Читать книгу Параметры поиска - Исаак Ландауэр - Страница 3

– Толик, во что ты веришь? – странный вопрос деревенскому слабоумному, но Андрею он всегда казался далеко не таким глупым, как считали вокруг. Беззлобный выпивоха стал, на правах соседа через два дома, захаживать к нему в гости, а хозяин, страдая первое время от непривычной тишины, которую путал с одиночеством, рад был всякому посетителю. Тот, к тому же, оказался идеальным собеседником для человека, путающегося в напластованиях собственных мыслей: не перебивал, не задавал вопросов – невинных или провокационных, готов был внимать ровно столько, сколько потребуется, и, ошибочно полагая бесконечные монологи Андрея вниманием к собственной персоне, был искренне тому благодарен.

– Дом и тепло. Весна, природа. Солнце. За ним месяц, собака лает. Чай. Ещё горячий, – добавил он, отпив глоток. – В тебя ещё верю.

– Как это? – чуть заметно дёрнулся Андрей. – Ты хотел сказать «тебе верю»?

– Не знаю. Только ты не просто так. Зачем-то. И мужики говорят: больной, говорят, но знание имеет, понятие опять же ж. Дурак, а послушать полезно. Так говорят, – вздохнув, Толик допил оставшееся в кружке и молча поднявшись, налил себе ещё заварки, а потом, сунув палец в чайник и убедившись, что кипяток не остыл, подлил и его.

Некая особая привлекательность была скрыта в его долговязой фигуре: непропорционально длинные, будто у орангутанга, руки, узкие тщедушные плечи, испитое, но сохранившее выражение детской непосредственности лицо. Охмелевшая в пьяном угаре природа, казалось, наугад выбирая краски к портрету, одарила его огромными ушами, совершенно забыв про нос, губы и прочие мелочи, так что издалека он вполне походил на мультяшного чебурашку, разве что не было рядом друга Гены, да изъяснялся он языком, далёким от стандартов Мосфильма. С самого детства регулярно страдавший от алкогольной интоксикации несчастный его мозг, и без того не слишком развитый, вынужденный приспосабливаться к нарастающим темпам собственной деградации, первым делом упростил до предела речь подведомственного организма. Толик говорил, будто выстреливая короткие предложения из двух-трёх слов, делая после каждого небольшие паузы, чтобы дать себе возможность собраться с мыслями. Вообще он больше любил слушать, хотя и не понимая абсолютного большинства из того, что вещал ему Андрей, но всё-таки каким-то чудесным образом схватывал наиболее важное. Подобно слепому, который за неимением основного источника восприятия окружающего мира имеет исключительно обострённый слух, он с удивительной чуткостью бессознательно улавливал всякое изменение тембра голоса или поведения собеседника, таким образом напрягая свои умственные способности лишь когда тот волновался, повышал голос или иным способом демонстрировал особенную заинтересованность в том, что говорил. Порой могло казаться, что речь для него – та же музыка, к которой он имел явную предрасположенность, и, глядя широко раскрытыми глазами на собеседника, Толик с наслаждением слушал эту своеобразную оперу, оставаясь глухим к содержанию; но много ли ценителей вокалов Ла Скала знают в совершенстве итальянский. Так или иначе, но что-то главное откладывалось, раз он порой отдавал предпочтение посиделкам за чаем, игнорируя приглашение выпить в привычной компании. Постепенно стали подтягиваться и остальные, чаще не вполне трезвые, но достаточно вменяемые, чтобы заинтересоваться беседой и даже подчас задавать вопросы. Такова уж природа русского человека – он любит хорошую историю, а недостатка в них у начитанного с некоторых пор хозяина, очевидно, не было. Не уподобляясь лагерным шутам из недавнего прошлого, за кусок хлеба «тискавших романы» матёрым уголовникам, Андрей составлял репертуар, основываясь на насущных потребностях новых знакомых, иначе говоря – ссылался на классическую философию и литературу, разбирая бытовые дрязги алкашей. «От Палыч, сука, сосед, натравил на меня частковово, шо я, мол, порядок не держу и ночью бедокурю, так шо пожар может быть», – начинал один из них. «От я эту мразоту и спалю когда-нить с собой вместе, шкуры своей не пожалею», – и в ответ на призыв к возмездию любым путём, вплоть до самопожертвования, закономерно следовал адаптированный к степени опьянения недовольного экскурс в творчество Пушкина, который в повести «Выстрел» доходчиво объяснил, что месть есть дело неблагодарное, бросающее все силы человека на воплощение призрачной мечты о восстановлении справедливости вместо того, чтобы заниматься чем-нибудь очевидно более полезным. Далеко не факт, что классик хотел выразить именно эту мысль, быть может, желая, наоборот, отдать дань чести и целеустремлённости главного героя произведения, но русская литература от чересчур вольного трактования не больно-таки страдала, зато незлобный в общем-то выпивоха оставлял идею спалить заживо многодетную семью уставшего от дебоширства соседа. «Не, где счас опосля как всё свершишь порядочную войну найти: геройски не сдохнешь, а тады весь резон по боку», – делал неожиданный вывод несостоявшийся мститель и не возвращался более к соблазнительной идее, покуда однажды не появлялся между ним и злополучным недругом двухметровый капитальный забор. «От, курва, харю мою ему видеть постылело. Удавлю суку», – и тут уж всё культурное наследие человечества от греческой философии до Гегеля включительно оказывалось не в силах противостоять столь грубо попранному достоинству гордого славянина.

А так народ по большей части подобрался добрый. С советских времён привыкшие к политинформации, мужики очевидно чувствовали с приходом повсеместной демократии некоторый вакуум: никто не капал на мозги по аморалке, ЛТП больше не маячил в виде неизбежного зла, да и вообще всем стало вдруг откровенно на них наплевать, так что и позорный столб с фотографиями «Они мешают нам жить» вспоминался не иначе как с теплотой. Еще четверть века назад асоциальные элементы, где-то бунтари, почти что диссиденты, поставившие себя выше системы, презиравшие труд за бесполезность в условиях растреклятой совдепии и предпочитавшие воровать у зажиточных колхозов, оказались в один прекрасный день рядовыми пьяницами, безвредными неудачниками, способными лишь на то, чтобы пропивать мебель и клянчить на опохмелку. Без политической составляющей жить стало грустно, а потому приезжий городской моралист, читавший желанные нотации и проповедовавший трезвый образ жизни, пользовался изрядной популярностью. Они устало, чуть снисходительно кивали на его скучные проповеди, но очень скоро уже не могли без него обходиться, ведь пили чаще от одиночества и потерянности, стараясь заглушить боль сознания простого очевидного факта: никому в этой жизни они не были нужны, никто не всплакнёт над умершим от инфаркта Васей или Петей, не похоронит как следует и не придёт на сорок дней помянуть. Вопрос погребения имел в их среде перманентный статус остро стоявшей проблемы, так как каждому предстояло окончить земной путь в печи крематория, но, то ли рассчитывая на последующее воскрешение, то ли из боязни исчезнуть совершенно, не оставив после себя хотя бы невзрачный холмик, они все как один страшились неизбежной жестокой судьбы. Законное право на посмертные два квадратных метра часто делалось предметом острейших дискуссий и выливалось бы в частые потасовки, если бы не строгие нравы хозяина, запрещавшего подобные непристойности. Со временем один из них, что был посмелее и явно сообразительнее остальных, предложил на общем собрании, а к тому моменту постоянных участников диспута набиралось вместе с неизменным Анатолием трое или четверо, следующую хитроумную схему.

– Дрюх, ты ж у нас блаженный, по ходу, дурак то есть почти, знамо, что умный да образованный, вот потому какое к тебе дело. Ежели я, например, запишу хату свою на Толика, то он, как только сдохну, её пропьёт, а меня спалит к едрене фене в кремантории, – и, махнув рукой на изобразившего смертельную обиду друга, продолжил, – оно понятно, сам такой же, ал-каш – он и в засранной Африке алкаш, но вот ты – другое дело. Если я на тебя отпишу, то ты её загонишь и меня схоронишь как следует, и сам заработаешь, много ли там потратиться надо: гроб, венок да железный памятник с рылом моим. Ну, оградку при возможности, но это уж как получится, главное, чтобы не как собаке лежать. Итого выходит у нас вза-имо-вы-год-ная, – с трудом произнёс он по слогам, – артель: ты мне, я тебе, наоборот то есть, никто не в убытке. А ежели нам газ сюды протянут, аж на поминки той недвижимости хватит, я ж кой-чего понимаю: до столицы рукой подать, вон москали порасселились везде. Мужики со мной все согласные, – закончив многократно отрепетированную речь, он стёр выступивший на лбу пот, выразительно сплюнул и уставился на Андрея.

– Идея мне понятна, – чуть погодя ответил новоблагословенный директор похоронного агентства. – Хотя навскидку здесь есть уже некоторые трудности, первая из которых – это права наследия, в которые даже по завещанию можно вступить только через полгода, на случай, если появятся иные претенденты. Это, положим, не критично, оплатить самые первые затраты я могу и вперёд, но это же нужно везти вас в область к нотариусу, да и не станут ли на меня косо здесь смотреть, со стороны будет выглядеть и правда как секта какая-то: заманил слабовольных и переписал имущество. Могут и уголовное дело завести, если кто-нибудь из вас при необычных обстоятельствах отойдёт в мир иной, потому как выходит я наиболее заинтересованное лицо. Нужно всё хорошенько обдумать, поймите, я совершенно не против таким образом помочь, тем более, что действительно в обиде не останусь, но и принимать скоропалительных решений не стану, – и хотя речь его, вопреки устоявшейся традиции, от волнения была наполнена длинными частью незнакомыми аудитории словами, главную мысль внимательные слушатели уловили: не всё так просто.

– От и правильно. Думать, оно завсегда лучше, чем не думать. Так шо ты размышляй, а мы пока за это дело пойдём выпьем, уж точно есть за что, – с этими словами все дружно встали и, не попрощавшись, впрочем, более от смущения, поспешили уйти.

С виду в предложении не было подвоха, но к тому времени Андрей достаточно хорошо изучил уже противоречивую натуру русского крестьянина, чтобы не увидеть здесь несколько очевидных «но». Для начала остальная деревня из одной лишь зависти дружно провозгласит его хитрым бессовестным обольстителем, наживающимся на глупости пропивших последние мозги алкоголиков. Затем сами дарители, справедливо уверенные, что предприятие несёт ему известный барыш, не постесняются при случае напомнить об этом и, чего доброго, ещё и почувствуют себя вправе требовать причитающийся задаток, если не на что будет похмелиться. То, что любые договорённости, оформленные письменно и скреплённые десятком печатей не значат для нашего человека ничего, лишь только он почувствует себя обиженным и правым, было слишком очевидно, чтобы сомневаться в туманности перспектив подобного рода сделки. Последнее и главное: алчные родственники забытых отцов и братьев непременно и весьма оперативно отыщутся, лишь только запахнет возможностью поживиться оставшимся наследством, и будут неприятно удивлены заблаговременно оформленным завещанием. Тут жди угроз, судов, а то и сожжённое в праведном гневе родовое поместье. С другой стороны, это давало возможность заработать хотя и весьма противоречивую, но всё же некоторую известность, которая не помешала бы ему в качестве самой банальной рекламы, а в том, что призвание его выходило за рамки одного лишь самосовершенствования, он начинал сомневаться всё меньше. Это незначительное событие поставило Андрея перед дилеммой, когда впервые перед лицом потенциальных неприятностей и даже опасности предстояло решить – всерьёз ли всё то, что он делает или же речь идёт о милой непродолжительной игре в отшельника. До сих пор это было суровое, захватывающее, и всё же только приключение, но пекущиеся о будущих могилах, частью выжившие из ума пьяницы были первыми, кто по-настоящему поверил ему, решительно поставив на карту то, что считали последним важным делом в жизни. И пусть они очевидно плевать хотели на то, что он пытался до них донести, но всё-таки эти люди почувствовали в нём честного, порядочного человека, слово, а быть может, даже слова которого что-то значат.

Человек не эволюционирует – он приспосабливается. К меняющемуся климату, законам бытия, постигая главную свою науку: как с меньшим количеством усилий эксплуатировать как можно больший кусок природы. В этом движении нет прогресса, потому что это не движение вовсе. Чего мы добились за несколько тысяч лет? Объективно – лишь некоторой экономии времени за счёт упрощения хозяйственной деятельности. Сегодняшний домовладелец имеет посудомойки и стиральные машины, газовое отопление и электричество, но в главном, что это ему даёт? Раньше он корячился бы с мая по сентябрь, выращивая урожай, заготавливая дрова и всё необходимое на зиму, четыре с небольшим месяца труда в году и не более, остальное – это закинуть утром и вечером в печку дрова, принести да подогреть воды, чтобы, за неимением водопровода, помыться, да огонь лучины вместо света лампочки – нечасто, впрочем, ведь что мешает подстроить график под световой день. Мы лезем всё выше с одной целью, имя которой – удовольствие. Сильнее, дольше, безопаснее пусть будет наслаждение, вот ради чего всё зачинается, вокруг чего вращается наш мир, давно, кстати, превратившийся в густо населённый уязвимый мирок.

Так рассуждал Николай, обнимая на балконе дома привычно стройное, мгновенно отзывавшееся на все его желания тело. Похоже было, что девушка порядком истосковалась по мужской ласке, каждое прикосновение будто несло для неё мощный энергетический импульс, лёгкой приятной дрожью пробегавший сверху вниз по позвоночнику: весьма лестный комплимент мужчине, лишь два дня назад пригласившего её «составить одинокому приезжему компанию». Выяснилось, что они были уже знакомы, причём довольно-таки близко, но действительно восстановить обстоятельства встречи Николай смог лишь заприметив на спине массивную татуировку, разглядыванием которой и был, как теперь вспомнил, увлечён в ту первую сладостную, но слегка нетрезвую ночь. Это «поясничное» искусство, по-видимому, служит некоей прикладной цели: то ли развлечь скучающего любовника, то ли наоборот, не позволить ему слишком отдаться процессу, рискуя закончить всё слишком быстро. В этот раз, однако, нательная живопись не пригодилась, многообещающий с виду партнёр оказался на деле не ахти как горяч: подёргавшись немного, деликатно изобразил пик наслаждения, притворно нежно лобызнул в губы и поспешил налить себе ещё вина. Всякая на её месте поспешила бы отнести это на свой счёт, но Катя оказалась не из пугливых: «Купи в магазине чай, называется страсти китайского мандарина», – спокойно, будто опытный врач, диагностировала она недуг и стала одеваться. Больной, едва не поперхнувшийся отменным тосканским, сразу проникся к ней уважением и обещал волшебный напиток непременно приобрести, попутно выразив надежду на следующую встречу, но уже «в сопровождении» препарата, чем вызвал снисходительную улыбку на полных чувственных губах. Он был всё-таки ловелас со стажем и тоже не спешил расстраиваться – бывает, огорчал только контраст воодушевляющего начала и столь неожиданно посредственного финала. В ресторане, что предшествовал домашнему просмотру кино, чуточку утопая в диване напротив, её короткое платье задралось на самый верх бёдер, явив взору изысканного гурмана кружевное пространство миниатюрного белья – волнующая эротическая сцена, разом перебившая весь аппетит. К несчастью, чуточку пуританские нравы провинции не позволяли взять её там же, порядочные девушки не отдавались здесь в неположенных местах, и разочарование от невозможности воплотить немедленно в жизнь яркую сексуальную фантазию, видимо, похоронило дальнейшие попытки близости. Всё свелось к обычному сценарию: романтический фильм, поцелуи с обжиманиями и невинное предложение полюбоваться звёздами на втором этаже. Звёзд, ясное дело, разглядеть не удалось, но смотровая площадка находилась в спальне, и как-то само собой, вроде как совсем даже случайно, они оказались в постели. Глупая рутина фальшивого ухаживания превратила клокочущие в венах гормоны в сонную, едва переливавшуюся по сосудам жидкость, настроение передалось главной машине, и воцарился окончательный штиль. Можно, конечно, было успокоиться, отдышаться и продолжить, тем более, что Катя была волнующе сексуальна, но воспоминание о сцене за ужином предательски будоражило мозг. Лишь только на теле её опять воцарилась обтягивающая ткань, он готов был броситься на неё снова, но момент оказался упущен, обиженное женское эго решительно устранилось от продолжения, демонстративно набрав номер такси. Он так уже отвык получать от искомого процесса сильные эмоции, что появление таковых начисто выбивало его из колеи – достойный венец карьеры уездного покорителя неискушённых девичьих сердец. Прошло каких-нибудь пять минут, машины подавали быстро, и, снисходительно погладив его по щеке, она исчезла в городском мраке, единственная из череды мимолетных встреч, достойная претендовать на большее. Привлекательная неглупая девочка, безуспешно пытавшаяся выковать своё неприхотливое счастье на просторах русской провинции, он искренне желал ей быть заброшенной судьбой в беснующееся сердце родины, где освещённые столичные проспекты редко, но всё же могут похвастаться достойным аккомпанементом к столь непривычно утончённой игре. След её, к несчастью, как-то быстро затем потерялся, что, наиболее вероятно, означало поспешный брак и невесёлую будущность матери-одиночки, типичное следствие недолгого бурного романа с сугубо положительным целеустремленным «мч», открыто презирающим всякую контрацепцию. Такой любит в ответ на неожиданную новость тут же блеснуть мудрой сентенцией вроде «что богом дано, надо растить», принося в жертву посредственному актёрствованию чью-то, всё одно не свою, лишь только распустившуюся молодость. Впрочем, платить за это самолюбование всё равно не ему, к тому же наличие нетребовательного взрослеющего чада придаёт налёт горячо желанный взрослости, существенно расширяет список тем для разговора, поводов хвастаться – а иначе для чего ещё нужны успехи первенца, и, в целом, даёт почувствовать себя мужчиной, хотя и слегка отягощённым вялотекущим разбирательством по поводу невыплаченных алиментов. Со временем привычка к браку становится у подобных семьянинов неистребимой, поскольку остаётся единственным весомым аргументом в пользу сексуальной связи, а штампы в паспорте регистрируют каждый новый цикл отношений с частотой графы статуса в профайле социальной сети, пока очередная «молодая», на этот раз ушлая взрослая баба с двумя детьми, не привяжет к себе намертво и третьего, завершив, наконец, долгий путь становления личности вечного ребёнка. И тогда наступит долгожданная гармония, заключающаяся в отождествлении жены с матерью, все станут безмерно счастливы, вот только юное Катино обаяние никогда уже не будет радовать предприимчивых заезжих джентльменов – впрочем, не велика потеря, по крайней мере для неё.

