда: решил сменить бесноватую столицу на тихую провинцию.

– И как результаты?

– Как? – усмехнулся Николай, – сменил? После Москвы мне переезд к вам в город – что тебе богом забытое село на окраине области: впечатлений масса, хотя, признаюсь, далеко не все положительные. Но всё же пока доволен. Любая смена обстановки действует позитивно в том смысле, что даже в худшем случае помогает больше ценить то, что имел – в моём случае в границах Садового кольца. Дёшево тут, сердито, но вообще ничего, жить можно. Клубы только жутковатые, я про контингент. Скажи мне как бывший управляющий, отчего не сделают нормальный face-контроль?

– Поверь мне, он есть, – заулыбался в ответ Андрей. – Ты ещё, видимо, не посещал места, где он не такой строгий. Около таких заведений ментовской уазик вообще дежурит постоянно, иначе завсегдатаи друг друга вполне могут и перерезать. Такой вот провинциальный колорит.

– Ещё один вопрос, только честно. Мне как бездельнику не помешает знать: что ты здесь делаешь целыми днями?

– Пока что читаю. Дома никогда не мог толком сосредоточиться – то работа, то друзья, то ещё что. А тут совсем другое дело. Я же за последние лет пять и десятка книг не осилил, сам не понимаю, чем только жил. Хотя познание, конечно, тот ещё яд. Если начал думать – всё, пиши пропало: обратно дороги уже не будет. Иногда, признаюсь, скучаю по ушедшим денькам: голова пустая, и всех забот – как понравившуюся телочку склеить да от лишней работы откосить. Тоже, по-своему, счастье, может быть, даже уникальное в своём роде.

Неприятно поражала эта твёрдость взглядов вчерашнего неудачника, который, быть может, и не удавился-то из-за одной жалости к себе. Страданием это уж точно нельзя было назвать. Едва заметное позёрство, безусловно, присутствовало, но, скорее, как результат вполне закономерной гордости за самого себя: не покорился, не сломался, с честью выдержал испытание. Против воли вызывало уважение. Вокруг него такая серость, что напиши всем известные три буквы на заборе тремя разными цветами и уже сойдёшь за оригинала, а тут без тени сомнения человек порвал с легкомысленным прошлым ради весьма туманного будущего. «Интересный тип», – думал Николай, разглядывая одетого в потёртый спортивный костюм гостеприимного отшельника. Такие, он знал по опыту, нравятся женщинам в любом виде и качестве, слишком сильна в них натура, уж больно просится наружу буйная, неуёмная энергия, а это всегда притягательно. Внешне тоже был ничего: рост под метр восемьдесят, крепкого сложения, малость угловатый, но грубую фигуру венчало открытое, по-детски непосредственное лицо. «Эдакая будка вызывает доверие», – продолжал он физиономические наблюдения, проникаясь некоторой даже симпатией к Андрею. Искренний, открытый молодой парень, сдуру напихавший в голову сверх меры информации и потерявший оттого последние ориентиры. Порой он готов был согласиться с теми новаторами от образования, которые спешили убрать из курса обязательной школьной программы львиную долю классики: один сумбур от всех этих Чеховых да Гоголей. С типично русской страстью к единому сильному порыву Андрей, по-видимому, бросился из одной крайности в другую, за пару месяцев вынужденного прозябания решительно переиначив всю жизненную платформу, до тех пор верой и правдой служившую когда-то непритязательному хозяину. Шальная мысль, а не наткнулся ли, случаем, этот простофиля на что-то стоящее, вдруг едва заметным лёгким бризом пронеслась в его голове, но была решительно отброшена как очевидно не заслуживающая внимания, да к тому же он не ходил в море и потому не знал, что даже лёгкий ветер может запросто тянуть лодку – стояли бы только паруса. С возрастом, если уместно так говорить о тридцатилетнем расцвете сил, Николай, вопреки накопленному опыту, сделался не столь мнительным, до того уже, что в первом встречном безобидном дурачке готов был найти вселенскую мудрость. Опасная тенденция, поскольку хорошо известно, что ищущий непременно обретет требуемое, как правило, незаметно для себя подменив действительное желаемым. Очнувшись от задумчивости, он обнаружил, что уже некоторое время сидит, вперившись в одну точку, но Андрея, как ни странно, это нисколько не смущало. Заметив, что собеседник вдруг предпочёл замолчать, он спокойно принялся за насущные домашние хлопоты: скручивал какую-то проводку, стараясь приладить розетку к наиболее удобному месту. Электрик из него оказался никудышный, потому что два раза он с силой отдёргивал руку то от провода, то от отвертки, испытывая на себе тонизирующее действие переменного тока, но зато упорству начинающего мастера оставалось только позавидовать: не совсем прямо, не совсем надёжно, но искомый предмет был закреплен, где требовалось. Прямо-таки сияя от радости, как всякий потомственный криворукий горожанин, он с видимым удовлетворением налил себе чаю и оглянулся, желая удостовериться – настроен посетитель и дальше хранить молчание или пришло время дать новый старт затухшему разговору. Удивления, сомнения или хотя бы противоречия в этом взгляде не было, как будто так и должна была вестись любая, с претензией на светскость беседа: с незнакомым человеком, среди деревенской глуши в свете подрагивавшей лампочки, выполнявшей роль изысканной люстры.

– Я пока схожу в сарай за новым проводом, а ты не стесняйся. В шкафу, – он указал рукой на покосившуюся дверцу, – есть кое-какие сладости.

Следуя странноватой, но какой-то нерушимой логике этого дома, Николай молча подчинился, встал, налил себе чаю и достал из буфета коробку пастилы, оставшуюся, судя по сроку годности, ещё от бывших хозяев. Разыгрывавшееся представление театра абсурда вдруг начало его не на шутку занимать. Как отчаянно притягательно оказывалось всего-то не забивать голову условностями: вот он приехал, брошенный любовник, без внятной цели и даже подходящего повода, сидит в непонятной избе и молча хлебает зеленоватую жижу, пока хозяин, наверное, чтобы не мешать, развлекает себя неотложными делами. Ему казалось, что, просиди он так до вечера, Андрей так же невозмутимо выдал бы ему комплект белья и указал на ближайшую постель – ту самую, где милая Татьяна не так давно распрощалась с опостылевшей невинностью. После часа знакомства выбор её уже не казался столь опрометчивым: как минимум, будет что вспомнить. Удобно расположившись в единственном кресле, что застало, наверное, ещё первые сталинские пятилетки, он поставил рядом чашку и принялся с аппетитом уплетать твердостью напоминавшую сухари белую сладковатую массу. Зубы отчаянно хрустнули, и тогда пришлось размочить состав в кипятке, чтобы тут же ощутить себя в атмосфере благодатного советского детства: счастливым невинным ребёнком, довольным своей исключительной смекалкой, которая вот-вот подарит ему наслаждение величайшим из кулинарных изысков человечества. Он был один во всей вселенной, но не был одиноким – по крайней мере, покуда картонный бокс с манящими сластями был всё ещё полон. Не спеша, как и полагается воспитанному в стране советов отличнику, он раз за разом заглатывал всё новые куски, пока на дне не остался сиротливо лежать трагически последний огрызок. Ему вдруг захотелось тут же зарыдать над пустой тарой, когда снова вошёл Андрей, опытным взглядом оценил ситуацию, отложил на время бухту с проводом, достал из кладезя удовольствий коробку овсяного печенья, положил на ручку кресла и деловито полез на второй этаж. «Интересно, что он такое читает?» – понемногу приходил в себя Николай, снова ощущая причудливую нереальность происходящего. Дом теперь казался ему чем-то наподобие портала в другое измерение, где всюду живут такие вот невозмутимые то ли люди, то ли гномы, а время отсчитывается по съеденной пастиле.

Тряхнув хорошенько головой, он ощутимо взбодрился и поспешил выйти на улицу, чтобы с глотком кислорода хоть как-то прояснить ситуацию. На дворе властвовала осень, и влажный прохладный воздух приятно будоражил лёгкие. Природа явно наступала здесь стушевавшейся антропосфере на пятки, и впереди, насколько хватало взгляда, за исключением наката просёлочных дорог, следы разрушительного пребывания человека отсутствовали совершенно. Андрей, вероятно, сознательно поселился среди этого мнимого запустения, чтобы, выходя утром во двор, прежде всего лицезреть торжество вечности и лишь затем – убогие попытки эволюционировавших приматов оставить поверх неё свой жалкий след. Он понял, наконец, в чём причина магического действия хозяина и дома: то было ощущение исключительной новизны, основанное на чистом, непредвзятом восприятии окружающего мира. Как просто и в то же время невообразимо тяжело, сбросив груз накопленной за жизнь информации, снова почувствовать себя по-настоящему беззаботным и потому свободным. А если свободным, то для чего? Ведь нельзя же оставаться девственно чистым посреди бушующей цивилизации. Что же такое нашёл здесь этот победитель районного масштаба, что заставило его, будто заживо схоронив свое опостылевшее я, открыться чему-то опасно новому?

В этот момент первооткрыватель истинного знания с грохотом покатился кубарем по лестнице: старая надломившаяся ступенька ненадолго прервала его восхождение к заоблачным вершинам вселенской мудрости – если под таковыми понимать мансарду ветхого строения. Триумф мысли, равно как и электрификация второго этажа, решительно откладывались. Вбежав обратно в дом, Николай обнаружил его сидящим на полу: из ободранной руки сочилась кровь, но в остальном худшего, как видно, удалось избежать. Целые конечности и белоснежные зубы демонстрировали торжество справедливости: судьба явно благоволила покорителю смежных пространств.

– Сети нет, – будто в оправдание столь неэтичного поведения резюмировал Андрей, показывая на экран телефона. – Ты не принесёшь мне водки из холодильника?

Вместе они продезинфицировали, затем быстро залатали неглубокий порез, выпили ещё по чаю и лишь после этого расстались хорошими знакомыми. Неожиданное происшествие будто окриком свыше напомнило обоим, что форсировать отношения не приветствуется, следует позволить времени сделать положенную работу.

Проводив неожиданного гостя, Андрей тут же забыл о нём, тем более, что хозяйственные дела требовали от него известной концентрации. Эксперименты с проводами он до поры забросил, переключившись на модернизацию водопровода. В доме имелась холодная вода, соответственно наличествовал и санузел, мылась же бывшая хозяйка нечасто, вполне ограничиваясь корытом, что для городского жителя было несколько противоестественно – при наличии водоснабжения и канализации. Посему давно приобретены были восьмидесятилитровый бойлер и душевая кабина, которые оставалось всего лишь собрать и установить. Окинув уверенным взглядом фронт работ, он решительно взял наугад ключ на двенадцать.