И всё-таки как много нежной, ласкающей грубую мужскую плоть романтики в этих бесконечных повторяющихся ухаживаниях. Воспитанные общей системой и на одних и тех же ценностях, они всё равно притягательно разные – в деталях, часто и вовсе малозначительных, но отличные друг от друга хотя бы чертами лица, скудной мимикой и заученными жестами. Каждой хочется не упустить свою мимолетную, предательски короткую молодость, каждая ищет ускользающий баланс между чувством и разумом, сомневается, мечется от крайности целомудрия до разврата вседозволенности, горит, полыхает изнутри пламенем страстной, жадной до впечатлений юности, мучается совестью – для того лишь, чтобы в следующий момент броситься во все тяжкие, восторгается и смеётся, ошибается и плачет, страдает и любит, одним словом – живёт. От неё и заряжаешься этой самой жизнью, начинаешь видеть смысл там, где ещё вчера, раскинувшись во все стороны, лежала бескрайняя холодная пустыня – то ли одиночества, то ли забвения. Безусловно, это лишь доступное шулерство, неприкрытый мухлёж, вроде того, как играя в шахматы с самим собой поддаешься ради красивой блистательной победы, но ведь хоть на секунду же ощущаешь себя гроссмейстером, а тогда отчего бы чуточку не обмануться. Мираж, образ, но в этом мире так мало ценного, что поневоле начнёшь ценить и наскоро выдуманную непритязательную сказку, пусть даже и без традиционно счастливого конца. Куда, спрашивается, приложить силы, не на какую-нибудь же малопонятную борьбу, вроде той, что затеял его свихнувшийся дружок, какой смысл созидать под небом, над которым луна, в чьих лучах ничто, как широко известно, не вечно. Искусство – вот над чем, казалось бы, не властно и само время, но творчество сродни тяжёлой неизлечимой болезни, попробуй на такое решись, к тому же это суровый ежедневный труд, опять всё та же проклятая борьба, разве что за идеал совершенства. Недостижимое, кстати, совершенство, ведь и шедевр величайшей человеческой мысли всё равно процежен сквозь вонючую плоть, несёт на себе отпечаток примитивного убожества материи – он и бессмертен-то лишь в сознании смертных.

«Если бы только прав был Андрей, но он дурак, одержимый идиот, воплощённая насмешка провидения, вздумавшего развлечь себя столь нетривиальным образом. Интересно, чем всё-таки закончится это действо? – снова задавал он себе привычный вопрос. – «Наверное, уедет, перебесившись, обратно под защиту городских стен; не буквально, конечно, но многотысячное скопление людей несёт в себе чувство причастности к толпе, за которой сила могучего большинства, то есть уже право, облечённое в закон и наспех зацементированное общественным договором. Да и не всё ли равно: Катя, за ней Маша и Глаша, приятные, но бесцветные эпизоды некогда волнующего представления, а сейчас надо спать, рассвет лучше всего умеет развеять грустные мысли, новый день подарит надежду или хотя бы её тень – довольно, чтобы прожить ещё двадцать четыре долгих бессмысленных часа, перевернуть ещё одну страницу нелепого повествования, попутно съев, выпив, раздев и поимев», – он медленно, будто умирающий, погружался в мягкие объятия тихого спокойного сна, но утром его не ждали нервное пробуждение от досадной нетерпеливости будильника, многокилометровые пробки, духота офиса и нескончаемый поток из расстройств и проблем – тридцатилетний почётный «пенсионер» заслуженно почивал на лаврах, разбазаривая бесценное время куда более приятным образом. Ночью ему очень кстати привиделась соблазнительная в задранном платье Катерина, и тут уж он дал волю здоровой, не знающей компромиссов похоти, обладал ею на столе, затем в машине, потом долго мучил в подъезде дома, похожем на уютный располагающий к близости уголок знакомого кафе, пока, иссякнув физически, не провалился ещё глубже, в мир радостей уже исключительно духовных, видел со стороны какой-то лик, не помнил чей, но он всё-таки приходил, безобидный или нет, его присутствие было очевидно, впечатления оставались, хотя вспомнить Его – почему-то ясно отпечаталось только местоимение с заглавной буквы – так никто и не смог. «И что за чертовщина эти сны, зато будет о чём поговорить с Андреем, – Николай проснулся с твёрдым намерением проведать одинокого друга, тем более что иной твёрдости, вопреки ярким эффектным сновидениям, в организме не наблюдалось. – Вот они, мои хвори начинаются, пора жениться или сходить на досуге к урологу», – нерушимая связь между физическим недомоганием и тягой к просветлению даже заставила его нарушить привычный график утра, отказавшись от кофе.

Унижений хватает в жизни всякого, до того, что и количество их часто одинаково – как у верховного главнокомандующего, так и у последней канцелярской крысы. То есть понятия субъективные, актуальные в меру чувства собственного достоинства каждого отдельного индивида, но вместе с успехом и благосостоянием растёт и планка допустимого надругательства, а, следовательно, заурядное происшествие для одного является лютым бесчестием для другого, в результате уравновешивая обоих на неких воображаемых весах. Несколько избалованный женщинами Николай видел оскорбление там, где рядовой студент-ухажёр находил одно лишь допустимое кокетство, и эта разница в восприятии оказывалась явно в пользу последнего. Ненасытное эго столичного франта требовало подчинения, а не находя его, спешило избавиться от строптивой обузы, лишая хозяина радости общения с хоть сколько-нибудь независимым умом. Постепенно среди его избранниц стали всё чаще появляться танцовщицы, а то и просто стриптизёрши, часто по совместительству дамы областного полусвета, планка опускалась всё ниже, хотя внешне порог доброкачественности оставался на неизменной высоте. Тут всё оказывалось легко, наличие официального ухажёра требовалось им для статуса порядочной девушки, хотя изредка он и просил их почистить, от греха, лишний раз зубы. Удивительно, но с возрастом избирательность такого рода стала его покидать, сам по себе факт адюльтера не смущал нисколько – естественно ровно до тех пор, покуда Николай о нём не знал, то есть достоинство его, к слову, готовое всякий раз встать на дыбы в ответ на игнорирование звонка или сообщения, объективно не страдало. Вскоре он стал находить в падшей женщине некое особое наслаждение: смесь надругательства и возбуждения, порока и нежности, фальшивого целомудрия и искреннего разврата, когда отвращение столь велико, что на какой-то стадии оно вдруг становится притягательным. Ни в коем случае не поруганная, насилие в любых формах ему претило, но именно добровольно и сознательно окунувшаяся с головой в самую грязь, циничная до омерзения, бессовестно продажная, она была необходима для какой-то новой жуткой гармонии, где все оттенки цвета окончательно и бесповоротно смешались в грязноватую серую массу. Тонкое, изысканное удовольствие падения, когда будто дрожащими от холода пальцами медленно погружаешься в склизкий вонючий ил, чувствуешь, как он застревает под ногтями, обволакивает всё сильнее, пока вязкая податливая масса не начинает источать тепло: надуманное мимолётное ощущение, но зато такое родное.

Ему нравилось выслушивать их усталые отговорки и нелепые оправдания, делать вид, что верит каждому слову, и всего замечательнее было именно то, что оба они прекрасно сознавали происходящее, на деле же упиваясь каждый своим: она – радостью унизить, он – мазохистски притягательным счастьем унижения. Через эту болезненную страсть к самобичеванию Николай вдруг разглядел отблески того, что заставляло его деревенского помешанного загонять себя всё глубже – в нищету, одиночество, тоску и депрессию. Что-то неясное, жуткое, виделось там на дне, но вместе с тем отчаянно манящее, будто покойник лежал в дальней комнате, а пытливый ребенок, страшась, заглядывал в щель дверного замка, жаждая приобщения к тайне. В тот день он пересказал эти ощущения Андрею и получил, по завершении томительных минут гробового молчания, неожиданный ответ:

– Признаться, не ожидал, что ты способен столь тонко чувствовать, мне ты всегда представлялся умным, эрудированным, но чрезвычайно поверхностным. Советую подумать прежде, чем копать глубже, находка может тебя и не порадовать. Не исключено, что я где-то и драматизирую, но, по-моему, ты встал на путь некоего собственного познания. Безусловно, с поправкой на текущие весьма непритязательные интересы, но так, наверное, и должно быть. Какого рода ощущения, расскажи, ты испытываешь с такой, будем откровенны, шлюхой?

– Даже и не объясню. Точно, что ничего от привычного наслаждения процессом, обладания красивым телом, торжества или прочей ерунды. Мне почему-то доставляет удовольствие знать, что я исполняю какую-то убогую – не роль даже, а партию статиста, как бы и не существую для неё вовсе, теряя таким образом ощущение себя, размазывая контуры, стираю и границы личности.

– Занятно. И это всё, извини за вопрос, на трезвую голову?

– Исключительно. Может, бокал-другой вина, но подобная дозировка способна ощущения усиливать, а никак не направлять. Тут фактор опьянения исключается. Мне нравится не только спать, но даже больше таскать её повсюду с собой, ходить по магазинам, будто мы заурядная счастливая парочка, дарить цветы, прямо-таки ощущая у себя на башке огромные неповоротливые рога. Где здесь мотивация – желание почувствовать себя дерьмом?

– Желание нащупать пределы, может быть. И вообще осознать рамки, чтобы непременно за них потом выйти. Точнее, вообще из них выйти, оставив этот намалёванный квадрат приличий в стороне. Собственно, ты это уже делаешь: разгуливая с проституткой по статусным заведениям, наверняка понимаешь, что кто-нибудь из присутствующих весьма вероятно пользовал её хотя бы однажды; кто знает, не накануне ли. А коли шепнет какой доброжелатель на ушко, что делать станешь?

– Да по настроению. Можно сцепиться, можно мимо ушей пропустить, а можно и вовсе поблагодарить, что называется, подчеркнуто вежливо. Последнее, кстати, всего вероятнее. Мне почему-то хочется на лицо этого сердяги тогда посмотреть.

– Это, друг мой Николай, уже почти диагноз. Страсть к познанию, хотя бы и самым идиотским образом, есть серьёзная претензия к мироустройству, а то и мирозданию – уж поверь главному идиоту. Претенциозно, соглашусь, но зато честно: не станешь же ты биться за жалкий фрейдизм.

– Выходит, заразно это твоё помешательство, – Николай довольно улыбнулся. – Давно подозревал, что выйдут мне боком невинные визиты. Наверное, ты мне и приглянулся сначала как осквернитель Таниной невинности, тоже своего рода надругательство ведь, не так ли?

– Тут уж тебе виднее. Я просто взял то, что мне сюда на блюдечке принесли, не вникая, как ты, надеюсь, понимаешь, в обстоятельства. Кстати, зря я это сделал, нелепый вышел фарс и не более: когда баба отдаётся из одного лишь принципа, это даже больше, чем просто оскорбление, как в лицо плюнули, однако. К тому же и приятности мало от такого передержанного целомудрия: хоть ты и первый, но под тобой-то далеко уже не юность – вроде протухшей рыбы, нечто подобное по части ассоциаций. Классический вариант булгаковской осетрины. Даже местный наркоз в виде бутылки ликёра с собой притащила, вот уж точно хирургическая операция по удалению девственной плевы. Ей-богу противно, я же не снежный человек какой, и, главное, это же мой последний оказался секс, ничего себе воспоминание.

– А теперь-то как спасаешься? Две верные подруги: левая и правая?

– Можно и так, ничего, признаться, не имею против, но, оказалось, есть метод куда эффективнее. Воздержание – это пытка только первые месяц-два, затем всё приходит в норму. Правда, как с обратным действием – не знаю, но остается надеяться, что всё возможно.

– Послушай, – снова заулыбался Николай, – а что если все мои фантазии – это косвенный результат пресыщенности, а ты банально умом тронулся, а?

– И эта версия, – спокойно реагировал Андрей, – имеет полное право на существование. Только ведь всё дело в восприятии, оно является определяющим, а никак не объективность, вопреки всеобщему мнению. Коли мы с тобой на пару двинемся и, отгородившись забором, заживём тут долго и счастливо, то это весь мир для нас будет полон бесноватых придурков, а мы только двое нормальных и останемся. Последняя надежда человечества, генофонд, призванный засеять единственно здоровым днк осиротевшую планету. Работы непочатый край, но, думаю, с твоей помощью мы точно справимся.

– Да, неслабо тебя так шибануло.

– Как есть, но по мне так всё приятнее, чем стопроцентное здоровье. На кой ляд она мне сдалась, твоя нормальность? Я на неё четверть века потратил, считай, что в мусорное ведро выкинул: что в сухом остатке? Вакуум, пустота, одиночество в толпе или без неё, но как был пустой лист, так и остался. Сама по себе жизнедеятельность ничего не значит, это как утверждать, что еда является основным предназначением существования, а испражнение, соответственно, вторым по счету важнейшим делом.

– Дети, воспитание? – демонстративно лениво парировал Николай.

– А сам-то до сих пор не папа. Отговорки не в счёт, при твоих доходах мог бы давно заделать сынишку и посадить честно брошенную мать на содержание. Хлопот никаких, а наследник, или кто там, растёт себе потихоньку. Опять же в любящего родителя всегда можно со скуки или похмелюги поиграть: дети, мне местные забулдыги говорили, на этот счет первое средство – моральное как рукой снимает. Полезное дело, но мы как муравьи, каждый рождается для определённого рода деятельности: кому потомство растить, кому что посложнее.

– Но хотя бы интереснее?

– Да ещё как! – Андрей непроизвольно ухмыльнулся. – Восторг перманентный сидеть вот так в заднице мира и гречку жрать под уютный треск дровишек в русской печке. Тут петлю на шею почтёшь за избавление и божью благодать. Но нельзя.

– Грустно всё, однако, получается.

– Так никто и не обещал, что будет исключительно весело. Процесс запущен, и ладно. Дальше будет видно.

– Думаешь, оно того стоит?

– Я не думаю, я размышляю, – Андрей встал со стула, хлопнув рукой по колену, по-видимому, в ознаменование конца разговора. – Ты вкусненького чего-нибудь привёз, надеюсь? Вроде пастилы или зефира, от одного чая скоро взвою уже.

– Нет, но здесь же рядом есть магазин, давай съезжу куплю.

– Там невкусный, я уже брал.

– До него шесть километров, кому ты заливаешь.

– Хоть шестьдесят, недостатка во времени я уж точно не испытываю. Жадность мужчине не к лицу, знаешь ли. Придётся так хлебать, – и он поспешил священнодействовать с чайником.

То был старый, явно доставшийся от прежних хозяев, местами облупившийся экспонат времён форсированной индустриализации, но Андрей почему-то всегда пользовался им. Поставив на электрическую плитку, долго и сосредоточенно наблюдал, как тот закипает, сохраняя почти всегда молчание. Казалось, в этом тривиальном процессе сконцентрировались для него все загадки бытия, так внимательно заглядывал каждый раз внутрь, приоткрывая крышку. Он действительно смотрелся тихо помешанным, даже в манере двигаться появилась некоторая порывистость и нервозность, вот только нервничать, Николай это доподлинно знал, поводов у него не имелось. Случалось, он что-то бормотал себе под нос, как бы забывая о присутствующем, хотя в тех редких случаях, когда удавалось что-то разобрать, это оказывалось продолжением недавнего разговора, что в форме куда менее острой полемики таким манером перемещалось на сохранение в черепную коробку. Андрей почти боялся всякой лишней информации, жил в изоляции, не зная ни телевизора, ни интернета, но любую мелочь, хотя бы косвенно связанную с плохо осязаемой целью своего здесь пребывания, готов был обсуждать часами: хоть с собеседником, хоть наедине. «Человек странной судьбы», – говорилось о таких в третьесортных кассовых романах, но, в отличие от тусклых героев чьей-то подержанной фантазии, он был здесь, самым буквальным образом существовал, задумчиво дул на кипяток и порой улыбался, становясь одновременно похожим на ребёнка и серийного маньяка-убийцу. Николаю почему-то сделалось жутко от этой картины и, рванувшись, он быстро вышел на крыльцо.

Но и участок его похож бы на Бермудский треугольник, где, следуя логике магнитной аномалии, творилось по большей части чёрт знает что. Ухоженностью здесь и не пахло: хотя огнепоклонник-хозяин первым делом спалил весь унаследованный хлам, картина не возделанной грязной земли создавала ощущение брошенности, некоторой даже опустошённости. Линии электропередач проходили далеко за домом, окон на этой стороне не имелось, а поскольку иных свидетельств цивилизации не наличествовало, то, глядя вперёд, казалось, что стоишь на месте жестокого побоища какой-нибудь алчной междоусобной распри удельных князей, и всех, кого не удалось истребить, добры-молодцы дружинники угнали в полон. Утоптанные тропинки демонстрировали, чем был наполнен типичный день здешнего обитателя: дровник, старый прогнивший сарай, дорожка к воротам с калиткой и последняя, ведущая в противоположный угол, что невольно поманила Николая своей явно не прикладной функцией. Он надел калоши, аккуратно спустился по шатким скользким ступенькам издыхающего крыльца и, сделав три десятка уверенных шагов, обнаружил на постаменте из четырёх кирпичей сделанный из брусков пять на десять – субботники на даче покойной бабушки научили его разбираться в стройматериалах, решётчатый каркас размером эдак метра три на четыре. Воздвигнуть предполагалось нечто основательное, раз конструкция имела три ряда перекрещенных брусьев, намертво стянутых саморезами. Работа, по-видимому, была закончена сравнительно недавно, так как один из них, не закрученный до конца, лишь слегка поддался действию ржавчины.

– Вот, дерево осталось, – он уже знал, что Андрей имел привычку ходить с бесшумностью охотящегося кота, но всё равно каждый раз невольно вздрагивал. – Решил пристроить.

– А что это будет?

– Ничего. Всё уже сделано.

– Тогда что это? – слегка раздражённо повторил Николай вопрос.

– Говорю же, – Андрей смотрел непонимающе, – просто что-то. Не знаю. Разве у всего должно быть применение?

– Желательно.

– А как же храмы, например?

– Там хотя бы молятся – в сухом прохладном месте.

– Тогда давай предположим, что я на этот символ молюсь. Палки уложены в три слоя, проводим уместную параллель с тремя измерениями – и вперёд. По-моему, вполне разумно.

– Не палки, а бруски, – не в силах вынести этой ахинеи, Николай цеплялся к чему-то, имевшему хоть какое-то касательство к миру здравого смысла. – Это бруски. А если, скажем, пятнадцать на пятнадцать, сантиметров то есть, или, как принято говорить у работяг, сто пятьдесят на сто пятьдесят, уже, соответственно, миллиметров, то будет уже брус.

– У тебя всё хорошо? – внимательно посмотрел на него Андрей. – Ты точно бредишь.

– Я брежу? – вскрикнул Николай, но неожиданно визгливо, так что тут же устыдился своего вопля и перешёл на быструю отрывистую речь. – Ты, идиот, соорудил здесь какую-то бредятину, а не меня смотришь как на душевнобольного. Глаза разуй, доктор Айболит хренов.