Это был молодой, так и хотелось прибавить свежий, человек. Областной мир некогда знал его как полного непосредственности жизнелюба, каким-то чудесным образом умудрявшегося ещё к тому же зарабатывать неплохие по провинциальным меркам деньги, обеспечивая себя, а порой и сменявшихся с завидной регулярностью подруг. Нельзя было с уверенностью назвать его красивым или даже симпатичным, но не по-русски открытое лицо, природное, а не вымученное тренировками обаяние, непередаваемая лёгкость, с которой шёл он по жизни, с одинаковой силой притягивала к нему как молодых девушек, так и взрослых мужчин. Никогда не претендуя на якобы почётную роль души компании и, таким образом, избавляя себя от соответствующих хлопотливых обязательств, он, тем не менее, сделался почти незаменимым элементом всякого сколько-нибудь значимого события, потому что в отличие от скучных, полных чувства мнимого собственного достоинства, однообразных до предсказуемости остальных молодых людей был весёлым, непритязательным и, главное, искренним. Не боясь выглядеть глупо или немужественно, он мог смешить окружающих почти бесконечно, но не разыгрывать шута, а, прежде всего, развлекаться самому. Это местами показательное пренебрежение общественным мнением недалекого захолустья в результате обеспечило его приличным набором завистливых недоброжелателей, что помогли затем низвергнуть с клубного олимпа всеми любимого управляющего.

Уходить с насиженного места всегда непросто. Здесь проявляется тяга к постоянству, с которой первые земледельцы стремились навсегда связать себя с клочком богатой плодородной почвы, чтобы, повторяя незамысловатый цикл зерновых, дав обильное потомство, вернуться в землю. Оставшись плотоядным, человек, тем не менее, не перестал быть хищником, и тогда волею случая или в интересах санитарии первым алкоголем стало пиво, окончательно утвердившее примат трусливого инертного обывателя. Наслаждение, перестав быть заслуженной наградой смелых и предприимчивых, сделалось результатом кропотливого ежедневного труда, прервав эволюционный путь развития человечества. С этого момента жизнь стала течь по законам животного мира, в котором выживает умеющий лучше других приспосабливаться, но никак не сильный или решительный. Обезьяна, два миллиона лет назад взявшая в руки палку, чтобы проще было добраться до соблазнительных плодов, и додумавшаяся воткнуть мотыгу в чернозём, поставила решительную точку в тысячелетнем противостоянии. Наскальная живопись, поклонение могущественным богам накануне завтрашней охоты сменились унылым задабриванием ниломера: не опыт, хитрость или доблесть теперь отделяли живых от мертвых, но уровень разлива полноводной реки.

Впрочем, переживать одиночество на природе оказалось всё же легче, чем в многолюдном городе. Он был один, но не чувствовал себя брошенным: земля, жизнь под ногами давала если не силу, то ощущение причастности, нужности, некой осмысленности существования. Здесь он мог контролировать, решать, кем хочет быть в данный момент: добровольным социопатом-Робинзоном или компанейским милым приезжим, любящим поболтать о чём-нибудь слишком уж непритязательном с соседями и новыми земляками. В городе нет самобытности: все и вся как из-под штампа – мужчины и женщины, актёры и политики, жертвы и преступники, живые и мёртвые, здесь же, на просторе, мысль не упиралась в однообразные стены домов, парила спокойно, расправляла крылья уверенно, не боясь задеть линии электропередач. Чтобы среди однообразия серых многоэтажных коробок русской провинции родилось в голове хоть что-нибудь стоящее, нужно быть как минимум талантливым, а лучше сразу гениальным, в то время как здесь он чувствовал себя подобно смертельно больному на последнем издыхании: всё мелкое, ненужное, лишнее навсегда ушло в небытие, оставив, наконец, место для чего-то действительно важного. Он, каждый день засыпая, будто умирал, а просыпаясь – рождался, в тишине прохладного утра размышляя: просто так, о чём придётся, не привязываясь к результату или даже здравому смыслу, ощущая себя кем угодно, от Платона до Шопенгауэра, не чувствуя и не боясь больше власти неумолимого времени. Как-то совсем незаметно Андрей о нём позабыл, часы перестали его интересовать, он жил рассветом и закатом, подстраивая свой график под лучший в природе хронометр, впервые ощущал себя частью природы, а вместе с ней и мироздания, но уж никак не ненавистной теперь ойкумены. Радость тихого созерцания легко превозмогала тоску вынужденного одиночества, мелодично завывающий ветер нашёптывал нечто бесспорное в своей очевидности: социум есть зло, сборище навязанных правил и стереотипов, механизм эксплуатации, пока Андрей не выбросил, наконец, перевод с английского какого-то завзятого хиппаря родом из ушедшего безвозвратно столетия. Ничего нового, конечно, не было в философии добровольного изгнанника, ну так он и не претендовал на роль первооткрывателя. К чему изобретать велосипед, если данное средство передвижения уже наличествует лет эдак сто двадцать как, гораздо мудрее вместо этого научиться на нём ездить. Человечество давно разделилось – на горожан и остальных неудачников, приговорённых к вечному прозябанию. Им, недалёким землепашцам, невдомёк, что общество давно придумало пригород: тихий оазис ровно подстриженной, четко ограниченной пределами допустимой необходимости природы – без отрыва от цивилизации. «Насколько же бесцветной нужно быть личностью, чтобы неделями жить без театра?» – слышал Андрей много раз от знакомых интеллигенток в клубе, так и не посетивших означенное заведение ни разу. Прикрываясь духовными ценностями, люди ценят в городе пешую доступность удовольствий, предпочитая существовать в установленном кем-то свыше ритме, чтобы тем меньше думать о том, как мало в этой беготне по кругу собственного я.

Временами он, конечно, скучал. Приступы слабости испуганного организма, ещё недавно заботливо лишённого сомнений, прямого как трость слепца, не знающего могучей силы иных знаков препинания, вроде вопроса или, хуже всего, многоточия. Как прикажете жить тому, кто четверть века руководствовался короткими односложными предложениями, вроде «надо пожрать», «клёвая тёлка», «сдать зачёт» или «заработать на машину», и вдруг окунувшегося в мир классической литературы с её надуманными конфликтами давно похороненных информационной эрой чувств. Удар за ударом пропускал он планомерное вторжение иллюзорного выдуманного мира и с ужасом сознавал, что его реальность отступает под натиском бесплотной, существующей лишь в воображении силы, будто охваченная паникой армия ищет спасения в бегстве, забывая о своём предназначении защищать. Как вышло, что молодой полнокровный организм самца трусливо спасовал перед красками ушедших лет и даже столетий, так и осталось загадкой, но факт поражения от этого не становился менее бесспорным. «Судьба», – напрашивался простой без претензий вывод, но обстоятельства переезда мало походили на её перст, скорее на глупую, к тому же неудавшуюся шутку, из тех, которыми вряд ли станут развлекаться высшие силы. Кстати, с ними он теперь находился в молчаливом противостоянии, ибо лишь только осознал в себе хотя бы гипотетическую возможность личности, к божественному провидению сразу и решительно охладел. Действовать по чьей-то указке вдруг показалось оскорбительным – ему, годами служившему индустрии дешёвых провинциальных развлечений, умевшему прогибать спину ровно настолько, чтобы собственник ощущал себя хозяином, но вместе с тем чувствовал, что данный конкретный трудящийся заслуживает уважительного к нему отношения. От скуки и сопутствующей ей тяге к самокопанию, Андрей часто вспоминал боевое прошлое, взвешивая свои поступки на воображаемых весах, признавал, что соблюдал баланс между подхалимством и достоинством в силу одной лишь необходимости, и, сложись обстоятельства так, что ему пришлось бы униженно лебезить, он, наверное, не слишком переживал бы по этому поводу. В его прошлом вообще всё состояло из прямых, далеко вперёд про-слеживавшихся линий, где результат легко просчитывался уравнением приложенных усилий, помноженных на время, и был всегда положительным. Может, эта опостылевшая предсказуемость и заставила подсознание съехать с проклятых рельсов, по крайней мере, такая версия обладала притягательностью решительного бунта, но скорее всё-таки курительная смесь оказалась «с сюрпризом», и дальнейшее было лишь последствием традиционно легкомысленного поведения.

Так или иначе, но он пришёл к тому, к чему пришёл, и, чем шире становилась пропасть дней, отделявшая его от некогда родного города, тем радостнее ему становилось. Дело было в том удивительном чувстве свободы, что открылось ему вдали от источника соблазнов: вдруг оказалось, что он далеко не животное, подверженное неоспоримой власти инстинктов, выяснилось, что интересы его лежат за гранью непрекращающегося буйного веселья, вне магической троицы из наркотиков, выпивки и баб. Он ощутил в себе отчаянную потребность думать, не соображать, просчитывая текущую ситуацию, но именно размышлять, когда мысль не ограничена фарватером сугубо вещественного результата, и это новое открытие перечеркнуло всё, что было до этого. Его мало занимали научные достижения, смелые теории или блистательные открытия, устройство вселенной и тайны прошлого были ему совершенно безразличны, разве что иногда полезны в качестве искомого толчка, после которого мысль отправлялась в свободное плавание или, лучше сказать, полёт. Выяснилось, что пожертвовать неделю на кропотливое разглядывания небосвода есть вполне разумная затея, если в итоге ушедшее время не кажется попусту растраченным – вечный призрак бесполезности, маячивший перед ним всю сознательную жизнь. Раньше он всегда опасался, что нечто важное проходит мимо, покуда охочее до незамысловатых радостей тело утопает в заслуженном наслаждении, а теперь, когда движение, казалось бы, остановилось, сей щепетильный вопрос целесообразности, сделав напоследок реверанс, деликатно самоустранился. Происходящее стало напоминать игру, как будто всё происходит не всерьёз, понарошку, но он твёрдо знал, что игра важнее самой закоренелой реальности, потому что в конце его ждёт не притворно сладкая победа, а нечто куда как более значительное, хотя и постыдно нематериальное. Грустно смеясь над собой, а как ещё было реагировать на нелепые потуги закоренелого потребителя найти в себе некое духовное начало, Андрей, тем не менее, продолжал искания, что, кстати, было несложно, ибо никаких действий и не требовало. Первым его открытием и стало то, что двигатель всякого порядочного мыслительного процесса есть праздность, без которой и лорд Байрон у ткацкого станка – всего лишь образованная ткачиха. Труд за пределами обеспечения разумно минимальных потребностей убивает саму первопричину всякой деятельности, подменяя её существованием ради продолжения существования – претенциозный, далеко не бесспорный вывод почти ещё подростка, но то была его первая по-настоящему самостоятельная мысль.