– Да ладно тебе, – примирительно, будто и впрямь боясь расстроить его, тихо заговорил Андрей. – Всего-то захотелось чего-нибудь сделать руками, почувствовать себя в некотором роде создателем что ли. Да и доски эти… бруски, – тут же поправился он, – всё равно бы сгнили без дела. А мне здесь никаких пристроек или ещё чего такого не нужно совершенно. Да и работать просто так, без насущной цели, мне полезнее, я ведь сюда забрался не огород копать. Не знал, что тебя это так расстроит – хочешь, распилим эту ерунду и спалим, у меня как раз осталось в канистре немного бензина, – уже с какой-то отеческой заботой, ласково закончил Андрей.

– Вот что в тебе есть, – небогатый на искренних бескорыстных друзей Николай вдруг проникся теплотой к этому безвредному, в общем-то, дураку, – так это умение спокойно, вкрадчиво даже, говорить, объясняя любую, хоть тысячу раз ненормальную свою затею. Гляжу на сей религиозный символ и понимаю: диагноз, а ты прошамкал что-то над ухом, и вроде как не таким уж кажется всё беспросветно глупым. Пошли в дом, тем более чайник, наверное, вскипел уже. А всякое творение, продолжим твою мысль, когда особенно имеет место исключительно порыв души без всякой насущной цели, есть торжество независимого, хотя и чуточку поехавшего, ума, и посему уничтожать подобное есть грех великий. Особливо если учесть, что за время этого невиннейшего факельного шествия вода бы наверняка выкипела, и вполне мог начаться пожар. Надо привезти тебе огнетушитель, кстати – не всё же с пустыми руками в гости наведываться.

Нелепое, смешное, но в то же время какое-то непривычно милое это происшествие разом изменило отношение его к Андрею. Чудак, но добрый, а такая банальная избитая вещь как добро – искреннее, без подспудной цели, примеси самолюбования или тщеславия, как Николай хорошо знал, в современном мире встречается не чаще, чем рыдающая навзрыд икона или ещё какое божественное провидение. К тому же не такой он выходил и умалишённый, раз пару часов бессмысленного на вид труда превратили снисходительного приятеля в того, кто однажды мог сделаться его другом. «Вот и думай потом, в каком движении больше смысла», – Николай усмехнулся, глотнул чаю, обжёгся, выплюнул обратно и вдруг почувствовал, что хочет заплакать. Не от тоски или грусти, вообще не почему-либо, а так, совершить, на пример Андрея, некое бессмысленное самодостаточное действие и всё.

– Боюсь, сейчас разрыдаюсь, – как можно более извинительным тоном сообщил он.

– Уже нет. Раз сказал, то уже нет. Сразу надо было, теперь поздно.

– Ты, однако, проницательный. Может, зарабатывать этим начнёшь.

– Без меня желающих хватает. К тому же, здесь в округе есть уже один душеспаситель, так что, на мой взгляд, более, чем достаточно. Этой публики должно быть не более определённого количества на сто квадратных километров, иначе баланс между почитающими себя за больных и, наоборот, здоровых, рискует быть окончательно утерян. А коли все дружно решат, что они больны, выйдет порядочный бессодержательный переполох.

– Разве к мозгоправам ходят не за тем, чтобы убедиться в обратном?

– Не думаю. Кому, посуди, захочется теперь быть здоровым – исключительно на голову, конечно. Нормальный, значит, такой как все, лишённый индивидуальности, предсказуемый и приземлённый, бесцветный то есть. Вслушайся: «Вы абсолютно нормальный человек». Звучит как оскорбление, будто тебя обвинили в совершеннейшей никчёмности, и зацепиться у тебя не за что. «Вашими действиями движет логика и расчёт, Вы не склонны к спонтанным, непродуманным решениям, Ваши эмоции не имеют власти над разумом». Да никакая баба с таким не ляжет, я уж не говорю про что-нибудь более серьёзное.

Поднатужился, крякнул и выдохнул – то есть, наоборот, вдохнул: малость свежего воздуха, а заодно и свежей мысли.

Как, твою мать, на исповеди побывал. Стоило признать, что его визиты к Андрею отчасти преследовали ту же цель, что и недавнее увлечение официальной религией: знать, что в твоей жизни есть нечто, возвышающее тебя над рутиной, некая глупая, но всё же тайна, противоестественное влечение за гранью физических потребностей, а заодно и доступная индульгенция для изнывающей от гнёта инстинктов совести. Пришёл, очистился, победил: можно снова грешить. Иногда он собой даже гордился: вот, мол, какой я, помогаю обездоленному, впрочем, о какой именно помощи шла речь – гордость умалчивала, да и крыша над головой у Андрея явно наличествовала, но опускаться до мелочей давно уже было не в характере Николая. Ещё недавно внутри этой телесной оболочки сидел упорный боец, которого не могли сломить никакие жизненные неурядицы, тем более что их, в общем-то, и не наблюдалось, вдумчивый, пунктуальный, въедливый коммерсант, умевший вникнуть в суть проблемы быстрее любого съевшего хоть дюжину собак подчинённого, неплохой управленец и способный интриган, знавший, как легко войти в доверие к людям, ко всему прочему искренне любивший своё дело. Но годы праздности обтесали и отполировали его фигуру до блеска, он стал избегать конфронтаций, сторониться масштабных трудоёмких проектов и сконцентрировался на добывании материальных ценностей через посредство запроса управляющему, превратившись в русского дворянина времён Николая Первого, ещё не проматывающего, но уже потихоньку разоряющего некогда цветущее поместье. Безусловно, в данном случае вотчину он заработал сам, здесь справедливость была на его стороне, но три года упорного труда, включавшие почти что бедность, длившуюся шесть месяцев и закончившуюся докризисным водопадом из денежных знаков, вряд ли могли оправдать тридцать лет обеспеченной праздности, которые отмерил себе удачливый предприниматель. Он любил при случае вспоминать как «пахал без роздыху», со временем прибавив к этому «без выходных» и увеличив продолжительность изматывающего рабочего дня до четырнадцати часов, да так рьяно проповедовал на собственном примере несомненное благо трудовой деятельности, что вскоре и сам в это поверил. На деле же от любой, самой незначительной работы всеми средствами отлынивал, активно подключая вверенный офис к решению даже бытовых вопросов, в результате чего понятия не имел, что такое квартплата – курьер регулярно опорожнял почтовый ящик покинутой московской квартиры, как положить деньги на мобильный телефон, заплатить за интернет, подать документы на визу или купить авиабилет. Абсолютная, девственная чистота мозга взамен под крышку заполнялась развлечениями всех мастей, путешествиями и, куда же без них, женщинами. Пресловутый женский вопрос, имелась в виду лишь проблематика личных взаимоотношений с противоположным полом, вскоре занял лидирующую позицию в иерархии эмоций, страстей и переживаний. Ему, впрочем, претило называться бабником, да, может быть, он им и вправду не был – просто массу свободных минут, часов и лет требовалось на что-то расходовать или хотя бы куда-то девать, а равнодушие к наркотиками и весьма слабое пристрастие к алкоголю не оставляли иного выбора. Без сомнения, всегда имелся выход из ситуации куда более изощрённый, вроде альпинизма или дайвинга, но покорение чего-либо ради одного лишь чувства удовлетворения казалось ему чересчур обременительным и, главное, лишённым смысла. Удовольствие стало его богом, а наслаждение – религией, что, хотя и с некоторыми оговорками, но вполне укладывалось во многие философские доктрины древнего мира. Всё, чем болело человечество в новой эре, то есть череда бесноватых архаичных стремлений к переустройству мира, критически воспринималось им с позиции образованного материалиста: затянувшаяся блажь и не более. Он зубы-то еле чистил дважды в день, а пять раз делать намаз почитал чрезмерным вниманием к любой персоне, не исключая и Создателя, факт существования которого, к тому же, не неоспорим. По счастливой случайности Николай при всём этом багаже не страдал самовлюблённостью, хотя и почитал себя стоящим несколько выше остальных на эволюционной лестнице. Он любил скорее привычки, развившиеся у него за период многолетнего безделья, этот своеобразный налёт изысканной лени, свойственный всем умеющим жить состоятельным людям: размеренность, неприятие суеты, умение отвертеться от всякого лишнего движения. Подобно любому чрезмерно уверенному в себе коптителю неба, он полагал, что окружающие не замечают его потребительского отношения к миру, а сужающийся год от года круг знакомых и друзей относил на счёт преждевременного старения последних.

Время работало против него, положительные, в числе прочего обеспечившие ему умеренное процветание, свойства натуры, будучи невостребованными, постепенно отмирали, а самомнение, вера в собственную непогрешимость вкупе с лёгким презрением к «офисному планктону» медленно, но верно цементировали личность далеко не привлекательную. Молодой бизнесмен уже позабыл, что стремительному взлёту обязан был не одной только несгибаемости характера, но и весьма удачной конъюнктуре, сложившейся тогда в государстве, когда всякий мало-мальски качественный продукт или услуга в напичканной сырьевой валютой стране быстро превращался в золотое дно, из которого оставалось лишь без устали черпать, не забывая только вовремя делиться. Да и в самом деле, шутка ли – за несколько лет почти в буквальном смысле не ударить палец о палец ни разу, не знать ни графика, ни обязательств, ни усталости, а единственной проблемой справедливо почитать трудности сна: перманентно расслабленному организму отдых такого рода, видимо, почти уже перестал требоваться, так что нередко приходилось долго ворочаться, прежде чем морфей, наконец, одолевал. Впрочем, здесь его находчивый ум вскоре нашёл посильный выход: единожды в неделю, когда пробуждение, с каждым днём всё более позднее, достигало конца трудового дня, сон отменялся вовсе, и, прободрствовав часов сорок, Николай наконец-то действительно уставал – ровно настолько, чтобы с чистой совестью уснуть.

Во многом потому и женщин он поначалу предпочитал активных, из тех, что, умело распоряжаясь его деньгами, таскали их обоих по разным странам или хотя бы столичным клубам, барам и прочим кабакам. Тогда же выработалась у него привычка не замечать лёгкой фальши этого традиционно шумного любовного оркестра: дамы охотно клялись ему в верности, окружали нежностью и признавались в светлейших чувствах, но по части презренного металла, даже и будучи достаточно обеспеченными, придерживались тех принципов, что лучше бы эта грязь вообще не портила романтики отношений. В переводе на общедоступный язык это означало, что ни одна из них, кажется, не выложила из своего кармана и ста рублей, а если одалживала, к примеру, наличные, когда случались перебои со считыванием кредитной карты, то с неизменной педантичностью затем предъявляла к оплате соответствующий вексель. Бывало, что при слове «деньги» у них интонация менялась сильнее, чем во время оргазма, но эту странную, сугубо, к тому же, национальную черту Николай решил отнести на счёт пережитков сурового детства, тем паче, что большинство его знакомых, будучи существенно моложе, родились именно в период конца восьмидесятых – начала девяностых, то есть с молоком матери впитали ужас и отчаяние тех жутких голодных лет. Сам он тогда ходил преспокойно в элитную школу и недостатка в белках не испытывал, но признавать, что тебя откровенно местами пользуют тоже не хотелось, да и финансы, слава нефтяным фьючерсам, позволяли закрывать на это глаза.

Вообще же москвички, то есть ютившиеся в столице приезжие красотки, ему нравились. Ритм большого города, ускользающая в беспутстве молодость, бесконечные пробки и общий лейтмотив рвачества создавали уникальную атмосферу взаимопонимания полов, максимально приближенную к идеалу. На многочисленные свидания времени было жаль, события отличались стремительностью, постель всё чаще становилась не венцом, но стартовой площадкой отношений, когда, убедившись, что размер, качество и прочие интимные детали не подвели, можно было присмотреться к особи получше на предмет родства душ, общих интересов или хотя бы совпадения гастрономических пристрастий. Москва рихтовала контингент с расторопностью мощного конвейера, существовали уже целые касты, в зависимости от жизненной позиции, то есть терпения и средства достижения благополучия: одни по старинке снимались в клубах, другие, блюдя политес, искали постоянного содержателя, третьи, наиболее способные и дальновидные, прежде всего озадачивались половой независимостью, устраиваясь на настоящую работу и посвящая себя до поры карьере. На последних спрос был велик, хотя бы оттого, что предложение традиционно оставалось весьма ограниченным, да и купить их за выданное «на прокат» дорогое авто и заграничную поездку не получалось – не для того барышни пробивали себе дорогу в офисе, чтобы превратиться в доступных нетребовательных шлюх. Еще имелась, конечно, золотая молодёжь и просто коренные жительницы, но эта капля в море товарно-денежных отношений на общую картину повлиять явно не могла, ютясь по закрытым клубам или каким-нибудь вопиюще интеллектуальным кафе, где лепили на лоб стикеры с надписями, сражались в ассоциации и обсуждали очередную трендовую книгу трендового автора на трендовую проблематику. От таких Николай бегал так, что позавидовал бы и заяц на утренней пробежке, ядрёная смесь недюжинной эрудиции – покуда в руках есть планшет, абсолютного концентрированного знания – чего угодно, но опять же в тандеме с планшетом и весьма посредственного секса – разве что хоть тут злосчастный девайс отправлялся ненадолго под подушку.

Хороший город, в противовес здравому смыслу образованный на слиянии всего плохого, от беззаветной коррупции до воинствующего идиотизма власть имущих и им противостоящих, где можно красиво промотать яркими эпизодами всю незамысловатую картину собственной жизни. Этот Третий Рим несёт в себе особенный смысл, неведомый на бескрайних просторах замкадья, его метаболизм способен играючи сожрать и переварить миллионы амбиций, стремлений, мечтаний и, что особенно важно, сомнений. Потому что здесь всё однозначно, очевидно и прямо, законы бытия просты, но нерушимы, добро покупается, но за вполне приемлемую цену, а зло неумолимо – но зато ведь тоже покупается. Здесь не нужно мучиться собственным мнением – оно не выживает в перенасыщенном СО2 воздухе, искать пути самореализации – они давно открыты, лабораторно испытаны и сертифицированы, угадывать за ласковым движением любимой зарождающееся ответное чувство – она способна пережить лишь остроту внезапного желания, взывать о помощи небо – его хозяин имеет полномочный филиал на Волхонке. Здесь мощь, обнажённая грубая сила собранных под властью кремлёвских заправил тысяч добровольных счастливых заключённых самой комфортабельной в мире тюрьмы. Ни один другой мегаполис не может похвастаться такой доступностью наслаждений, это новый рай, спустившийся на землю в ознаменование окончательной победы торжествующего эгоизма нового тысячелетия, и никакие коварные змеи тут никого своими фруктами уже не испугают.

Но, как не хлебом единым жив некий выдуманный собирательный образ homo sapiens, так и Николай не мог всё же одной лишь прекрасной половиной заполнить образовавшийся после отъезда из любимого города вакуум. Решивший дать бой мирозданию деревенский придурок не в счёт – хорошая отдушина, но чаще, чем раз в две недели устанешь слушать его метафизическую ахинею, правда, кто спорит, бывают и у него просветления.

С возрастом растёт потребность не только в симпатичном девичьем обществе – хотя это и, безусловно, приятный груз, но без локомотива, толкающего веселье, на таком составе далеко не уедешь. Сам по себе момент физической близости не занимает и десятой части отпущенного щедрым провидением времени, а нынешние барышни, даже и под действием хорошего допинга, не умеют ни развлекаться, ни тем более развлекать окружающих. Наиболее востребованный с момента первых посиделок у неандертальского костра тип мужчины – это неутомимый весёлый балагур, свободный от застарелых комплексов, умеющий подмечать и, следовательно, радоваться бесчисленным наслаждениям новой эры, готовый веселиться сутки напролёт, не заботящийся о делах, далёкий от проблем, с девственно чистыми карманами. Последнее, конечно, нельзя столь же однозначно отнести к положительным качествам, но душа нараспашку плохо уживается с расчётливостью, полуголодная лень ему ближе обеспеченной преждевременной старости, тут, независимо от пола, истина для всех одна: «Хочешь мужика – поставь ему выпить».

Они познакомились в облюбованном Николаем кафе, где Дмитрий, или, как все его звали, Димон, привычно исполнял около бара роль стихийного увеселителя. Традиционно без копейки денег, он умел нравиться персоналу, втихаря наливавшему ему за счёт заведения, гостям и даже хозяевам, помогая разогнать тоску от одиночества в толпе. Эта неистребимая тема сочинений российских, а ещё раньше – советских, старшеклассников замечательно прижилась во всякой провинции и за пределами школьных стен. Суть в том, что ограниченный контингент состоятельных людей, а тем более молодёжи, не позволяет где-либо, кроме Москвы или Питера, открыть клуб или хотя бы ресторан уровня выше среднего, с туманно многозначительной приставкой lux или elite. Проклятая рыночная экономика требует от всякого проекта окупаемости, что достигается лишь массовостью, а это, в свою очередь, исключает придирчивый мордоотбор или, как принято у нас говорить, фейс-контроль. Таким образом, хвастать в губернии становится нечем – раз всюду и всех пускают, то и удовольствия от визита, почитай, никакого, а тогда порядочному человеку не остаётся ничего, кроме напускного пресыщенного сплина. Вроде как солёные слёзы к пиву вместо солёных орешков – оригинально и не полнит. Экономно опять же: вздыхать, растягивая чашку кофе, можно без всякой боязни пробить существенную брешь в семейном бюджете. Народ попроще, естественно, плевать хотел на всю эту ипохондрию, но люди «с положением» игнорировать подобную моду не могли да и не хотели. Поездка в близкую Москву тоже проблемы не решала, поскольку местного «хозяина жизни» там к пафосному месту и на пушечный выстрел не подпустят, да и кому захочется быть серой мышью в хрустальном замке – уж лучше в своем дерьме, но на виду, в почёте и с непременным апломбом. Так что серьёзная публика скучала и жаловалась на недостаток сервиса, хотя на чаевые капитаны бизнеса редко оставляли больше двухсот рублей. Каждый из них ворочал через день миллионными сделками, но ездить предпочитал на пригнанной из Германии трёхлетке, мог запросто «пробить любую тему» на высочайшем уровне, но загранпаспорт подруге оформить быстрее установленного регламентом срока откровенно стеснялся, денег имел без счёта, но вместо рибая, движимый соображениями патриотизма, неизменно заказывал местную, жилистую как выставочная борзая говядину. Именно на волне отторжения несвежих плодов богатой фантазии уездных предпринимателей и заметил Николай бесхитростного улыбчивого гуляку, пробравшегося, вопреки бдительности администратора, за пульт и сумевшего встряхнуть полусонных гостей порцией непривычно хорошей музыки. Диджея-самоучку хотели было убрать, но гости завозмущались, требуя дать парню возможность проявить себя. Вскоре благодарные слушатели принялись герою вечера наливать, кто-то даже встал и продолжил трапезу пританцовывая, традиционно унылый вечер приободрился, заголосил и, горделиво расправив плечи, блеснул красочным подобием столичной тусовки.

Дима был полноватым щекастым увальнем с картины про будни зажиточных украинских крестьян, но держался естественно и непринуждённо, что одно делало его притягательным инопланетянином посреди беспробудной серости окружающих. Любимым выражением с четырнадцати лет сделалось «утро вечером мудренее», желанной профессией – безделье, призванием – генерировать энергию веселья. Неистребимый тип обаятельного бескорыстного прихлебателя, умело паразитирующего на досадной беспомощности купеческого люда, научившегося кое-как зарабатывать, но не умеющего грамотно потратить, он знал себе цену не хуже матёрой уличной девки, не лебезил, на коротком поводке себя водить не давал и общался лишь с теми, кто был с ним, профессиональным гороховым шутом, на подчёркнуто дружеской ноге. Как ни странно, таковых оказывалось немало, благо тамада умел договариваться с понравившимися девушками, лить им в уши бесконечные гекалитры мёда, склоняя к решительному продолжению знакомства где-нибудь загородом, да так удачно, что, позови он их хоть на Луну, они, недолго посовещавшись, наверное, согласились бы. Николай оказался первым, сказывался опытный глаз москвича, кто посоветовал ему делать на этом деньги, беря почасовую оплату, поскольку отлично знал, что здешние прелестницы более всего опасаются не надругательства – они сами над кем угодно надругаются, а скуки, и за редкое на просторах родного захолустья стоящее веселье с готовностью одарят благодетеля тем, чем, в свою очередь, щедро наградила их природа.

Их общение слегка выходило за рамки Диминого profession de foi, в меру оперативно склонять дам к коитусу Николай за тридцать с лишним лет кое-как научился и сам, хотя циничному напористому коллеге по цеху временами и завидовал. Тут было нахальство особого рода, умение прирождённого сапёра безошибочно нащупать и не перейти мысленно начерченную в воображении девушки черту, но при том, как бы прогнув линию до известного максимума, не нарушая, однако, целостность последнего рубежа. К примеру, отказывалась мадемуазель ехать с первым встречным к нему домой, и Дима на ходу сочинял небылицы про то, как много раз до тех пор встречал её раньше, но никак не мог набраться смелости подойти. Шли перечисления дат, месяц назад, затем ещё в мае, и тогда, первый раз, в позапрошлом году, будто стрела амура, метко выпущенная из снайперской винтовки, сразила она его своей красотой. Отказать романтику, потратившему уйму времени только на то, чтобы с ней заговорить, казалось слишком жестоким, сердце юной девы из Мелитополя смягчалось, и она, впервые гостившая тут у двоюродной сестры, ехала воплощать мечты своего нового кавалера. Приятно удивляло при этом, что женщинами Димины интересы не ограничивались. Он предпочитал развлечения по возможности многоплановые, не узкоспециализированные попойки в местах скопления легкомысленных одиноких студенток, но масштабный загул, где те хотя и занимали привычно важное место, но не становились центром, вокруг которого вращается остальное веселье. «Их удел – аккомпанемент, а не первая скрипка», – гордо цитировал он слышанную где-то мудрость, заказывая себе ещё пятьдесят коньяка за счёт интересного собеседника – впрочем, неизменно дешевого. Вообще же дело своё знал хорошо, гудел до победного, то есть покуда все вокруг не принимали горизонтального положения: либо спьяну, либо с целью произвести жизнеутверждающий акт чуточку уценённой любви. Такому немного сноровки – и будет у молодящегося олигарха отвечать за приятности досуга, но так далеко неприхотливый Дима смотреть не хотел.

Как и многие люди его положения, привыкшие руководить, наставлять, увольнять и совершать ещё целую тьму вынужденных начальственных действий, Николай не прочь был время от времени побыть скромным пассажиром чьего-нибудь экспресса, быть ведомым опытным проводником, хотя бы и слегка в ущерб собственным интересам. Главное отличие работы по найму от частного бизнеса состоит в расписании: в первом случае и небожитель-шеф трудится пятидневку, хотя бы и урезанную в его пользу, тогда как предприниматель вкалывает исключительно на результат, понимая, что каждая лишняя затраченная минута безвозвратно выпадает из его жизни. Для него разбор полётов с подчинёнными – не желанный повод, искупавшись в приятностях субординации, убить оплаченное время, но малоприятная необходимость, к тому же красноречиво свидетельствующая о далеко не блестящих профессиональных качествах генерального директора, то есть себя. При общем сходстве функционала, наёмный управляющий и владелец во главе компании различны до полярности, так как исповедуют противоположные системы ценностей и, соответственно, мировоззрение. Именно поэтому рядовой директор хочет власти и за пределами стен кабинета, а собственник воспринимает лавровый венок как неприятную обузу, заставляющую отвлекаться от безделья ради получения прибыли. В силу этого сугубо профессионального качества Николай сторонился людей поддакивающих и безынициативных – тот же Андрей на первом этапе заинтересовал его именно тем, что открыто пренебрегал или, как сам говорил, чуть снисходительно взирал на то, чему посвящал свой нескончаемый досуг новый знакомый. Дима на роль ведущего подходил идеально: общие интересы, боевой настрой, приличествующая статусу халявщика скромность – даже и выбранных «на заклание» дам поил чем-нибудь недорогим, лёгкий скепсис – лишь бы не герпес, и в довершение образа – чувство искренней благодарности, если глубокоуважаемый «банкующий» оказывался чем-то большим, нежели бесхребетным, похотливым, набитым деньгами тюфяком. Роль конферансье ему начинала постепенно надоедать, но всё-таки не настолько, чтобы озадачиться по такому случаю сугубо трудовой деятельностью, а потому благоприобретённой чертой характера сделалась посильная избирательность, своего рода кодекс чести бесчестной профессии, вполне сносно позволяющий гордо бросить при случае: «Я не такой».

Так сложились контуры того, что полагалось именовать очередным типичным вечером повелителя вселенной районного масштаба, которому предшествовал бесцельно потраченный день с непременным визитом в лучший фитнес-клуб ради получаса необременительных тренировок и марафонского заплыва в бассейне аж на целых полкилометра – двадцать предательски бесконечных дорожек, осиленных смесью брасса, кроля и просто барахтанья. «А ты меня всё-таки сделал», – порадовал в раздевалке коллега-чемпион, на том бы и остановиться, но жажда вкусить ещё от сладости победы толкнула к шапочному знакомству, которое весьма не к месту выявило у проигравшего застарелую астму, тем самым нивелировав эффект от триумфа. Разочарованный, Николай потащился в сауну, лишь бы иметь повод тут же откланяться, где, изнывая от жары, вынужденно сражался за золото с ещё одним фанатиком из разряда тех, что грезят первенством всюду. Такого умело брошенная наживка заставит сделать что угодно: похвастайся ему бесподобным пищеварением, выливающимся, в прямом почти смысле, в посещение сортира шесть раз в день, и расшибётся в лепёшку, но станет гадить каждые два часа. Хуже нет этой публики, здесь комплексы лежат в фундаменте мировоззрения, определяя, соответственно, всё – от привычек до императива поведения в целом. Придурковато улыбаясь, еле сдерживаясь, чтобы не броситься вон из парной, он черпал воду из шайки и, вежливо осведомляясь «Не против, если немного поддам», в ответ на молчаливое согласие лил на раскалённые камни обильно хлорированную жидкость. Помещение заполнялось густыми испарениями, похожими на слабо замаскированную неприхотливой санобработкой вонь общественного туалета из далёкого советского прошлого, неся с собой образы из детства – сказочно вкусный пломбир, фанту в автомате по двадцать копеек, пионерлагерь и мальчишескую невинную любовь к высоченной рано повзрослевшей девахе из смежного отряда, шутки ради поднимавшей его иногда на руки. Тогда, наверное, и пристрастился он к дамам значительно выше себя ростом, но конкретно тот роман завершился трагично: за неполный месяц ухаживаний юный кавалер не продвинулся дальше чмоков и обниманий. Жаждавшая более решительной близости возлюбленная от продолжения знакомства отказалась, сославшись на вопиющую разницу в сантиметрах – по счастью, не в контексте детородного органа, и Николай пережил неожиданную потерю без роковых последствий.

За приятными воспоминаниями температура была не слишком заметна, он дышал ровно и носом, в отличие от раздухарившегося противника, чьё лицо стало напоминать готовый взорваться переполненный кровью пузырь, но отступать было поздно, и, еле заметно шатаясь, уже не дожидаясь разрешения, прирождённый герой-Матросов обрушил на электрическую каменку остатки содержимого шайки. Печь ожидаемо закоротило, а возмутитель спокойствия, ощутив весьма отрезвляющее действие однофазного, по счастливой случайности, разряда, махнув, с видом приговорённого, рукой, наконец-то сдался, про себя обоснованно сославшись на невозможность продолжать соревнование ввиду полученной травмы.

Стало действительно жарко, и он переместился в массивную раковинообразную ванную с табличкой «джакузи», нажал на кнопку «on», техника внизу призывно зашумела, но, подёргавшись недолго, как-то до обидного быстро сдалась, оставив его без заслуженного наслаждения в виде бурлящих пузырей. Вспомнив, что уже испытал не далее как месяц назад подобное разочарование – аппаратура давно требовала ремонта, Николай, как всякий неконфликтный тип, поспешно сдался, обойдясь без жалобы администратору – дело неблагодарное и, что не менее важно, абсолютно бесперспективное. Ведь в провинции сама по себе принадлежность к избранному кругу, что включает спортивный зал грозного класса «премиум», уже редкостная удача, и труженики соответствующей индустрии это хорошо понимают: в своё время ему пришлось около часа прождать директора по продажам, занятого собеседованием другого счастливчика, прежде чем благодетель наконец-то уделил ему десять минут своего драгоценнейшего времени. Окинув брезгливым взглядом его костюм, на котором отсутствовали массивные ссылки на принадлежность к знакомым люксовым брендам – подпольная отечественная мануфактура всегда тяготилась противоестественной скромностью коренных итальянцев, сей хозяин медной горы протянул ему прайс-лист и, видимо, засомневавшись, всё-таки и визитку, после чего погрузился в созерцание новичка из удобного эргономичного кресла. Потенциальный клиент, скромно поджав ноги, разместился на подобии табуретки со спинкой, а изучив прейскурант, изъявил желание осмотреть хоромы, чем вызвал непроизвольную ухмылку на губах сэйлза. «Есть фотографии и, вон там, напротив ресепшн, плазма с видеороликом, а заходить внутрь можно только членам клуба и то в сменной обуви». «Так, может, бахилы завести?» Незнакомое ругательное слово переполнило чашу терпения и без того чересчур тактичного с эдаким сбродом начальника, и, коротко резюмировав: «Такие правила, не я их выдумал, у нас высшего качества сегмент», – он демонстративно уставился в окно, за которым, ещё одна интересная особенность, живописно раскинулась типичная, местами заброшенная, промзона. Четверо усталых работяг толкали гружёную каким-то хламом четырёхколесную тележку: движение, по сути, создавал лишь один, а трое других, судя по активной жестикуляции, чем могли содействовали занятому товарищу. Двое из них, по-видимому, заспорили на предмет наилучшего способа преодоления возникшей на пути следования канавы, жестикуляция сделалась более решительной, пока самый находчивый не схватил кусок арматуры всё с той же тележки и принялся при активном содействии сего доступного средства доказывать собеседнику явные преимущества собственной точки зрения. Бравого вояку тут же обхватил сзади третий, но на сторону обиженного, демонстративно столкнув груз в канаву, неожиданно встал последний четвёртый участник, и завязалась уже настоящая потасовка. Издалека бежали к разъярённым трудоголикам охранники, не столько движимые страстью к обеспечению порядка, сколько желавшие поучаствовать в веселье, что стало очевидно, когда, выхватив будто шашки из ножен резиновые дубинки, они принялись лупить с оттягом по всем без разбору спинам. Через минуту побоище закончилось: усмирённый люд валялся в грязи, держась за особенно пострадавшие места, а блюстители законности наперебой кричали в единственную рацию донесения о проделанной работе, когда, изловчившись, зачинщик драки ударил железным прутом по ноге ближайшего из обидчиков. Страж порядка тут же осел, но зато остальные, движимые чувством справедливой мести, принялись уже всерьёз избивать непокорённого. «Думаю, надо в милицию позвонить. Уработают же до смерти», – вывел директора из задумчивости Николай. Тот посмотрел на настырного клиента будто в первый раз, пытаясь вспомнить, кто он и как здесь оказался, затем произнес что-то вроде «уф-ф», мотнул головой и неожиданно миролюбиво изрёк: «Да куда там, намучаешься звонить. Здесь это представление через день. Опять же у нас окна выходят на эту сторону, будет посетителям развлечение. Всегда же особенно приятно быть в тепле и комфорте, когда на сырой улице кого-то ещё и мочат. Одно дело помогать инвалиду, чувствуя свое здоровье и превосходство, и совсем другое – любая мелочь для того, кто не смотрит на тебя снизу вверх, – не совсем к месту, но вполне резонно заметил мудрый начальник. – Я проведу тебя по-быстрому, с понтом проверяющего какого или пожарника, только уж не сдай, пожалуйста, а то уволят меня отседа в один момент. Наши хозяевА на этот счёт реально больные люди». Николай так проникся этим спонтанным радушием, что поспешил согласиться на условия годового контракта без столь опасной для чьей-то карьеры экскурсии, чем заслужил крепкое рукопожатие и десятипроцентную скидку. В дальнейшем могущественный руководитель всегда здоровался с ним за руку, чем, как ни странно, очень способствовал поднятию его реноме в глазах остальных поклонников здорового образа жизни – личное знакомство такого уровня в противовес закономерному, казалось бы, презрению к обслуживающему персоналу, весьма, оказывается, ценилось. Сказывалась то ли особенность индустрии, то ли некое преклонение перед служителями культа подкачанного сексуального тела, но любой новичок-тренер ходил здесь с миной такого превосходства, что стороннему наблюдателю легко было спутать его с губернатором или, в силу очевидной юности, единственным горячо любимым сыном особо влиятельного чиновника. В остальном же это было вполне приличное, хотя и с неистребимым колоритом заштатной дотационной губернии, заведение, где почти всё и почти всегда почти исправно функционировало.

Итак, проведя день с пользой то ли для организма, то ли для собственного эго и покрутившись четверть часа перед зеркалом – уездная публика весьма непритязательна по части одежды, лишь бы рубаха да обувь смотрелись дорого и ново, довольный собой Николай погрузил холёное тело в объятия вечно юной «МерсЕдес», нажал на пульте кнопку открытия автоматических ворот, затем ещё раз, затем, выругавшись, снова вышел в темноту рано спустившейся ночи, пнул ногой тут же отозвавшийся механизм, и вторично, но на этот раз уже совершенно удовлетворённый, захлопнул водительскую дверь. Путешествие по ночному городу доставляло ему определённое удовольствие, поскольку, во-первых, не занимало более десяти минут, а во-вторых, посильно способствовало погружению в необходимую атмосферу еженедельного праздника. Повсюду в центре встречались ему отзвуки начинавшегося веселья. То забитое до отказа щедро накрашенными девушками такси, то демонстративно выстроенные у входа в кафе все как один намытые автомобили, громкая музыка, призывно раздававшаяся отовсюду, где имелась возможность скоротать часок-другой перед церемониальным визитом во все лучшие, они же два единственные клуба, приподнятое настроение оттрубившего суровую пятидневку народа и желающего, вопреки устаревшей традиции римского плебса, не банального хлеба и зрелищ, но выпить и себя показать – знаковое наследие тысячелетнего прогресса и несомненной цивилизации. Николай относился к годами утверждённому расписанию загула безукоризненно, на практике это означало pre-party в модном ресторане до часу тридцати, затем перемещение в оазис разврата под вывеской «night-club», после чего, около четырёх утра, по завершении начального этапа нового знакомства – возврат к истокам, сиречь под крышу вышеуказанного ресторана, но уже для after-party. Замкнутый порочный круг, разорвать который не проще, чем проделать дыру в пространстве вездесущей материи, ибо и то, и другое несёт в себе константу отдельно взятого мироздания, разве что физика хотя бы теоретически подвержена эволюции, а бабские привычки – нет. И, чертыхаясь в адрес лишённых воображения дам, Николай, тем не менее, исправно следовал установленным правилам, разве что позволяя себе иногда неуместные параллели с Ибицей, Юго-Восточной Азией и прочими, существующими исключительно за гранью реальности, заоблачными далями из телевизора. Привычка одновременно поливать на чём свет стоит и весьма успешно пользоваться лежала в основе его взаимоотношений с Родиной, выходившими, таким образом, несколько даже патриотичными.

И всё же он, казалось, полюбил эту глухомань, где, за исключением лёгких перегибов в лице слегка оборзевшей местной власти, безусловно присутствовал определённый, ни с чем не сравнимый колорит. Очевидно, эти радости доступны были лишь гостившему здесь, хотя бы и неопределённо долгий срок, жителю столицы, ибо родиться и вырасти, исправно узнавая каждого третьего в уличной толпе, – кошмар пострашнее кассового фильма ужасов, ведь город есть лишь там, где можно по-настоящему затеряться, исчезнуть, превратиться, когда нужно, в бесплотный дух, незримый и невостребованный. Все эти губернские столицы похожи одна на другую – тот же центр города, престижный квартал, расположившийся вокруг здания областной администрации, набережная, где днём романтики-юноши гуляют под ручку с нежными избранницами, а ночью, приняв для храбрости на грудь, остервенело их же насилуют, коли у девушек недостаёт такта по-быстрому убраться восвояси; везде один и тот же замкнутый, будто оторванный от остального пространства мирок, уютный коммунальный дом, где можно запросто проспать включительно до самой смерти – немного покоптив ровным пламенем спиртовки, удалиться на заслуженный покой в гостеприимный чернозём, оставив по себе непритязательную память в виде парочки детей и целого выводка счастливых внуков. Николай привык смотреть на всё с позиции объективного превосходства, а потому и радость семейственности воспринимал, хотя и не имея на этот счёт ни малейшего опыта, как хорошо замаскированную обузу, ярмо, повешенное на шею под видом медали за отвагу.