Примитивная арифметика складывающихся дней, таким образом, уступила место некому подобию алгебры взаимоотношений с окружающим пространством. Всякое новое лицо в деревне – повод для сплетен и пересудов, когда же речь заходит о персоне с характеристикой ПМЖ, интерес растёт в арифметической прогрессии. Каждому требовалось лично удостовериться, что скрывается за забором купленного у огорожанившихся наследников дома, соседи – ближайшие и по улице, старожилы и просто интересующиеся по поводу и без заглядывали на огонёк к гостеприимному хозяину, и, неизменно разочарованные, вежливо поблагодарив за чай, удалялись. Приезжий был так себе: ни красиво рассказать о себе не умел, ни похвастаться или хотя бы приврать, цель переезда сформулировать внятно не мог, профессии не имел, работать в огороде не собирался, квартира в области наличествовала… так чего, спрашивается, тогда приперся – «Чай не курорт тут у нас», – разводили руками пытливые граждане и отправлялись по своим делам. «Может, какие ископаемые в земле лежат здесь», – высказывали фантастические предположения наиболее подкованные в рыночных отношениях, то есть безработные, вечно околачивавшиеся у магазина, но в ответ им только усмехались. «Окромя коровьего дерьма, отродясь не водилось у нас ископаемых», – и прения завершались ничем. Но поскольку лёгкая подозрительность в крови у всякого русского селянина, некоторые предположения всё-таки нашли отклик в сердцах большинства. Вкратце наиболее жизнеспособные версии были следующие.

– Скрывается от призыва на военную службу. Простое, в меру невинное, устраивающее все стороны объяснение. Щуплый пацанёнок боится казармы, то ли дело мы, все как один оттрубившие срочную и гордые персональной, исключительно посильной причастностью к охране государственных границ, отстаиванию рубежей и верности присяге под внушительный аккомпанемент из пьянки, дедовщины, мордобоя и прочей необходимой составляющей пути всякого уважающего себя бойца.

– Скрывается от органов правопорядка. Консультация с библиотекаршей, по совместительству представлявшей интересы деревни в органах местного самоуправления, опасений не подтвердила: Андрей был собственником участка, а значит, и избежать огласки никак не мог. Но для верности участковому всё же доложили о подозрительном субъекте.

– Скрывается от алиментов: местный люд никак не мог поверить, что способен найтись идиот, готовый в здравом уме перебраться в их глухомань, что против воли предполагали худшее. Анализ паспорта, под хитроумным предлогом записи в библиотеку, констатировал девственно чистые страницы «дети» и «семейное положение».

– Лечится от алкоголизма. Из некриминальных – самая жизнеспособная, ибо отсутствие спиртного в доме говорило знатокам проблемы о завершающей, наиболее тяжёлой стадии борьбы, когда на карту поставлена сама жизнь больного страшным недугом, и в ход идёт процедура «зашивания». Слегка потерянный, блуждающий в поисках и не находящий заветного взгляд Андрея вызвал понимание и сочувствие.

– Закономерно вытекающая из предыдущей версия тотального обнищания на почве безудержного пьянства. Долги, проценты по невыплаченным кредитам и общая безысходность ситуации, заставившие продать доставшуюся в наследство квартиру и перебраться «куда подешевше». Сочувствия на этот раз не вызывала: «Зарабатывать ещё не научились, а туда же – всё пропивать. Ишь, поганая молодежь, это они от гамбургеров своих тупеють, загнать всех в ЛТП и пусть вкалывають. Папаша, надо думать, такой же беспробудный ал-каш, совсем мужики на Руси повывелись, гнать бы его отседа, без него горя не расхлебать от ентих выпивающих. У Лидки вон, сынок, тоже к стакану прилип, что никаким макаром не оттащить, аж на мать руку поднимает. Эх, я бы им дала такие трудодни, что враз вся дурь бы повывелась, да страну-то, паскуды, развалили». Далее следовал глубокий анализ текущей политической ситуации, познавательный экскурс в историю, детальное перечисление всех интимных мест, куда стоило бы затолкать «поганым дерьмократам» весь развеянный со сталинской могилы ветром истории мусор и окончательный вердикт: «Будет просить на опохмел, скотина – гнать поганой метлой, прям по роже с оттягом прошелестить, чтоб навсегда запомнил».

– Сплавили от греха родственники как опасного сумасшедшего. Поскольку неподалёку удачно расположился дом-интернат для тех, кто «не такие как все» – деревня чутко реагирует на врождённое несчастье ближнего и потешаться над умственным недугом даже в простом наименовании не станет, то можно, значит, без лишнего шума связать буйного и отдать в руки профессионалов: и овцы целы, и волки сыты. Библиотекарше надлежало предварительно договориться с руководством учреждения о внеплановом приёме страждущего.

– Находится в поиске себя. Эту последнюю версию выдвинула сама библиотекарша, которой надоело исполнять обязанности секретного агента. Образованная немолодая женщина знала, что легко поставит в тупик неугомонных искателей правды чем-то таким смутно-невнятно-метафизическим, и не ошиблась: народ, задумчиво хмыкнув, сразу поутих, оставив её в покое.

Сама же «Мария Сакивна», как во имя патриотичной простоты сократили неприятно семитское имя отца местные, к новоприезжему прониклась искренней симпатией, поскольку, вопреки многочисленным предположениям, тот не пил, не дебоширил, кусаться не пытался, но не позже, чем через неделю после «заселения» явился к ней узнать, что требуется принести, сделать и уплатить, дабы пополнить ряды жадных до просветления читателей. Мария Исакиевна искренне удивилась: книги здесь давались охотно, в любом количестве и бесплатно, лишь бы хоть что-то читали, а когда Андрей, пропустив стеллаж с детективами, перешёл к классике, со всей страстью умилившегося сердца принялась за запоздалое образование безусловно достойного молодого человека.

В результате всё ещё юный мозг, а по сути и в свои двадцать шесть Андрей оставался чистым листом, на котором ни вечно занятые родители, ни малообременительное отечественное образование не оставили каких-либо существенных следов, впитывал новую информацию с жаром открывающего мир подростка и основательностью уже отчасти познавшего жизнь сформировавшегося человека. Впервые открыть для себя Достоевского, Лескова, Булгакова и Шолохова не в старших классах опостылевшей школы, когда юное сознание не способно переварить и сотой доли истинного содержания, но на рубеже серьёзнейшего жизненного перелома, которым является для всякого мужчины тридцатилетний рубеж, чего-нибудь да стоит.

Андрей интуитивно старался избегать обсуждения прочитанного, разумно полагая себя в состоянии без посторонней помощи сделать все необходимые выводы. Будучи от природы чуждым стороннему влиянию и предпочитая доходить до всего самостоятельно, он и здесь, хотя и с опозданием в несколько лет, но всё же действительно познал нечто такое, до чего, быть может, и тот же Николай, приученный читать с самого детства и похвалявшийся, что изучал азбуку по Гомеру, никогда не дошёл бы своим, по сути, ограниченным умом. Уже много позже, неспособный сформулировать, в чем именно состояла разница восприятия, Андрей, тем не менее, чувствовал известный диссонанс в их взглядах на прочитанное, по привычке отдавая дать казавшейся ему поначалу бесконечной эрудиции друга, но всё же предпочитал молчать, будто стараясь оградить свое юное, бережно взращенное мнение от грубого скепсиса всезнающего Николая. Разница же, по существу, состояла в том, что последний, читая, преследовал две совершенно определённые цели: развлечения и повышения уровня собственной образованности вкупе с расширением кругозора, что в результате служило исправно действующим механизмом воздействия на окружающих, когда требовалось преподнести себя наилучшим образом. Непосредственно момент удовольствия при этом всё равно превалировал над остальным, и если бы, к примеру, телевизионные мыльные оперы сделались ему вдруг интереснее, он, не раздумывая, забросил бы высокий слог классиков в пользу того, что обеспечивало сиюминутное наслаждение. Сказался типичный потребительский подход русского интеллигента, читающего потому, что все вокруг делают то же самое; «чтобы всё как у всех» и «не хуже людей» есть универсальный императив всякого отечественного сословия во всякое время, которое и в революцию-то полезет, только если это модно. Эрудит поневоле, легко отказавшийся бы от накопленных богатств знания в пользу самой приземлённой материальной компенсации, не способен был в принципе оценить и понять Андрея, для которого череда сделанных, казавшихся чуть ли не монументальными, открытий была поистине бесценна. Именно он, с детства стиснутый рамками полунищего уездного быта, насквозь пропитанного безнадёжностью грядущего завтра, а не заумный сибарит из благополучной московской семьи, робко, для себя одного, но зато уж навсегда сформулировал то, что позже сделалось одним из основных положений его деятельности: знание важнее хлеба. Тот, кому приходилось с юности добывать себе кусок грубой материи белков и углеводов, будучи преследуемым вечным чувством неуверенности в завтрашнем дне, смог, в отличие от праздного гедониста, пожизненно обеспеченного внушительной столичной рентой, понять и принять тот факт, что без интеллектуального, а, значит, и духовного развития поддержание организма на плаву бессмысленно. Рождённый чтобы раствориться в безликой животной массе не упустил единственного выпавшего ему шанса подняться до действительно человеческого уровня, пока самовлюблённый обыватель медленно, но последовательно эволюционировал до простейшего организма, который ест, чтобы жить и продолжать есть. Решающий перелом, обнаживший два совершенно полярных взгляда на общую, казалось бы, действительность, и с этого времени они лишь всё более отдалялись в том, что касалось цели и смысла. Внешне, однако, всё выглядело более, чем гармонично, роли не поменялись, и старший брат продолжал поучать неразумного младшего, пока тот, казалось, сосредоточенно внимал, на самом деле вынашивая подобно любимому ребёнку какую-то свою личную, основательную мысль.