Но для определённого типа людей всякое настроение – уже само по себе наслаждение. Как-то совсем даже без усилий, движимый одним лишь порывом Николай нашёл всё-таки то самое, чего не хватало ему последнее время – точку опоры, нечто, придававшее хоть и призрачный, но всё же смысл его философии. Всё это должно было стать чем-то вроде математической модели, химического опыта, долженствующего утвердить на практике до сих пор теоретическую нерушимость или, по крайней мере, хотя бы безальтернативность его жизненной платформы. На примере чудаковатого, с виду немного помешанного Андрея, ему посчастливилось воочию узреть смелый эксперимент некогда успешного по скромным меркам захудалой провинции молодого человека, целиком отдавшегося в объятия малопонятного самосовершенствования и потерпевшего затем сокрушительное фиаско. С последним, конечно, требовалось немного подождать, но это лишь делало находку ещё более ценной: чем дольше сохранялась интрига, тем больше времени терпеливый наблюдатель избавлен был от скуки. В обыденности финала этой, в целом, необычной истории сомневаться не приходилось. Чтобы задуматься, осознать и принять хотя бы такого невинного отшельника, обществу требуется для начала… впрочем, какая разница, что бы там ни потребовалось, если общества как такового давно уже нет. Есть относительное единство взглядов, то есть все хотят пожирнее и погуще, по возможности без особых стараний и при необходимости любой ценой. Но чего-то действительно цементирующего социум, идеологии ли, религии, любви. «Хотя любовь есть вовсе самая изощренная форма эгоизма, – рассуждал многоопытный скептик. – Можно бесконечно упиваться своими чувствами, без устали твердить о них, но оставаться интересным для объекта нескончаемых излияний – ведь говоришь-то о любви к ней. Хитро придумано, ничего не скажешь». Николай хорошо видел, как за неполное поколение мир, ещё недавно состоявший из идеалистов, мечтавших о свободе, размышлявших и готовых на поступок, за два десятка лет превратился в озлобленное стадо самовлюблённых особей обоего пола, чей круг интересов раз и навсегда замкнулся единственно на себе или, в лучшем случае, на своей семье. Так оно, безусловно, и должно быть, но сомнение будто червь точит всякое начинание, и Николаю требовалось лишний раз убедиться в правильности выбранного пути. Цивилизация вошла в фазу окончательного, оставалось лишь надеяться – не финального, расцвета, когда повержены все условности и во главу угла возведено единственное несомненное божество – потребность. Жрать, дышать, пить, любить, радоваться детскому смеху, умиляться собственной щедрости, иногда даже чуточку страдать, но во имя чего-то понятного, осязаемого. Собственно, это и есть рай, идеал существования, гармония нарастающего блаженства. Без антипода не обошлось и в лучшем из миров, так что в роли ада весьма закономерно появилась необходимость: работать, бороться, добиваться, ограничивать себя, умереть, в конце концов. Два новых полюса, плюс и минус, окончательно утвердились на годы, века и тысячелетия, смотря по тому, насколько хватит многострадальной планеты, и силы, способной разрушить их гегемонию, не наблюдалось ни за одним из горизонтов. Спешно вытеснялись последние инстинктивные атавизмы: юные матери, сцеживая молоко, торопились снова нырнуть в притягательный алкогольно-наркотический разврат; те, что постарше, спешили избавиться от повзрослевших отпрысков, чтобы успеть прожить последние мгновения перед лицом наступающей старости. Бабушки охотно нянчили внуков, но от дорогих подарков чадам очевидно устранялись, предпочитая группами бодрых пенсионеров весело путешествовать по благодатной Европе. Всё приводилось к одному простому общему знаменателю, и это было хорошо. Больше не требовалось играть с самим собой в прятки, стесняясь использовать или предавать, наконец-то пришло долгожданное время тотального, всеобщего недоверия, когда отец с опаской глядит на взрослеющего сына, прикидывая шансы закончить жизнь в доме престарелых, раз был столь неосторожен, что отписал большую часть площади весьма предприимчивому отпрыску. Уж он-то, конечно, не будет таким дураком, чтобы позволить будущему помёту выжить себя из законные метры, а его предкам стоило быть предусмотрительнее. И то дело – сами виноваты, так что пусть теперь не ропщут. «Вот, батя, это моя женщина», – со спокойной властностью в голосе возвестит он однажды, и этот колокол уж точно будет звонить не по нему.

Николай даже физически взбодрился. Жизнь обретала привычные черты, он снова чувствовал, как она прекрасна, наполнена бесконечными удовольствиями, открытыми его мужественности. С новой энергией взялся он за дело, и череда ярких молниеносных увлечений начисто стёрла из его памяти образ Татьяны, которой он теперь был искренне благодарен за того юродивого, что на своем убогом примере регулярно, а ездить к нему сделалось почти традицией, доказывал ему превосходство собственных убеждений. Приходилось, безусловно, немного подыгрывать бедняге, демонстрируя живейший интерес, но в целом эта игра в одухотворённость приносила лишь положительные эмоции. Мысленно сравнивая, как оба они провели несколько дней с последней встречи, Николай прямо-таки почивал на лаврах победителя. В его активе были пусть и однообразные, но всё-таки приятные девичьи объятия, краска удовольствия на милом личике при виде цветов, первый, чуть наигранный, поцелуй вслед за непосредственно букетом – как-никак ведь второе свидание, и то непередаваемое истинно русское напускное целомудрие, когда приглашённая на домашний сеанс просмотра очередного шедевра Альмодовара, она почти искренне удивлялась, как далеко сиё невинное мероприятие зашло. В иное время смелость его, наверное, действительно брала бы целые города, но и эти трофеи были, ох, какими приятными. Неизвестно, что каждая из них думала на его счёт, и хотя трезвое разумение подсказывало сугубо прагматический подход, он тешил себя иллюзиями, в воображении рисуя искреннее увлечение им как мужчиной, симпатию, что вызывал его исполненный холодной страсти взгляд… каждому позволительно время от времени побыть немного дураком. Андрей в ответ на рассказы об успешных похождениях иногда делился с ним впечатлениями от нового перла местной библиотеки, где он давно стал постоянным и, быть может, единственным посетителем. Выходило, что оба они проходили один и тот же путь, но лишь в разной последовательности. Николай сначала освоил литературу, то есть теоретическую часть, и лишь затем приступил к практике, Андрей же, наоборот, вдоволь нагулявшись в юности, теперь открывал для себя новый, стоило признать, весьма познавательный пласт. Результат, соответственно, получился диаметрально противоположный. Первый вначале одел на подростковый нос чрезвычайно розовые очки читателя, и лишь потом шаг за шагом растрачивал полученное знание в столкновениях с грубой реальностью, второй же, успешно выяснив, до какой степени прогнил окружающий его мир, сознательно взялся сформировать вокруг себя новый, и эта чёткая, горячо желанная цель дала ему удивительной силы импульс. В суждениях о прочитанном также имела места всегдашняя разница взглядов: Николай презрительно судил, Андрей восторженно внимал.

– Ну где у этого Стендаля широта взглядов, – не унимался всезнающий скептик, – почитай его жизнеописание: бедняга всю жизнь еле сводил концы с концами и мечтал о содержанке, вот и нагородил романтической любви везде, где мог. Его героев женщины любят от того, что самого автора вниманием не баловали. Извечная дорога ущемлённого самолюбия.

– Предположим, – устало парировал новый знакомый, – но стимул сам по себе не определяет ценности совершенного. Если женщина не может иметь детей, то она идёт в воспитатели детского сада из, в некотором смысле, корыстных побуждений, но это не значит, что искренняя забота и ласка, которыми она, предположим, окружит воспитанников, будет для тех не в радость. Здесь повсюду материя тонкая: если я, к примеру, взялся помогать сиротам из тщеславия, меня чуть только не возбуждает одна лишь мысль, какой я положительный, так кем меня считать: моральным уродом или всё же неплохим человеком? Смотря как и, главное, с чьей стороны посмотреть. Или так, что лично тебе нужнее: навеянный кучей комплексов блестящий роман или нудятина от первого лица покорителя женских сердец и денежных знаков.

– То есть всё судим исключительно по результату?

– Безусловно. Да и какая разница, что заставляло Моцарта писать музыку: честолюбие, жадность или тяга к прекрасному? Важно то, что он написал.

– Эту невинную, с виду, теорию, я уже слышал. Не успеешь оглянуться, как станешь уверять, что и каждого человека нужно судить лишь по его делам, а там дойдёшь и до очевидного: один Ницше ценнее миллиона обывателей.

– Ты хочешь с этим поспорить? – даже несколько удивился Андрей.

– Нисколько. Вот только завтра ты скажешь, что за нового гения не жалко этого самого миллиона, а позже – что лучше бы ненужный миллион и не рождался вовсе. Отрешившись от всего в этой задрипанной дыре, ты проживаешь сейчас медовый месяц с творческим наследием чуть ли не всего человечества, штука увлекательная, но будь и поосторожнее: не подменяй воздушными замками реальную жизнь.

– Я и не подменяю. Если не заметил ещё, то успел уже сделать выбор. Осознанный, как мне кажется.

– Не слишком, рискну предположить, – вставил Николай. – Ну, да не будем о грустном, рассказывай, что за фолиант теперь грызешь, – и, услышав ответ, начал привычно свысока третировать Кафку.

Жизнь нужно по чему-то отсчитывать. Недалёкие берут за мерило дни рождения и юбилеи, охваченные восторгом чадолюбия мамаши – сантиметры и килограммы избалованных детей, выходящие из массажных салонов мужчины – очередную молодую особу, разделившую с ними постель. Но в погоне за новыми рекордами часто теряется удовольствие процесса, где уж точно главное – участие, ведь победа-то для всех одна: два квадратных метра личного, окончательного пространства мёрзлой земли. Николай решил поставить свою чуть пошатнувшуюся от первого наступления возраста уверенность на эту своеобразную рулетку, где всё, не исключая и злосчастного zero, несло ему основательный выигрыш. Конечно, он мухлевал, но разве у судьбы можно выиграть в честном поединке? Андрей и сам ему казался чем-то вроде литературного персонажа, настолько притянутым за уши была его нелепая вера в нечто за гранью серой обыденности, но перспектива вновь обрести твёрдую почву под ногами всякого заставит иметь дело хоть с второстепенным героем детской сказки, был бы только результат. Кстати, временами казалось слегка даже подло – вот так запросто подталкивать ни в чём не повинного человека в пропасть, не исключено, что фатального разочарования, но… требовалось чем-то жертвовать. Никто не уполномочивал его открывать глаза таким вот запутавшимся идеалистам, и не гуманнее ли будет дать им возможность до капли испить горечь поражения с тем, чтобы зато уж окончательно избавить от разрушительного действия ненасытных иллюзий. Дрессированная совесть легко примиряла его с неизбежностью такого рода потерь, но последнюю соломинку, больше для собственного успокоения, он всё-таки решил ему протянуть:

– С высоты своего, не побоюсь сказать, опыта, хотел бы тебе кое-что прояснить или, если тебе так приятнее, поделиться мнением. Не против? – Андрей молча сделал отрицательное движение головой. – Вот и славно. Литература в качестве основы мировоззрения – вещь чересчур скользкая и потому ненадёжная. Не забывай, что нормальный человек с понятной мотивацией писать не станет, потому что это бессмысленно. Всякая эмоция уникальна хотя бы потому, что нельзя идеально повторить все обстоятельства, и, раз пережитая, она закономерно умирает. Её можно воспроизвести, по ходу приукрасив или наоборот, но это как лепить куличи из песочка, сидя на собственной могиле: добровольно подменять жизнь выдумкой. И это ещё куда ни шло, но вот когда ты слишком увлекаешься чтением, ты даже не в своем воображении живёшь, а в чужом. Всё, от Апулея до Канта, должно служить единственной цели – развлекательной. То есть и поразмышлять над сутью бытия ведь тоже занимательно, иногда полезно, но ты не должен принимать это на веру. Не полагаешь же ты аксиомой всё, что видишь по телеку? И здесь то же самое. Не подпускай слишком близко всех этих призраков, смотри на их произведения, будто они написаны твоими соседями, такими же, как и ты, обычными людьми. Как только текст перестает быть для тебя лишь точкой зрения – дело плохо.

– А что плохого в том, чтобы воспринять нечто извне?

– Именно то, что извне. Инородное тело, чужое, и если новое сердце продлит тебе жизнь, то мысль таким свойством явно не обладает.

– Так уж и никому нельзя верить? – улыбнулся Андрей.

– Совершенно верно.

– Ну и порядочный же ты кретин.

– И это тоже имеет место быть, – Николай не обижался, поскольку цель его была предупредить, но отнюдь не переубедить. – Рад видеть здоровый скептицизм. Вот, кстати, – он указал на томик Ибсена, – твои любимые вирши по поводу желаний плоти, которые нас всех обуяли. Человек всё равно живёт не ими, давай посчитаем: и самый помешанный сексофил будет тратить на любимое занятие не более десяти процентов времени, даже если предположить теоретически, что любые женщины и в любых количествах будут ему доступны. То же и с чревоугодием: два часа в день это по сути максимум, что можно потратить непосредственно на приём пищи, значит, понимание лежит всё-таки за гранью непосредственно материи. Среднестатистический мужчина всю жизнь борется не за то, чтобы совокупляться без устали, а за то, чтобы протянул руку – и вот оно, лучшее из наслаждений. То есть фактически мы боремся за иллюзию, эфемерное ощущение довольствия и через него покоя. Богатый распутник и монах-скитник ищут одного и того же, но только совершенно разными путями, и к чести первого стоит добавить, что у него шансов гораздо меньше. Обрати внимание, я основываюсь лишь на том, что ты говоришь, и получается, что вера в первую очередь возвышает над суетным грешным муравейником человечества, а разве не с той же целью карабкаются бесчисленные чиновники по крутым ступеням властной вертикали? Мы все ищем спокойствия в гармонии с окружающим миром и вся разница в средствах: подмять этот мир под себя или отрешиться от него. Один удовлетворяет страсти, другой отрешается от них, только вот цель у них общая. И если кто-то укажет пусть даже гораздо более сложный, но зато непременно быстрый путь к искомой точке, то за редким исключением все охотно им воспользуются.

– Однако попахивает буддизмом.

– Да хоть митраизмом. Культ собственного хера – та же религия, что и любая другая, а бить поклоны в ожидании божьей благодати – штука ещё и поприятнее иных фрикций. Получается с виду неразрешимая задача: как только человек поверил, что бог есть, он тут же эту самую веру потерял. А вот если он верит лишь в то, что верит, или как ты там объясняешь, то вроде бы все неплохо. Хотя и сложновата для понимания будет эта казуистика.

– Значит, никто кроме меня и не поймет. А для таких вот сомневающихся есть один окольный путь: доподлинно убедиться, что никакого бога нет и, тем не менее, поверить. Все эти иконы, храмы, чудеса и прочее только развращают душу, соблазняют её доказательством, земным воплощением божественного. Священник у нас давно уже стал психотерапевтом: выслушает покаяние, наложит епитимью и все дела, тот же фитнес: сожрал гамбургер, покаялся тренеру, погоняли тебя на тренажерах, и всё снова в порядке; выходишь из храма или зала с чувством выполненного долга и полного удовлетворения. Мнимая вера, о которой ты говоришь, действительно даёт спокойствие, то есть она лжива в самой своей основе, представляя из себя лишь заслуженную плату за смирение и идолопоклонство. Мятежный дух дан человеку свыше как единственное, что способно возвысить его над приматами, сомнение есть первый шаг к осмыслению сущего, и это только самое начало.

– Как-то уж больно трудно получается.

– Согласен, что совсем даже непросто, и могут потребоваться годы, а то и вся жизнь, но ведь никто не заставляет. Кто сказал, что не познавший истину непременно отправится в ад или какое-нибудь другое не слишком приятное место, это ведь все та же глубоко утилитарная пропаганда. Не нужно путать веру и религию, бога и церковь. Одно существует лишь на территории сознания и именно этим ценно, другое стремится придать знакомые, привычные формы тому, что невозможно осмыслить в принципе. Это ведь лежит на поверхности; возьмём концепцию, к примеру, нашего православия: если предположить, что бог есть, то какой дурак пойдёт общаться с ним через посредство измалёванных деревяшек и таких же, как он сам, грешников, ведь будь ты хоть трижды поп, само человеческое рождение порочно. Запросто ведь можно обратиться к нему напрямую. Ранее христианство не на одном константинопольском соборе с этим боролось, но победила как всегда простая бытовая составляющая, ибо необразованному землепашцу так понятнее, на фига ему эти премудрости. Не зря ведь ислам, возникший отчасти как антагонизм набиравшей силу византийской экспансии, прежде всего запретил изображения даже пророка, а ведь, казалось бы, тот был рождён обычным человеком. Есть и другие примеры: иудей молится на пустоту и не может даже произнести вслух имя своего бога, а синагога есть любое помещение, где о нём говорят, но далеко не храм в обычном понимании этого слова. Ничего принципиально нового.

– Предположим, но в таком случае лично ты и лично мне для чего тогда нужен?

– Ни для чего. Всякая община вредна уже потому, что подавляет собственное мнение в угоду позиции большинства. Я допускаю компромисс, что время от времени общаясь и, значит, обмениваясь мнениями, нам очевидно проще будет прийти к пониманию того или иного, но авторитетов никаких быть не должно. Иисус, а его первичное, не извращённое миллионами алчных служителей культа учение я принимаю, чаще всего прибегал к форме притчи именно для того, чтобы доказать свою точку зрения, и вполне вероятно, что далеко не всегда ему это удавалось, а правым оказывался оппонент, но только ведь апостолам нужен был непогрешимый идол, а не учитель, охотно дающий ученикам право высказывать иную точку зрения. Отсюда и Евангелие, где Христос говорит, а все вокруг с открытым ртом слушают.

– Но ведь какое-то старшинство он за собой предполагал.

– Только в виде закономерного торжества мудрости над серостью. Иначе не въехал бы на осле в Иерусалим, таким образом лишний раз подчёркивая равенство с остальными. И получается, что сын бога мог ошибаться и иметь слабости, а наши дражайшие священнослужители все как один непогрешимы: попробуй усомниться в том, что он говорит, и богомольные старушки тебя враз пинками из церкви выгонят. По их представлениям выходит, что врата рая откроются лишь перед слабым, безвольным, не имеющим собственного мнения необразованным коптителем неба, который всю жизнь ничего полезного делал, а только башкой в полу дыры пробивал. Кому как, а вот лично меня перспектива в такой компании провести остаток вечности абсолютно не прельщает, и совесть вместе со здравым смыслом мне подсказывают, что если искать, то уж точно не здесь.

– Всё это замечательно, вот только как бы ты умом не тронулся от таких размышлений наедине с самим собой.

– Ещё один парадокс, который меня очень умиляет: верить в утверждённую официальным культом загробную жизнь, когда тебе на пальцах объяснили, что ты часть биосферы и произошёл от обезьяны, считается нормальным, а выйди пройдись голым по улице, так тут же накачают барбитуратами и упекут в палату с глаз подальше. Если честно, меня больше всего удивляет, как мы вообще пришли к столь уродливой форме общественного устройства. Те же древние греки, которых ты так уважаешь, или римляне хоть по-настоящему удовольствие получать умели, а у нас, с одной стороны, духовности никакой, а с другой – надуманная мораль подпирает: моногамия, семья, уважение и статус добропорядочного гражданина. Да это мы как раз в дурдоме и живём, тыкая из-за решётки пальцем в редких прохожих.

– Эх, с твоей энергией нам бы взять да побороться со всем этим вопиющим лицемерием, – развеселился Николай. – Понабрали бы баб, ты бы им за недельку-другую промыл основательно мозги, и как бы мило стали мы время проводить.

– Неужели тебе действительно этого хочется?

– Как знать. Соблазнительно всё-таки.

– А ко мне тогда что пристал, – усмехнулся Андрей.

– Тоже соблазнительно. Я ведь работаю сразу по двум направлениям: здесь ищу спасения души, там, – он махнул в сторону, по-видимому, города, – не забываю и о позывах бренной плоти. Вариант с виду беспроигрышный, хотя иногда, как говорится, терзают некоторые сомнения.

– По-моему, зря. Никто доподлинно пути того не знает, может, ты ещё умнее всех окажешься.

– Хотелось бы верить. А теперь, милый ты мой скитник, наливай свой чёртов чай, раз ничего другого в ентой обители употреблять не приличествует: хоть какое-то, а удовольствие. Кстати, я привёз немного сладенького, пока ты сдуру поститься на начал, – и, выложив на стол нехитрый набор из вафельного торта, зефира и пастилы, Николай стал картинно потирать руки в предвкушении трапезы. – Как, расскажи кстати, алкашня твоя поживает, всё таскается на исповедь?

– Приходят иногда. Понятно, когда выпить не на что, но и на том спасибо. Хотя и трудновато понимать такую речь, но послушать часто бывает очень полезно. Это старшее поколение богато интересными судьбами, которых среди наших ровесников не встретишь. Порой искренне удивляешься: человек прошёл через такое, пережил то, что нам с тобой и не снилось, а всё для того, чтобы превратиться в запойного пьяницу. Мне почему-то всегда казалось, что чем больше выпало испытаний, тем ценнее будет казаться оставшаяся жизнь, а здесь как раз наоборот: огонь, воды, медные трубы, а в финале – всё равно бутылка.

– Может, именно оттого, что скучно после буйных страстей переквалифицироваться в тихих обывателей?

– Как знать, может, это их особый путь.

– Ты уж совсем не увлекайся, что тут особенного: бельмы залил с утра и день свободен.

– Предположим. Но посмотри с другой стороны. Здесь, на свежем воздухе, натуральной пище и последний алкаш запросто протянет лет так до пятидесяти. То есть начни он пить, скажем, в тринадцать, выходит почти сорок лет первосортного удовольствия, а на другой чаше весов – лишние пара десятков годов, из которых половина старческое прозябание. Красавица-жена, умные дети, которыми можно гордиться, благоустроенный дом – это всё не про него, так уж судьба распорядилась. И не умнее ли в таком случае прожить яркую, хотя и чуть более короткую жизнь, чем коротать бесконечные дни перед телевизором, наблюдая, как твоя старуха закатывает банки с огурцами для прожорливых внуков? Опять же какой силы эмоции: каждое утро в прямом смысле возрождаться с первым стаканом, который насильно впихиваешь в себя наперекор рвотным позывам, и это ещё в случае, если стакан такой есть. Эти несколько минут, когда боль и депрессия переходят в восторг, и уже маячит впереди целый день, без забот и размышлений, наполненный лишь радостью и весельем, пусть бы и пришлось иногда малость поработать. Какие тут женщины, тщеславие и прочая белиберда, они ведь по-настоящему счастливы. Мне последнее время кажется, что я их будто бы развращаю, забиваю голову чем-то совершенно лишним, ненужным, в то время как они уже достигли той самой гармонии, которая мне ещё даже не мерещилась.

– Иногда ты как ребёнок, честное слово, – похрустывая тортом, улыбался Николай. – Чего уж там, давай сразу по вене тогда или лучше дуй в Бирму до скончания века на берегу моря опиум курить: такая нирвана, что никакой бог не страшен, а о смерти вообще думать забудешь. У вас, новоявленных интеллектуалов, всё одно: начнёте с самопознания, а кончить норовите овощем под пальмой в гамаке. Зато уж точно как положено: никаких страстей и ежедневное истязание плоти наркотиками всех мастей, неровен час, словив передоз, по правую руку от Будды и сядешь в ихнем пантеоне, чего же ещё желать.

– Я тебе уже говорил, что ты на удивление примитивен? – перенимал Андрей шутливый тон собеседника.

– Не-од-но-крат-но, – изображая на лице отчаянную умственную деятельность, по слогам ответил Николай. – Но всяко поумнее твоих завзятых корешей. На кой ляд тогда вообще изобретать велосипед, давай смастырим здесь статую Диониса из подручных материалов, или я где в запасниках раздобуду Ильича на переделку, шляпу соломенную на плешь и выйдет чистый грек, тем более кто из местных их вживую-то видел, и ну давай хороводы водить и песни горланить. А назовем себя ЖОПА, то есть Жизнерадостное Общество Почитателей Адониса.

– Ты же сказал Диониса, – рассмеялся Андрей.

– Да кто их тут разберет, зато благозвучия хоть отбавляй. Десять заповедей тоже придумаем: умеренное пьянство, распутство только по взаимному согласию, чревоугодие, миролюбие, прелюбодеяние минимум раз в день… нет, пожалуй, хватит и пяти. Жертвоприношения обязательно, пение в голом виде псалмов и, конечно, полигамия, иначе для чего всё затевалось. Тебя сделаем верховным жрецом и дадим титул Брахмапутра, есть, кажется, такая река где-то в Индии. Отвечай, согласен или нет?

– Непременно и с большим удовольствием, если только ничего получше не выйдет.

– Смотри, перфекционизм – штука опасная, в другой раз предлагать не стану. Итого официально утверждаем запасным вариантом. Печать есть? – Николай картинно оглянулся вокруг. – Нет, ну да и так вполне сойдёт. Принято единогласно, большинством в трезвом, хотя и не совсем здравом уме, но зато уж точно в совершенной памяти. Не хватает официального протокола, впрочем, пока сойдёт и так. Эх, вот в такое бы с какой радостью я поверил, какое религиозное святейшее рвение бы проявлял, а ты всё ноешь со своим познанием сам не знаешь чего. Скучно, Андрюша.

– Ехал бы ты домой, басенник, – с шутливой серьёзностью ответил Андрей. – Как раз ещё успеешь посидеть вечером в местном кабаке, да если повезет – и девочек склеить.

– Вот тут Вы правы, учитель, пора. А то Вам и поразмышлять о вечном в такой компании ну совершенно невозможно. Поеду нести Ваше слово в массы: внедрять, не побоюсь этого слова, по самые гланды юным неразумным тварям божьим, истосковавшимся по непреложной истине, – картинно расшаркиваясь и пятясь задом, он ударился о дверной косяк, потёр ушибленную руку, выругался и с удивительной проворностью чуть только и впрямь не порхнул за дверь.

В который раз Андрею оставалось лишь удивиться превратности судьбы, которая столь причудливым образом свела их в минуту тяжёлого для него испытания. Ничто не связывало их, но, тем не менее, тот каждые две недели исправно приезжал навестить, посмеяться, усомниться или поспорить, сделавшись такой же привычной частью существования, как незамысловатый пейзаж за окном. Такие как Николай умеют застолбить за собой место, что называется, всерьёз и надолго, будь то прибыльный бизнес, компания симпатичной женщины или даже чьё-то болезненное сознание. Неунывающий потребитель всего лучшего, он, по-видимому, изначально нащупал здесь очередное развлечение, но со временем фанатичная твёрдость нового товарища понемногу заинтересовала и его. Консервативная родина не очень богата мессиями и сектами, так отчего же без отрыва от основной деятельности не увлечься ни к чему не обязывающим трёпом с добровольно заточившим себя в четыре облупленные стены юным искателем таинственного нечто, способного ответить на сокровенные вопросы бытия. Андрей отчётливо понимал, что тот не верит ни единому его слову, но причину видел лишь в одном: оставалось до сих пор неясным – верил ли он себе сам. Часто наедине с собой он начинал сомневаться в том, что привело его сюда. Не признания ли и славы предвестника нового учения в глубине души искал он, отправляясь в эту глушь; только ли жажда познания двигала им, когда вчерашний прожигатель жизни добровольно отказался от всех благ провинциального мира? Останется ли он также уверен в своей правоте, если и спустя десять лет будет прозябать в одиночестве, развлекая себя лишь редкими беседами с местными пьяницами? Стоит ли, быть может, единственная, неповторимая жизнь самоубийственной попытки найти абсолютное знание? И если ему против воли лестно внимание Николая, то поиск ли истины на самом деле погнал его в эту дыру, так ли бесспорно чисты его порывы, и где лежит эталон такой чистоты. Страшно было именно то, что он давно знал ответы на все эти вопросы, знал ещё в тот момент, когда первая дикая мысль родилась в его, казалось, обезумевшей голове. Проклятие этого знания неустанно преследовало его, напоминая о слабости, которую он никак не мог побороть. Силы, что с лихвой хватало переживать тоскливое одиночество добровольного затворника, оказывалось до смешного мало, когда требовалось переломить в себе отвратительное, гнусное, растлевающее желание – неистребимую жажду признания. Ни на йоту не придвинувшись к тому, зачем приехал сюда, он, тем не менее, уже знал, что никакие муки плоти, ограничения, посты, наказания и даже страх неминуемой гибели не способны победить этот обитающий в самых низких уголках души сильнейший из инстинктов, величайший из грехов, венец человеческой природы – тщеславие.

Врачеватели душевных болезней считают, что признать недуг – значит, сделать первый шаг на пути к выздоровлению. Так, по крайней мере, уверяет официальная наука, которой они поклоняются, негласно рекомендуя страждущим костоправов и гомеопатов. Всюду мифы и лицемерие, но иллюзия есть основа любого общества, по сути, оно и создаётся во имя добровольного коллективного оболванивания. Стремление жить рядом с себе подобными сродни бессознательному детскому страху одиночества, но раствориться в толпе действительно приятнее, нежели торчать одиноким деревом посреди бескрайней равнины. Внутри косяка рыб выживают те, кому быстрее других удаётся пробиться в центр, сделаться частью единого организма, готового пожертвовать наименее предприимчивым внешним слоем ради сохранения умелого большинства. Стандартизация в истинном смысле этого слова появилась лишь недавно, когда окончательно регламентированной стала сама человеческая жизнь. Андрей знал, что положение его, хотя отчасти и уникальное, всё же, с точки зрения наличествующих приоритетов и норм, вполне предсказуемое. Нормальное желание повелевать если не телами, то хотя бы умами или допотопными умишками спившихся деревенских обывателей, стремление выделиться, утвердиться на ниве весьма, как оказывалось, востребованной профессии то ли учителя, то ли пророка. Ни тем, ни другим он себя, впрочем, не мыслил, но иногда, в припадках самокопания анализируя то, что делал последнее время, пытался примерить на себя костюм районного мессии. Форма сидела плоховато, местами свисая прямо-таки совершенным мешком: тут требовалось фактура посерьёзнее, что-нибудь исхудавшее и с непременно горящим взглядом, Андрей же, как назло, от грубого деревенского труда окреп и возмужал, легко орудовал сильными руками, отказывался болеть и вообще всем своим видом демонстрировал по-хозяйски основательный взгляд на вещи. Отрицание материи не означает пренебрежение ею, физические нагрузки нужны были ему, прежде всего, как способ поддержать тело в удовлетворительном состоянии, чтобы тем усерднее была работа духа. Коли провидение с какой-то целью на время поместило вас в клетку, определённо имеет смысл содержать её в порядке, по крайней мере до тех пор, пока желание досрочно освободиться не сделается навязчивой идеей. Страсть может сосуществовать с остальными потребностями вполне гармонично, если только носитель опасного вируса в силах смириться с её главенствующим положением. Он жил ожиданием веры, говорил и размышлял, но кроме того ещё спал, ел и упражнялся в целибате. Последнее также было скорее утилитарной мерой, нежели обязательным атрибутом непримиримой духовности; женщина, даже в виде одного лишь образа, непременно требует к себе чересчур много внимания, так что может не хватить на главное. Технически это оказалось много проще, чем он думал: плоть буйствовала лишь первый месяц, а затем, перестроившись на новый лад и, по-видимому, снизив выработку гормонов до необходимого минимума, окончательно успокоилась – как знать, не насовсем ли.

Посвящать себя богу – занятие, безусловно, достойное, но Андрей полагал это делом специально обученных людей в рясах, коих и без него, очевидно, хватало с избытком. Он не прочь был сытно поесть и полагал умеренность достойной альтернативой оголтелому служению этикету постов и воздержаний, много читал, но в том числе потому, что это с доставляло ему поистине непередаваемое удовольствие, болтал с окрестными подвыпившими бездельниками, так как с некоторых пор любил наблюдать и слушать, при условии, конечно, что объект заслуживал его внимания. Как ни парадоксально, но, загнав себя в далекую глушь, он стал получать от жизни гораздо больше и полагал это заслуженным вознаграждением за побег и трусость или, как ему теперь всё чаще казалось, решительность и смелость. Путь ему, без сомнения, предстоял неблизкий, страданий и без того предстояло немало, так что форсировать события нужды не было. От испытаний не стоит бегать, но и притягивать их за уши тоже непростительная ошибка. Перед ним расстилались годы, имелось гораздо больше, чем просто осязаемая цель, и настроение по случаю столь жизнеутверждающего уравнения было соответствующее. Тот далеко не линейный отблеск веры, которым является религия, даёт весомое преимущество – неизбежность. Художник или поэт, любой творец мечтать не смеет о подобной развращающей самоуверенности, его путь – это борьба без всякой надежды на завершение, поскольку идеал всё равно немыслим, а поп стоит на финишной черте с самого начала: ему всё предельно ясно, но эта ясность и есть та основополагающая ложь, что делает всё остальное бессмысленным и даже порочным. Рьяно проповедовать несомненные идеалы добра – значит, не позволять страждущему дойти до очевидной, весьма поверхностной истины самому, и в простейшем не давая ему возможности пробудить в себе личность, склонную к осмыслению как самое себя, так и окружающего. Барану не пристало иметь собственное мнение или хотя бы прийти к заветной черте своим путём – на то и пастырь, чтобы стадо не превращалось в разрозненных одиноких животных.

Андрей чувствовал, что бредёт дорогой слабого, но и решительно порвать опасался, поскольку только недавно в принципе научился ходить. Он поделился сомнениями с Николаем, и тот, как всегда чуть снисходительно, с высоты образованности и жизненного опыта небедного московского интеллигента, чуть поразмыслив, выдал:

– Индивидуальность – не самоцель. Коли в данный момент тебе с ними по пути, тогда что переживать. Сойти с дистанции в понравившуюся подворотню всегда успеешь. Иначе, к тому же, рискуешь превратиться в рядового той, наверное, уже многомиллионной армии, где каждый озадачен лишь одним – как бы хоть немного, хоть как, но всё же выделиться. Человечеству не одна тысяча лет, многие направления порядочно исследованы, нет ничего плохого, чтобы ненадолго воспользоваться составленной до тебя картой, да и всегда есть возможность и на утоптанной тропе увидеть нечто, что оказалось недоступно тем, кто слишком уверенно и не моргая смотрел исключительно вперёд в светлое будущее. Ты же не грибник, чтобы бояться ходить за кем-то следом, к тому же твоя добыча наверняка отличается от того, что жаждал найти первопроходец. Кому белые да подберезовики на праздничный стол, а кому бледные поганки – не в меру буйному мужу-алкоголику на закуску. Это, конечно, моё мнение, но меньше всего хотелось бы увидеть здесь оазис очередного нового учения о ценности гармонии с собой и окружающим миром, эдакой ерундой сегодня каждый второй тренер по йоге страдает, чего ради, спрашивается, тащиться было в такую задницу мира – хотя бы и только областного. Довольно и того, что вдруг на ровном месте взял да и сорвался к чёрту на кулички, решительно похерив, так сказать, все нажитые непосильным трудом карьерные начинания. Не каждую же минуту тебе поражать мироздание оригинальностью мышления, ещё ненароком обидится и на пару с судьбой поставит тебе хорошенькую клизму за то, что слишком много о себе возомнил. Мера, безусловно, не твой девиз, но и совсем с ума сходить тоже не стоит, как думаешь?

– Разумно, ничего не скажешь. И, кстати, хорошо говорить – это тоже своего рода искусство, вот чему мне обязательно надо будет научиться.

– Вот уж где гений сказался, такое открытие сделал, – поморщился Николай. – Владеть словом – это значит даже не уметь придавать желанные оттенки; то есть, к примеру, белое, добро превращать в серенькую необходимость и так далее, тут можно вообще цветами крутить, как вздумается, было бы только умение. Миллионы послушно гибнут в войнах, умирают на баррикадах во имя идеи или задыхаются в газовых печах, но всегда по воле того одного, кто так просто и доходчиво объяснил им про идеалы свободы и равенства, расового превосходства или классовой борьбы. Мирный договор, передел послевоенного мира, судьбы народов – безусловно, удел тихих рассудительных политиков, но заваривают эту кашу оторванные от реальности болтуны-идеалисты, наиболее опасное оружие, рядом с которым и водородная бомба – всего лишь послушный инструмент. Так что уметь донести свою мысль, и именно в том виде, как ты хочешь, чтобы она усвоилась в голове слушающего, – это то, что жизненно необходимо освоить в первую очередь, а не записать третьим подпунктом шестого параграфа о мировом господстве. А уж в нашей-то стране и подавно, тут сказать лишнее слово часто гораздо опаснее, чем ввязаться в самую яростную драку, – он взял со стола лежавшую там книгу и, прочитав название, брезгливо швырнул обратно. – И данное вычурное претенциозное говно тебе в этом деле точно не поможет, а то, пожалуй, даже и навредит. Уверен, что в здешней библиотеке найдётся что-нибудь достойное.

– Например?

– К примеру, Камю для начала.

– Что-то такое дворянское есть в этом пристрастии к галлам.

– А в тебе, получается, крестьянское простодушие что ли? Французы умеют писать легко – причём совершенно обо всём, не исключая любой трагедии, вот что неплохо бы у них перенять. Каждое событие по большей части воздействует на тебя именно так, как ты его воспринимаешь. Для одного удача – только повод ожидать от провидения новых подарков и рвать на голове волосы, когда последние вдруг решительно запоздают, а другой и на поражение смотрит исключительно под тем углом, какие уроки из него следует вынести и какую пользу, несмотря ни на что, всё ещё можно извлечь. Говорю избитые банальные вещи, но менее актуальными они от этого не становятся. Ты хорошо начал с этим своим переездом, от души желаю и дальше держать марку и не терять стиля.

– Прямо-таки от души?