Что именно зарождалось в его растревоженном обилием нового сознании Андрей не мог определить даже отдалённо, но чувствовал, что с некоторых пор всё, что встречалось ему на пути складывалось в постепенно открывавшиеся части уравнения, которое в итоге должно было явить ему единственно важную неизвестную. Откуда и почему взялось это новое ощущение нужности того, что он делал и какой дорогой шёл, оставалось такой же непроглядной тайной, однако уверенность в необходимости продолжать начатое лишь усиливалась. Получалось как в типичной русской сказке: человек жил себе и жил безмятежно, ни во что глубоко не вникая, удобно устроившись подобно Ивану-дураку на тёплой печи, пока нечто коварное извне не заставило его выйти за пределы знакомой привычной колеи и, бросив ярмо оказавшегося бессмысленным понятия об успешности, направиться в длительное, быть может, даже опасное путешествие, окончания которого он не знал. Что-то отдалённо напоминавшее сделанный им выбор проглядывало сквозь перелистываемые страницы лучших мировых классиков, но это было подобно редкому несмелому лучу солнца, ненадолго блеснувшему сквозь бескрайнюю пелену низкого осеннего неба. Всякое движение, где финиш заранее известен, есть лишь жалкое перемещение тела из одной точки в другую, осмысленный шаг поднявшегося с четверенек примата за новой порцией комбикорма, которое щедрое стараниями технического прогресса общество сверх меры наваливает в подгнившее корыто, успешно пережившее многие поколения жвачных. Мир, где раздаточная машина человеческого стойла возведена в ранг высшей философии, где гарантированная миска синтетической жратвы объявлена верхом гуманности, а заодно и эволюции, где червячная передача механизма несёт в себе больше информации, чем ожиревший мозг типичного обывателя, открылся Андрею практически одномоментно во всём убожестве своей бессмысленности. Он отказывался принимать эту новую старую реальность, да и она не спешила бороться за отпавший элемент, предпочитая выплюнуть его, нежели рисковать пищеварением миллиардов, на котором выстроено было здание всеобщего благополучия. Новый бог потребления не страдал всепрощением небесного прототипа, наоборот, сделавшись посредством оболваненного человечества самодостаточным, не спешил раскрывать объятия новым верующим, заставляя их пройти тернистый путь демонтажа тысячелетней истории общества и государства. Вершина развития этого общества была пройдена давно, когда первый бренд, захватив большую часть земной территории, обрёл в прямом смысле планетарный масштаб, и с тех пор пожиная обильные плоды золотого века информации, система процветала всё больше, ассимилируя религию, мораль и всё, что только ни попадалось под руку.

Как всякому сомневающемуся, Андрею легче оказалось изменить обстоятельства, чем сдвинуть с мёртвой точки себя. Служение богу и спасение души за высокими монастырскими стенами, вдали от соблазнов и в кругу близких по духу товарищей, безусловно, вызывает уважение, но истинная сила духа проверяется только в миру. Он знал, что инертен и слаб, но также хорошо понимал, что всякий характер куётся в лишениях, и, загоняя себя в наполовину опустевшую далёкую деревню, прежде всего стремился если не отрезать, то как можно более усложнить путь назад. Окончательно порвать с ненавистным прошлым, однако, не удалось, поскольку денег от продажи машины, а лишить себя средства передвижения как единственной связи с большой землёй он почитал жизненно необходимым, с лихвой достало на покупку дома и уходящего вдаль участка, площадь которого никто, по-видимому, ни разу толком не удосужился посчитать. Предоставив дело случаю, он выехал из города в восточном направлении, справедливо полагая в нашей стране всякое удаление на восток синонимом отрыва от цивилизации; отъехал неполные сто километров, свернул в показавшийся неприглядным поворот и, отпетляв ещё полчаса по местами развороченной бетонке, увидел наконец то, что искал. Местность подходила ему как нельзя лучше: остовы давно заброшенных домов, обветшалые корпуса бывшего кирпичного завода, тоска и запустение, которые поселились, казалось, даже на лицах местных алкашей, торжественно, подобно жрецам новой веры, разливавшим по грязным стаканам мутно-белый самогон. Деревенский русский пьяница рад всякому случаю, вносящему желанное разнообразие в привычный с малолетства процесс, а потому придурковатый городской пацан, разыскивающий место для поселения, тут же получил всю информацию о том, кто, что и за сколько продаёт, благо по случаю отсутствия какой-либо работы поблизости избавиться от бесполезной собственности желали многие перебравшиеся в город наследники. Ко всему прочему мужик наш бескорыстен и приятному собеседнику выложит под аккомпанемент звона стеклотары всё, что угодно, и уже к полудню Андрей обладал нужной информацией. Один из новых знакомых, вечно жизнерадостный выпивоха Толик, который есть в каждом отечественном населённом пункте, расчувствовавшись, даже пригласил будущего соседа домой. Вышло это само собой, после того как удовлетворённый покупатель, решив поблагодарить отзывчивую компанию, предложил последней деньги на добрые полтора литра первача, которые, в строгом соответствии с устоявшейся сельской традицией, были с негодованием отвергнуты. Вместо этого дающий был чуть ли не силой препровождён к местной бутлегерше, которая и выдала ему три заткнутые газетой бутылки. «Ну, теперь пойдёть», – грустно вздохнув, посмотрела на светящиеся огнём вожделения лица, покачала головой и скрылась во мраке едва освещённого коридора.