– От неё самой. Интересный ты тип, точнее, нет, скажем так – нескучный. А по нынешним временам это большая редкость. Потом, чего греха таить, есть в тебе некая обречённость, ведь недавно только приехал, а что-то фатальное уже проглядывает, – он ненадолго задумался и потому замолчал.

– По-моему, ты и сам далеко не всегда силён в том, что полагаешь умением донести свою мысль. Можно как-нибудь обойтись без глубокомысленных многоточий, мы тут, знаете ли, Ваше Благородие, народ темный, простой, цезарские обороты усваиваем весьма посредственно.

– Вижу, – то ли в шутку, то ли серьёзно ответил Николай. – Попробую разжевать. По-настоящему чувствовать красоту можно лишь в последние мгновения перед тем, как всё закончится. Отсюда яростное наслаждение жизнью у приговорённых к казни, чувство неповторимой красоты последних минут, когда мир настолько прекрасен, что невозможно даже близко описать великолепие бытия. И у меня такое ощущение, что ты себе виселицу-то уже приготовил, хотя и сам, может, ещё того не осознал. Так вот когда ты на эшафот этот входить будешь, надеюсь, конечно, что в каком-нибудь не окончательно фатальном сугубо переносном смысле, я хочу тебя на него проводить и чтобы ты со мной ощущениями поделился. Такой вот невинный, хотя и, признаться, живейший интерес. Тяга к познанию, так сказать.

– Насчёт невинного вот только покривил всё той же душой оратор, – улыбнулся Андрей. – Сдаётся мне, что чем натуральнее будет лобное место, тем достовернее эксперимент – с точки зрения естествоиспытателя нормальная логика, я не обижаюсь.

– Вот и замечательно. Тем более что подталкивать в пропасть не стану, обещаю и торжественно клянусь. А теперь хватит болтовни, предлагаю пожрать что-нибудь. Точнее даже не что-нибудь, а самый настоящий шашлык из сёмги, что я предусмотрительно захватил с собой. У тебя же тут шаром покати, кроме гречки отродясь ничего не водилось, удивляюсь, как на такой диете в памятник не боишься превратиться. Дрова-то есть у тебя или какие обрезки стройматериалов? Мангал я тебе тоже в подарок купил, обездоленный ты наш.

– От той же, не побоюсь этого слова, вышеуказанной души, благодарю покорно. Дрова есть, сухая берёза, жаловаться не приходится.

– Видишь, как быстро схватываешь. Говорить – это искусство, и наше счастье, что немногие это понимают. Слово – та же глина, умелый скульптор заделает из неё что угодно, а талантливый сотворит шедевр, за который не жалко будет при случае и умереть. Но это уже другая история, у нас на повестке дня обед. И ещё – французское красное, или тебе, как затворнику и скитнику, не положено?

– Отнюдь. В разумных пределах, естественно.

– Ох, уж эти святоши, лишним бокалом хорошего Бордо он боится оскверниться. Запомни, глубокоуважаемый монах, вино есть напиток особенный, с большой приятной на вкус буквы, не говоря уже про весьма продуктивное состояние потом. Все сколько-нибудь порядочные решения в этой жизни принимаются исключительно по пьяни, хотя предпочтительнее всё же лёгкой, и твой танец с саблями, простите, с шестом, – тому лишнее подтверждение. Посему объявляю с сегодняшнего дня открытой традицию как минимум раз в две-три недели питаться добычей норвежских рыбаков и запивать её творениями опять же вышеуказанных галлов, иначе твоя дыра станет абсолютно невыносимой. Тайная вечеря в узком кругу с регулярностью опостылевшего семейного секса. Возражения по существу будут?

– Да нет. Пусть так, тем более, если без этого нельзя.

– Не нельзя, а невозможно. Два принципиально разных понятия, в данном конкретном притянутом мной за уши контексте. Итого имеем в наличии урок первый, за который, как и положено любимому ученику, следует отблагодарить способного педагога, так что дуй собирать мангал и разжигать эту свою вопиюще сухую есенинскую благодать, ибо мои собственные походные навыки ограничиваются умением избегать любого физического труда. Хотя нашампурить, думаю, смогу.

Андрей, и сам вчерашний горожанин, за считанные недели успешно освоил азы науки о домашнем хозяйстве, а потому легко справился с возложенной на него ответственной миссией задолго до того, как его товарищ смог нанизать большие сочные куски. Стараясь не запачкать руки, он придавливал их к разделочной доске вилкой, пытаясь затем с расторопностью олимпийца-фехтовальщика проткнуть податливый продукт шампуром, в результате чего аппетитный лосось стремительно превращался в истыканное, потерявшее структуру непривлекательное месиво, частично, к тому же, побывавшее уже на полу. Не в силах дольше наблюдать страдание то ли повара, то ли блюда, Андрей шутя отпихнул традиционно бестолкового вне ресторанных стен москвича и тем спас рисковавшее уже сделаться безнадежным положение.

Он вообще обладал весьма полезной чертой характера – умел быстро распознавать и не менее быстро впитывать всё хорошее, что попадалось ему на жизненном пути. Обычно человек слишком уверен в собственной исключительности, чтобы всерьёз признать за кем-то наличие качеств, которые следует перенять в ущерб столь яркой индивидуальности своего я. Андрей же делал это легко, будто осваивая новый вид спорта или полезный навык, что, добавляя желанную пластику и сноровку, не затрагивало личность как таковую. На первый взгляд, нехитрый маневр, но признавать за собой очевидное несовершенство и в то же время уметь сохранить внутри стержень удаётся действительно нечасто. Он собирал с миру по нитке, но по нитке лучшей, а потому и рубаха получалась что надо. У Николая можно было позаимствовать исключительную эрудицию и закономерную в этом случае почти безграничную самоуверенность, оставив без внимания чванливость, барство и презрительное отношение ко всем, кто глупее его, а именно – остальному человечеству. Всякий рукастый деревенский мастак учил его не менее полезной истине: нет такой проблемы, которую нельзя было бы решить или хотя бы минимизировать до приемлемой степени её негативные последствия. Попутно со временем прививалось и здоровое пренебрежение сугубо медицинской стороной всякого насущного вопроса: хотя и разучившись пахать и сеять, народ не забыл о пользе бани, мёда, водки с перцем, будоражащего кровь лёгкого дружеского мордобоя и иных средствах борьбы с немногочисленными сельскими неурядицами или даже хворями. Здоровый физический труд, вынужденная по случаю невысоких доходов диета из наполовину домашних продуктов, соседство с природой и вследствие этого более здоровое восприятие действительности формировали особенное мировоззрение, которое, охотно примиряясь с мелочами, не страдало гибкостью там, где покоились вековые основы устройства русского села. Здесь ещё встречались семьи, где и давно взрослые дети обращались к родителям на «Вы», а авторитет отца был непререкаем, хотя бы и только в границах семейного очага. Теория общественного договора легко пережила и семьдесят лет коммунистического эксперимента, в чём Андрей имел возможность убедиться на личном опыте. В деревне не было воровства, дома запирались только на ночь, и какое-либо «заимствование» допускалось лишь в кругу молодёжи, когда дело касалось старых мотоциклов, велосипедов и прочей рухляди. Криминал также ограничивался внутрисемейными разборами полётов, чаще между родственниками во время масштабных свадебных попоек, но на улицы не выходил. И всё же наиболее характерным подтверждением неискоренимости круговой поруки был один незначительный, на первый взгляд, факт: жители могли похвастаться круглогодичным водопроводом, а насосная станция, соответственно, – вполне современным импортным оборудованием ценой никак не меньше тысячи долларов. Даже и проданная с дисконтом любому страждущему домовладельцу из приезжих москвичей, она обеспечила бы всякому предприимчивому алкоголику, коих в округе была масса, тысяч десять-пятнадцать чистого дохода, читай, пару летних месяцев непрекращающегося запоя в объятиях жаркого июльского солнца, но вот уже много лет как отдельно стоящее здание, лишённое замка и какого-либо пригляда, исправно подавало Н2О, вопреки нетленному карамзинскому «воруют». Именно в этой глуши, если и не лишённой абсолютно, то испытывавшей весьма ограниченное влияние развращающей массовой культуры нового тысячелетия, Андрей впервые осознал, что его страна обладает далеко не ярко выраженной, но, тем не менее, бесспорной национальной идентичностью. На самом деле давно похороненный, как казалось, на страницах соответствующей литературы характер жил, принимая подчас гротескные, а то и вовсе уродливые формы, но всё-таки, несмотря ни на что, он существовал. Приоритеты менялись, но ценности были всё те же, избыток энергии, не находя себе применения среди размеренного предсказуемого существования, выливался в тянувшиеся годами соседские противостояния, яростные попойки и отчаянные, рождённые случайными порывами решения. Когда историческая миссия народа – не взирая на потери, кроить из нищих полуголодных крестьян историю Евразии, ему трудно усидеть на месте в отсутствие очередной задачи планетарного масштаба. Наши офицеры редко умеют воевать, зато умирать, с остервенением цепляясь за клочок бесполезной, отродясь не паханой земли, могут получше японских камикадзе. Так стоит ли удивляться, что, разбросанные по дальним гарнизонам, они лишь борются со скукой в меру скромных возможностей военной машины, то есть спиваются, попутно обкрадывая солдат, родную часть и лично горячо любимое министерство обороны. Когда императив – это «жизнь за царя», а война – естественное состояние целой нации, трудно смириться с мыслью, что рыбалка на ближайшие десятилетия останется наиболее ярким по силе эмоций времяпрепровождением.

Так казалось Андрею, когда, стоя у мангала, он умело крутил источавшие соблазнительный аромат куски. Он никогда не делал этого раньше – в прошлом штатный массовик-затейник, чья функция всегда состояла в том, чтобы развлекать и умело подпаивать дам, пока чёрную работу выполняли другие, менее способные мужчины, но сомнений в правильности своих действий не испытывал. Первое, что спешит усвоить всякий, выброшенный в объятия природы горожанин, это поза очевидного превосходства ярко выраженной мужественности над бестолковостью вчерашних собратьев. Местному не придёт в голову кичиться умением развести костёр, нарубить дров или затопить баню, для него это что хвастаться прямохождением, но когда житель столицы под возбуждённо испуганными взглядами приезжих дам заводит бензопилу, чтобы уверенным после долгих тренировок движением распилить пару досок, восторг умелого мачо поистине не знает границ. «Посмотрите, как я, образованный успешный менеджер, управляюсь с грубым орудием пролетариата», – кажется, говорит в нём всё, от непринуждённости позы до торжествующей осанки победителя, и, довольный произведенным эффектом, он режет на бис ещё и пачку вагонки, оставшейся после очередной фазы нескончаемого дачного ремонта. Банальная рулетка в такие моменты способна возбуждать интерес, топор смесью страха и восхищения увлажнять до той поры равнодушные поверхности, а щелкающий затвор карабина, если только речь идёт не об охоте, – наделять его хозяина в воображении женщины безграничной силой и властью, манящим сочетанием, которому приятно раскрыть в приступе нахлынувшей пьяной симпатии объятия и прочие соблазнительные конечности. Чем дальше от города, тем меньше остаётся надуманных приличий, рождённых бесчисленными комплексами и зацементированных умелой пропагандой модных журналов, ведь, чтобы мыслить широко, желательно иметь под боком доступную линию уходящего вдаль горизонта, лишённого мельчайших следов антропосферы, иначе и Пушкин, наверное, со временем начнёт писать про «красоту Урбана».

– Как там, готово? – из-за плеча за аппетитным процессом наблюдал традиционно нетерпеливый Николай. – Ты только не пересуши, лучше снять пораньше, морскую рыбу можно есть и чуточку сырой.

– Прошу, – Андрей отошёл, предоставив знатоку возможность на практике доказать несомненную ценность его советов.

– Ладно-ладно, молчу, – поспешил откреститься от чересчур ответственной деятельности Николай. – Что ты сразу в бутылку-то лезешь. Делай как знаешь, тем более, что мне нужно ещё овощи порезать. Кстати, я подарю тебе как-нибудь нормальный разделочный нож, твоим если даже по горлу полоснуть, то и следа не останется.

– Странное у тебя представление о назначении кухонной утвари.

– Ко всему нужно быть готовым. Вот представь, зайдёт к тебе в гости австралийский бычок, весь состоящий из мраморной говядины. На дворе как раз зима, так что хранить запас мяса пожалуйте хоть на улице, полтонны антрекотов ввалилось в избу, а тебе и прирезать его нечем. Так ведь и придётся, бестолковый ты наш, похлебать с ним чайку да отпустить на все четыре стороны. И где тогда справедливость?

– Выпил уже, я так понимаю.

– Пригубил, есть грех. Не мог стерпеть: когда режешь сыр, с бла-ародной, как пишут на ценниках отечественных магазинов, плесенью, удержаться от глотка божественной жидкости нет никакой возможности. В некотором смысле это даже можно классифицировать как преступную халатность, неоказание помощи самому себе и, в довершение многочисленных проступков, насилие над личностью вкупе с лишением свободы, которую, без сомнения, таит в себе прошедшая должную обработку виноградная лоза.

– Это называется алкоголизм.

– Это называется снобизм – я про тебя сейчас. А коли ежедневные несколько бокалов, и попробуй, например, удержаться от них на юге Франции или в Италии, да в бархатный сезон, да не в загаженной туристами Ницце, а где-нибудь в прованской или тосканской деревушке, в которой всего один ресторан или траттория! Так вот, коли это алкоголизм, я с гордостью заявляю: аз есьмь алкоголик. Говорю тебе, бестолочь ты моя любимая, почитай французов, раз уж выбраться из этой задницы мира тебе в ближайшее время не светит, глядишь, что-нибудь и отложится. Ты пойми, каждая еда должна быть немного праздником, вот чему стоит поучиться у беспечных лягушатников. Знаешь, каково это, проезжая на машине по затерянному в европейской глухомани крохотному городишке, остановиться у характерного заведения: пластиковая мебель на улице, на столе вода в ёмкости из-под чего-то давно опорожнённого, заляпанные бутылки с кетчупом, никаких скатертей и прочих излишеств, потому что в стране, где вследствие стоимости электричества один цикл стиральной машины выходит дороже литра хорошего вина это действительно неоправданное транжирство. Итак, садимся, поражая воображение завсегдатаев великолепием спутницы, благо по ихним меркам любая наша симпатичная хорошо одетая девочка, что мисс Франция, выбираем из одностраничного заляпанного меню два куска мяса побольше, натыкаемся на малопонятный жаргон при выборе гарнира, и тогда официант, как позже выяснится, по совместительству хозяин заведения, устав объяснять, жестом приглашает на кухню, где орудует сошедший прямиком с небес бог кулинарного искусства. Неразумного туриста доходчиво тычут мордой в четыре вида картофеля на выбор, а после интересуются насчёт вина. Тут главное – не корежить из себя сомелье, а, отдавшись на милость действительно знатоку, попросить выбрать на его вкус. Через минуту он подойдёт к тебе и, чуть смущаясь, предложит бутылку отменного местного вина, но, тысячу извинений, позволил себе смелость предложить чуть подороже, уж больно тёлка твоя внушительно смотрится, так что, не изволите ли, за одиннадцать евро, отведать. Одиннадцать евро, Андрюша, в ресторане; пятьсот рублей, если у тебя с арифметикой беда. Тут важны два момента. Первый – не улыбнуться и, тем более, не засмеяться, они живут не больно-таки богато, и вид молодого русского, швыряющего деньги, их вряд ли обрадует, а тогда пиши пропало, и второе – не схватиться от восторга за детородный орган, когда сделаешь первый глоток: девочка твоя может обидеться на столь откровенно мастурбационные позывы, всё-таки специально обученная мадемуазель рядом, как-никак. Потому что хорошее вино пьют по трём причинам: оттого, что оно хорошее, полезное и, главное, опьянение от него, как уже говорил, просто божественное. Смесь первосортной фармакологии и лучших натуральных стимуляторов, мягкое погружение в радостную негу, когда чувствуешь всю красоту жизни, именно сейчас, в этом месте, и никакого груза прошлого и тоскливых мыслей о будущем. Концентрированная радость ценой в одну зелёную бумажку единого европейского пространства, эйфория, в который ты будешь плавно растворяться больше часа, и уже под конец, после десерта, тебе, слегка протрезвевшему, любезно предложат специально созданный для этого случая дижестиф – пятьдесят грамм крепкого ликёра, чтобы продлить восторг прекраснейшего вечера. Они ведь не дураки, не хуже нашего понимают, что «закуска градус крадет», только бороться с этим пагубным свойством пищи научились более изящно.

К тому моменту, когда Николай окончил длинную тираду, рыба была уже готова, стекавший на угли жир распространял благоухание, и у Андрея, привыкшего довольствоваться последнее время одной лишь гречкой, нервно задергались крылья носа, лишь только первые соблазнительные запахи в виде характерных электрических импульсов достигли истосковавшегося по удовольствиям мозга. Они внесли блюдо в дом, спрыснули лимоном, звонко чокнулись и трясущимися от голодного возбуждения руками начали есть. Как только первые куски упали на дно желудка, стало полегче, и появилась возможность снова вернуться к тихой размеренной беседе.

– Тебе для чего этот оголтелый аскетизм? – спросил Николай. – Есть же деньги хотя бы на нормальную жратву, неужели ты такой дурак и всерьёз надеешься, что это поможет? К тому же здесь деревня, наверняка есть и молоко, хоть козье, хоть баранье – только плати, кур я сам видел, скотину кое-где держат, так и поиграл бы лучше в слияние с природой посредством органической пищи, для чего так себя насиловать. Считаешь, наверное, что на пустое брюхо лучше думается? Но это хорошо для художников, это им с голодухи ночами не спится и мозг от недостатка углеводов рождает полезные для творческого процесса галлюцинации, а сугубо мыслительный процесс требует сытости.

– Не сказал бы, что ты угадал, – ещё дожёвывая, уже спешил ответить Андрей. – Даже не знаю, как объяснить. Хочется некоторым образом обнулить всё что ли, сделать ощутимее разрыв между прошлым и настоящим. Вроде как выкопать пошире ров перед домом, чтобы самому себе прежде всего обозначить, что здесь – свои, а там – чужие. Почему-то люди стесняются о таком говорить, но я всё ещё не уверен, и всё ещё боюсь, хотя с каждым днём всё меньше. Это надуманно, я согласен, некое, скажем так, вспоможение, на уровне банального самовнушения, так ведь действует же. Нет и не может быть здесь никакого очищения, тем паче духовного, в подобный бред даже я не поверю, но отсутствие сколько-нибудь сильных эмоций да и вообще событий, тем не менее, и создаёт требуемое разграничение. Вроде как вынужден ты писать историю своей жизни в пределах одной книги и, чтобы как-то подчеркнуть, что вот здесь у нас даже не новая глава или часть, а совершенно иное произведение, сознательно оставляешь несколько пустых листов. На сугубо физическом уровне это проявляется в том, что отчаянно хочется довести себя до состояния близкого к анорексии, чтобы только затем нарастить на кости новую свежую плоть. Обновление, банальная и весьма приземленная фантазия, но кто как умеет. По-твоему это слишком глупо?

– По-моему каждый, кто способен чему-то посвятить себя всерьёз уже одним этим заслуживает уважения, – он заканчивал второй бокал и вместе живительной силой винограда по жилам его растекалось добродушие на грани кратковременной всеобъемлющей любви. – Ты, в целом, конечно, прав, какая разница как идти или ползти на карачках к цели, главное, чтобы приближаться. Есть в этом что-то завораживающее и притягивающее. Вот посмотри хоть на меня, какого я здесь у тебя делаю? Баб – нет, выпивки – почитай тоже, заняться – нечем, а вот езжу ведь, полтора часа в один конец, и это за одним, почитай, разговором с не больно-таки, уж не обижайся, умным человеком. К слову, последнее лишь дело времени, с таким подходом ты быстро чердак заполнишь, уже прогресс чувствуется. С каждым годом, да какой там годом – часом, остаётся всё меньше и меньше тех, с кем можно поговорить. Тут любая индивидуальность на вес золота, а ты у нас так прямо-таки выдающийся перл, эдак махнуть-то к чёрту на рога за гармонией мало кто сможет. Я, например, точно не смогу. Заскучаю.

– А ты уверен? Никогда ведь не пробовал.

– Более чем. Ты правильно сказал про чистый лист, в каком-то смысле тебе очень повезло, что жил до этого сугубо животными инстинктами, у тебя независимого мышления или хотя бы созерцания как такового и не было до сих пор. Нормальный самцовый императив поведения, бездумный, и в этом основная его прелесть. Разница между нами огромная: ты за девками волочился, движимый инстинктами и ничем более, а у меня это легло порядочным слоем в фундамент мировоззрения, и оттуда его без риска порушить всё здание теперь не достать. Я уже не бабник, я гедонист: звучит смешно, но на деле куда как грустно. Это въелось в естество, стало частью меня, залезло на территорию даже сознания. И не вытравишь. Я их всех, этот проклятый женский пол с антрекотами, вином, комфортом и тёплым климатом, может, и ненавижу так, что трудно передать, а ничего поделать не могу. Все мы здесь слабые, да к тому же изъеденные привычками, и нам требуется хорошая встряска, чтобы съехать с проклятых рельсов, ведь пока не выбросит к чёртовой матери из знакомой колеи, как произошло с тобой, ничего-то мы ни увидеть, ни сделать не можем. Я тоже бы хотел как ты «обнулить», уехать на край, за край или куда там уезжают, но боязно. Знаю, что не выдержу. Тебе легко теперь рассуждать, твои мосты заботливо сожгли и путь назад отрезали, а вот попробовал бы сам послать всё куда подальше. Неужели думаешь, что легко?

– Какой там. Я бы даже не додумался.

– Что в тебе, безусловно, нравится, это умение судить объективно, в том числе, когда дело касается собственной персоны. Обычно у записавшихся в мыслители или философы именно с этим беда: весь мир для них – открытая книга, с мужицкой грубостью режут в лицо правду-матку, но лишь только дойдет до себя – умеренность и трезвость суждений поминай как звали. В этом смысле мне больше всего нравится Вольтер: полвека с лишним вбивал в просвещённые башки атеизм, а умер, причастившись, в лоне святой церкви. Ну разве не прелесть. И ведь абсолютно у всех так, исключений пока что история не знала. Ты тоже, думаю, если нащупаешь что, быстро начнёшь судить легко и свысока, рассуждать с апломбом или, там, проповедовать воздержание чуть только не с рождения, деликатно опуская историю становления непосредственно личности автора. Вот я тогда посмеюсь. Да не над тобой, не кривись, над тем дурачьём, что тебе в рот заглядывать станет. А что станут – это как пить дать. На фоне повсеместной серости всякая мысль достойна восхищения. Да и потом, лучше найти красоту в уродстве, чем любить навязанные образы. Пусть обезумевший дурак, но всё же не слащавый выпестованный поп с мыльной харей и похотливо бегающими глазками.

– Нельзя всю жизнь от чего-то бегать, – Андрей выпил залпом остатки бокала и, мотнув зачем-то головой, продолжил. – Некоторые вещи нужно просто принять. Церковь продажна, власть развращает, три и более года службы в системе МВД вообще приводят к необратимым изменениям в части восприятия действительности. Плавая в море запросто можно утонуть или сделаться обедом более крупного хищника, а женщины… Всё глупое, ненужное, лишнее в организме самца порождается женщиной. Но оно же и делает его мужчиной. Конечно, мечту на бабу не меняют. Но где ты видел такую мечту. Есть, знаешь, в тебе некоторая латентная эпатажность: всё же имеется, но тщательно маскируется – прежде всего от себя. Воля и характер – это не левая и правая рука, с ними не рождаются, и, кстати, их также не приобретают в результате многотрудной хирургической операции, они не более чем конкретные решения, ответ каждого на вызов или просто дилемму. И тут кому что ближе или, к примеру, кому чего больше хочется. Возможность отказаться от сиюминутного удовольствия во имя будущего, часто призрачного или вообще эфемерного понятия вроде чувства собственного достоинства, желание победить, а не сдаться, ведь проигрывать всегда легче, а то и вовсе приятнее.

– Смотрю я, пить тебе более чем полезно, – Николай улыбался искренне, радуясь возможности в кои-то веки действительно выслушать чью-то точку зрения, а не снисходительно промолчать, зная, что при желании не оставил бы от неё камня на камне. Быть может, подобная же мотивация двигала им всё время, когда в череде сменяющихся подруг он искал ту, мнением или хотя бы обществом которой смог бы по-настоящему дорожить. Извечная глупая фантазия повзрослевших детей. «Все вы мальчики, только игрушки другие», – сказала ему не в меру проницательная эпизодическая героиня какой-то давней азиатской попойки, исчезнувшая и стёртая из памяти, но оставившая там неизгладимый след в виде одной неглупой фразы. Он бы переспал тогда с ней из одной лишь благодарности за столь несвойственную её породе мудрость, да она, помнится, уже выбрала более достойного кавалера, в меру искреннего открытого жизнелюба, не поленившегося спустя несколько месяцев прилететь к ней на другой конец мира всего-то по случаю дня рождения. И хотя союз их наверняка не состоялся, ему отчего-то запомнился отблеск простого искреннего чувства, согревающим пламенем горевший в их наивно-счастливых глазах. Так и в Андрее он видел прежде всего решительность и бескомпромиссность юности, не в виде следствия недостатка прожитых лет, но как состояние души, неподвластной жестокой механике возраста. Будто и впрямь тот плевать хотел на физиологию, утверждая торжество подросткового максимализма вопреки тяжеловесным реалиям окружающего безликого пространства, хотел дышать там, где полагалось совершать лишь аккуратные сокращения лёгких, верить в мире, поклоняющемуся безверию, жить без оглядки, когда давно и научно доказано преимущество осмысленного неспешного существования. Молодость Андрея жила будущим, когда исполнение целей и мечтаний легко отложить на мифическое завтра, в то время как зрелость Николая – обветшалым настоящим, поскольку завтра могло уже и не наступить, а внушавшей ужас старости и вовсе не остаётся ничего, кроме как существовать прошлым, ведь будущего гарантировано не будет. Это страшно, наверное, жить одним днём и не знать, настанет ли следующий. Найти себя в этой непрекращающейся борьбе за каждый новый вздох кажется на пороге зрелости подвигом, однако все так или иначе совершают оный по одной простой и очевидной причине, имя которой – неизбежность. Смерть, постепенное угасание, болезни и страдания в таком случае являются лишь рутиной, хотя бы по степени лишений и силе переживаний они в разы превышали самые смелые решения молодых собратьев, потому что у них есть выбор – струсить и убежать или рискнуть и победить, а у зрелости уже нет. Выбор и составляет основу подвига, без него и Ахиллес – лишь могущественный полубог, резвящийся среди бессильных смертных. Вообще греческая мифология в своем роде уникальная именно вследствие размытости грани между богами и людьми. И те, и другие уязвимы и даже смертны, ведь смог же Зевс отправить каннибала-папашу в совершенно конкретное небытие, а Гера бесконечно страдать, лишившись единственной любимой дочери. Любимые Николаем древние эллины уважали себя гораздо более, нежели все их жадные до унижений потомки, так что даже повелители Олимпа не гнушались вступать с ними в самую что ни на есть сексуальную связь, а многочисленные полукровки затем не становились объектом презрения ни у тех, ни у других. Он раньше Андрея понял, что тот не станет подобострастно взирать на икону или даже сошедший с неё божественный образ. Так уж вышло, что не за этим сюда пришёл.

– И что там насчёт проигрывать легче? Изречение с претензией на вековечность.

– Да шёл бы ты со своими подначиваниями, – старался отшутиться Андрей, чувствуя, как пелена опьянения накрывает его всё больше. – От твоих напитков скоро язык поворачиваться не будет.

– Что же ты хотел от выдержанного Бордо, да ещё и купленного непосредственно на родине напитка. Не нужно сопротивляться, успокойся, это не палёный клубный вискарь, от которого тянет нести околесицу, разговор за таким вином носит отпечаток добродушной искренности, но никак не более. Продолжай. Говори, ведь мы оба собрались здесь именно для этого.

– Сам напросился, может, выйти надолго. Последствия неумеренного потребления классической литературы. Проиграть – значит остаться в понятных надёжных рамках большинства. Победитель – неизменно бунтарь, если мы, конечно, не говорим о придурковатых штатовских зомби, мечтающих сделаться миллионерами. Ежедневная, по капле, жалость к себе намного приятнее вкуса блистательной победы. Ведь последнее – приходяще, следует витиеватой логике удачи и стечения обстоятельств, вечное броуновское движение, а тут стабильность просто цементированная. Девяносто процентов человечества живут посредственно не оттого, что жизнь не даёт им шанса на лучшее, и даже не потому, что их это устраивает. Им это нравится. В любой стране, разве что где-нибудь в Северной Корее или Сомали это потяжелее, но каждый имеет шанс пробиться. Если говорить о мужчинах, по крайней мере. Работать сутки напролёт, терпеть унижения, поставить на кон всё, уйти в криминал, что угодно, но возможность есть всегда. Очевидно, что при этом остаётся и шанс быть убитым или отравленным за решётку, но разве это не вполне приемлемый риск за операцию «из грязи в князи». А ведь никто же почти не пытается, разумно в кавычках предпочитая тянуть лямку серенького обывателя, жаловаться на бедность, отсутствие перспектив и безысходность. Ведь это намного приятнее, удобнее и объективно лучше. Вот представь, сколько там у богатого выскочки наберётся верных искренних друзей. Правильно – ни одного. Каждый смотрит ему в рот и думает, как бы половчее урвать от сытного пирога, никто в лицо правду не выскажет, спорить не станет и даже не выпьёт нормально за ради хорошего разговора по душам: перед ним денежный мешок, он будет либо увиливать, либо держать ухо востро, благо для задушевных разговоров у него достаточно ровни. Женщины и прочая физиология: купаться в роскоши юных, готовых на всё тел? Вот ты уже накупался, разве не приедается. Более того, чем дальше, тем больше превращается в зависимость, а по мере того, как ты не молодеешь, всё труднее становится поддерживать желанный стандарт. А какой-нибудь Вася, столь презираемый тобой офисный планктон, с утра затвор передёрнет, насмотревшись красочных шоу по телеку, и всё у него хорошо. Безусловно, эмоция скудная по сравнению с обладанием натуральной, скажем так, красотой, но ведь при этом и проще. А на другой чаше весов у него: невоздержанность – раз, на кой ему пугаться ожирения и пивного живота, а это, в сравнении с где-то получасом в среднем, давай уж смотреть на вещи реально, ежедневных плотских радостей взрослого отягощённого заботами мужчины, целая вечность. Никакого самокопания и иной зловредной рефлексии: возраст – да плевать тебе на него, свой пик ты давно прошёл и с этим смирился, мысли о смерти – куда там. Если всякий день – нескончаемый праздник сытого брюха, то мозг слишком занят выработкой благодарственных гормонов удовольствия, да к тому же всегда можно поддать, если вдруг паче чаяния накатила грусть. Никаких физических нагрузок, кроме таскания пакетов с едой из гипермаркета, по боку фитнес, бег и вообще всё, где требуется потеть, а это высвобождает ещё уйму времени, поскольку вопреки усердно прививаемому образу, спорт пожирает многие часы. Кстати, не забывай, что, к примеру, в нашей стране всё это совсем даже не гарантирует тебя от вполне привлекательной бабёнки, ибо спрос на основательных склонных к бурной семейственности мужчин неизменно велик. Какой, спрашивается, дурак будет в таком случае карабкаться, рискуя сорваться в пропасть, если и так повсюду совершеннейшая благодать? С момента как мы перешли в эпоху промышленного производства пищи, ценности изменились необратимо. И телевидение с интернетом не более, чем следствие, ответ на эволюционировавшие в соответствии с новыми реалиями запросы. Объективно, мы всё ещё животные, а любой хоть трижды хищник в зоопарке вполне доволен хорошей миской жратвы в ущерб свободе и даже размножению. Когда человек гарантированно сыт исчезает главная, основная мотивация, в этом смысле современный безработный довольнее индийского раджи, которого могли свергнуть, чью страну завоевать, а то и просто добавить в любимое блюдо хорошенькую приправу из ядовитой быстродействующей дряни, заставляющей умирать в страшных мучениях. Вот и вся история, кому тогда нужна эта победа?

– Интересно, но местами притянуто за уши, – реагировал Николай. – Те же деньги, к примеру, избавляют от кучи бытовых проблем.

– Предположим. Но, к примеру, выдала мне жена поручение и, взяв под козырёк, потащился я на машине к чёрту на кулички за рассадой или ещё какой хреновиной. Так я по дороге, хотя и стоя в пробках, куплю себе шаурму, заем мороженым, посплетничаю с друзьями, да ещё и чипсы под музыку погрызу. Чем не досуг, в то время как мой собрат-победитель, минут эдак десять попользовав хоть королеву красоты, станет усердно высчитывать калории в десерте и не будет знать, чем себя занять, коли тестостерон из него до поры вышел. Это у него зал ожидания, потому что развлечения приелись, и что-то приличное можно найти лишь на выходных, в сезон и на Ривьере, а у меня праздник каждый день, точнее – каждую секунду. По ящику сериалов – завались, в холодильнике – райские кущи, начальник на работе в отпуск или на больничный свалил – халява, восторг на грани умопомрачения. Всё же относительно, у каждого одна и та же ось абсцисс, только богатый и успешный сдвинул себе ноль на добрую сотню единиц правее, но степень, градация удовольствий у него осталась та же. Мне с корешами отпраздновать в бане очередной из бесчисленных юбилеев, что ему с мисс Россия переспать, и там, и здесь – плюс четыре по оси Х, при том что у него, бедняги, обязательных потребностей, которые составляют хотя бы жалкий ноль, в десятки раз больше. Итого у оболваненного пропагандой серенького обывателя, наживающего в офисе геморрой за клавиатурой, в разы больше свободы, времени и доступных удовольствий, чем у молодцеватого подтянутого олигарха, если, конечно, правильно выстроить мировоззрение. Знание – вот, что нас губит, вот, где отрава, и правы отцы нашей пресловутой церкви, вбивающие в узкие башки прописные истины, незачем пытаться узнать больше, чем следует. Простой тебе вопрос, без подвоха: ты счастлив? Можешь не отвечать, то я не знаю, а здешнему алкашу налей стакан этанола, и он тебе совершенно искренне ответит положительно. В этой глуши большинство довольно собой и жизнью гораздо больше, чем ты, образованный ловелас с туго набитым бумажником. Это я так, безотносительно чего-либо, одно лишь стороннее наблюдение, выводов делать не прошу и сам не стремлюсь. Для меня в этом открытии важно лишь одно – далеко не всё так однозначно, как мы привыкли думать. Кто знает, может, я сюда тоже приехал свое личное счастье откопать, только вижу его по-другому, но смысл от этого не меняется.

– Знаешь, одна моя знакомая влипла в подобную историю неприхотливой эйфории, выйдя замуж за молодого прапора. Они жили на территории части, расположенной прямо в Москве, имели от щедрот командования вполне просторную комнату, обеды в столовке и, в общем, всё, что положено. Солдаты честь отдают, живёшь как на курорте, только ведь ей всё равно приходилось хотя бы иногда из этого то ли санатория, то ли лепрозория выходить на свет божий, и вот тут-то и обнаруживалось изрядное убожество такого существования.

– Дай угадаю, это оттого, что ты ей в один из таких выходов попался и между делом, походя, трахнул старую подругу, напомнив несчастной, что есть можно в дорогих ресторанах и не только макароны с котлетами?

– Примерно так, – засмеялся Николай.

– Так что же ты удивляешься, змей-искуситель, совратил несчастную, какое же тут доказательство. А то бы жила до сих пор не тужила, разродились бы плодом законной любви и, глядишь, отхватили бы по прошествии установленного регламентом бюрократического механизма времени вполне приличную однушку: воякам сейчас, я слышал, прямо-таки взаправду квартиры дают. То, что принято называть счастьем – не набор благ, но состояние организма, вот и вся хитрость.

– Но твоё, конечно же, другое?

– Я этого не говорил. Кто знает, не исключено, что стану дружить со стаканом или ударюсь в доходную просветительскую деятельность как один здешний предприимчивый банщик, кстати, тоже отставной москвич. Лупит страждущих веником, причём, по слухам, публика к нему катается всё больше серьёзная, про таких принято говорить – уважаемая, проповедует умеренность да воздержание; эдакий лекарь-миротворец, чуть только семьи не восстанавливает. Промывает желающим мозги за их же кровные, пользуется авторитетом, строится потихоньку, в общем, всё как положено у мужика. Говорят, недолюбливает приезжих, так что даже участковый местный ему обо всех переселенцах в округе докладывает, а после уже глубокоуважаемый Пётр, так его зовут, взвесив объективно все обстоятельства, принимает решение – травить ли нежданного гостя при помощи районных ментов, один из начальников которых к нему тоже катается, или, так уж и быть, оставить до особого указания ковыряться в земле обетованной. Естественно, селекция имеет место быть, только когда дело касается рядовой публики, но другая к нам пока и не заглядывает. Стараниями этого санитара здешних мест тут ни один неславянин поселиться не может – смотрящий, видать, побаивается конфликтов на религиозной или национальной почве, одна ведь повсюду нетерпимость. Гнида, наверное, редкостная, а ведь процветает и, спорить готов, полагает себя чуть не святым. Но ведь тоже путь.