Дело, и правда, как-то чересчур быстро пошло, так что через полчаса четверо новых закадычных друзей уже соревновались в том, кто сможет в благодарность оказать благодетелю наибольшую услугу. Победил Толян – как единственный державшийся на ногах относительно твёрдо, а потому способный, проковыляв до родной двери сто метров, извлечь на свет божий номер телефона продавца. Андрей проявил изрядную непредусмотрительность, и, если бы не стойкость гиперответственного Анатолия, он, скорее всего, остался бы в тот день ни с чем. С удивительной целеустремленностью тот выпотрошил на пол шкаф и в одной из шкатулок нашёл-таки похожую на колоду карт пачку листков, из которой с быстротой фокусника не глядя извлёк на ощупь две бумажки. «Я помню, шо один на ватмане с обувной коробки записан, а другой в посредине разорван», – ответил он на немой вопрос засомневавшегося было гостя. В жизни этого улыбающегося бедолаги, по-видимому, так мало было чего-то, о чём следовало помнить, что он мог запросто высвободить хоть целое полушарие мозга под самое бесполезное знание. Впоследствии Андрей особенно полюбил этого неунывающего простака, всегда готового помочь соседу по хозяйству или просто так поболтать, хотя бы в его собственном доме протекала крыша, в окнах вместо стёкол торчали подушки с одеялами, а запаса дров едва хватало на неделю хороших морозов. Довольно часто встречающееся на просторах родины извращённое причудливой русской душой, чрезмерное добродушие, когда довольство и покой ближнего, особенно вчерашнего недоброжелателя, радует больше, нежели собственное благополучие. Однако судьба любит и отличает тех, кто умеет не докучать ей бесконечными жалобами, а потому ни дня, быть может, никогда толком не проработавший Толик, тем не менее вот уже треть века как-то существовал, чем-то питался и к тому же был почти всегда пьян. Он не был представителем отчаянно запойных алкоголиков, в угаре мимолетного веселья пропивавших всё до нитки, и в доме его имелась вся необходимая мебель, электрическая плитка и даже телевизор, хотя и с неработающим звуком. «Оно мне, болтовня эта, ни к чему», – объяснял Толян, который и вправду мало что понимал из заумной речи героев сериалов да ведущих новостей, зато по-детски искренне радовался всякой красивой или просто весёлой картинке. Особенно влекли его женщины, обольстительные сексуальные жительницы прекрасного далека, в реальность которых он, впрочем, никогда по-настоящему не верил. «Ну где ты баб таких видал, – и разводя в довершение убийственного аргумента руками он понимающе усмехался: «Техналогии, е. на мать. Вон в сэсэре ишо было взаправду, а тут куды: такие дойки где ты видал?» – и он тыкал грязным пальцем в запыленный экран, на котором в соблазнительном декольте болтала о чём-то очередная насиликоненная звезда отечественной светской хроники. В его мире, а он ни разу не выбирался дальше близлежащего городка с населением в пятнадцать тысяч, всё было просто до очевидности: родная планета, состоящая из трёх соседствующих деревень, и бескрайние просторы чуждого, враждебного космоса, где простому неподготовленному лаптю делать нечего. Центром, ядром вселенной было здание почты, ведь именно там получал он по инвалидности пенсию: неиссякаемый оазис, скатерть-самобранка, квинтэссенция всего, о чём можно мечтать.

Привычный способ выживать для обнищавшей глубинки обеспечил Анатолию без отчества по смерти горячо любимых родителей, имён которых он уже и не помнил, заслуженную стипендию обиженного богом глупого дурачка, на деле подчас оказывавшегося умнее своих официально здоровых собутыльников. Уже сделавшись гордым поселенцем, Андрей часто наблюдал, как тот коряво приплясывал в сторонке, напевая одному ему известный мотив, покуда накачавшиеся собутыльники выясняли отношения, махали руками, доказывая что-то очень важное, а когда спор разрастался, катались по земле, колотя уже непосредственно друг друга. Он пил, потому что от этого становилось хорошо, в то время как остальные делали то же самое скорее по привычке, не представляя, чем ещё можно занять себя на бескрайних просторах российской действительности.

Совершение купли-продажи не затянулось, поскольку хозяин, мужчина лет сорока, давно переехавший в город, где, обзаведясь семьей, старался забыть свои постыдные корни, больше всего опасался лишь одного – что свалившийся будто с неба ополоумевший недоумок вдруг передумает. Ещё до получения официального свидетельства о собственности Андрей сделался хозяином земли русской, хотя и ограниченной площадью в неполные пятьдесят соток, но тем не менее достаточной, чтобы навсегда покорить выросшего в панельных клетках горожанина. Простор и воздух ценой в уныние и скуку – вот, к сожалению, цена домовладения в России, лишённой привычного соседней Европе компромисса в виде собственного клочка почвы в границах большого города. Впрочем, именно навевающей тоску действительности он и искал, дабы проверить стойкость и волю, для начала сбежав от презрения или, что оказалось ещё хуже, снисхождения бывших друзей и подруг. Ему повезло начать освоение непростой профессии сельского жителя поздней весной, когда новый день непременно дарил больше света, тепла и надежды, чем предыдущий, а природа, всё более просыпаясь, внушала уверенность в неизбежно светлое завтра. Да разве и могло быть по-другому в этом прекраснейшем из миров, где тёплое ласковое солнце давало новую жизнь, надежду и умиротворение истосковавшейся душе.