Читать книгу Лебединое озеро. Повести и рассказы - Иван А. Алексеев - Страница 6

«Если у тебя спрошено будет: что полезнее, солнце или месяц? – ответствуй: месяц. Ибо солнце светит днем, когда и без того светло; а месяц – ночью.

Но, с другой стороны: солнце лучше тем, что светит и греет; а месяц только светит, и то лишь в лунную ночь!»

«Мысли и афоризмы Козьмы Пруткова»

1 Бухман

Профессор Бухман прогуливался по набережной, подставив свое лицо вытянутой формы задорному весеннему солнышку, поворачивающему с утра на день.

Зачёсанная назад поредевшая черная шевелюра открывала крепкий лоб профессора, поддавливающий сузившиеся к старости глаза, еще и прищурившиеся на солнце. Под прямым носом – круглая, чисто выбритая нижняя часть лица с длинной поперечной щелью сжатого рта, окаймленная сверху глубокой морщиной в форме правильной дуги, сбоку – узкими морщинками вдоль гладких сухих щек, снизу – мягким подбородком. Все это вместе взятое придавало старику видимую меру ума, иронии и благородной усталости знатока многих горестей мира.

Впрочем, с подтянутой поджарой фигурой, расправленными плечами, шагая ровно и уверенно, выглядел Бухман моложе своих лет, знал об этом и любил так о себе думать, чему сегодня замечательно помогал бодрый пока морозный воздух, только-только начавший прогреваться и наполняться густыми ароматами ранней весны.

Первое марта 2015-го года выдалось как первое апреля. Обещанная по осени холодная зима получилась по факту едва ли не самой теплой. Видимая перемена сезона накладывалась на все зримее проявляющиеся с каждым годом изменения климата, словно отражая ускоряющуюся динамику жизни, за которой, как казалось профессору, он еще успешно поспешал.

Бухман не был большим любителем прогулок, хотя жил неподалеку от реки. Прогулки он считал частью пустого времяпрепровождения. Они его расслабляли, отвлекая волю от дел и путая далеко вперед намеченные планы. Думать он привык в комнатной тиши, а гулял от случая к случаю, по необходимости, когда душа погонит из дома от нахлынувшей вдруг тоски или от дрожи опустошения после работы.

Последний раз он выходил в сквер на набережной поздней осенью прошлого года, пытаясь успокоить нервы, взведенные до неприличного состояния подарком сына к приближающемуся коронному юбилею. Боря-таки попался на своих схемах с арендой муниципальной собственности и выделении участков под строительство жилья.

Бухману давно не нравился тот взгляд свысока, с каким сын объяснял ему подоплеку своих финансовых успехов, и та его убежденность, что он умело встроился в систему, постиг ее правила и неподсуден. Но всегда приходилось мириться с супругой, считавшей стремление к богатству первой обязанностью настоящего еврея и потакавшей раздобревшему сыну в пику мужу, всю жизнь относившемуся к деньгам без должного почтения, а только как к приятному атрибуту полезной деятельности.

Профессор не был моралистом и любил сына. Он допускал понимание справедливости теми мерками, которые теперь были в ходу. Но надо ведь было держать ухо востро, а нос по ветру, и не считать себя умнее всех. Особенно в том болоте проходимцев, куда Борис так смело полез. А тот факт, что он оказался под следствием, говорил о невысоких умственных способностях – вот что убивало отца больше всего.

Больше двух месяцев вместо работы голова Бухмана была занята помощью сыну. С кем только он не переговорил по этому вопросу. Реально помогли двое отучившихся у него ребят из службы безопасности и Сережа Авалов, давно знающийся с администрацией. Когда Боре разрешили вернуть в бюджет часть взятых денег, а взятку сочли недоказанной, – в душе отца наступило опустошение большее, чем после хорошей работы. Оно и выгнало его из уютной квартирки в ноябрьскую хмурь и слякоть, заставив пробираться между грязными глубокими лужами и густо нападавшими и вымокшими до коричневого цвета листьями липы и каштана.

– Здравствуйте, Михаил Борисович! – попавшийся навстречу Володя Скачков снял вязаную перчатку и протягивал Бухману руку.

Володя был в кепке, больших черных очках, кроссовках и пальто свободного кроя, делавшего его еще меньше ростом. Маленького Скачкова Бухман видел почти всегда, когда выходил на набережную, – у того здесь были моционы по три раза в день, начиная с долгой утренней зарядки.

Бухман знал Володю лет пятьдесят, со времени закладки сквера на набережной, когда их молодой институтский люд сажал на пустынном берегу деревья, ставшие теперь городской достопримечательностью. Был Скачков из «кадрированных» офицеров, долго выслуживал года. Бухман уже лет десять, как преподавал в университете, закоренел, получил профессора, дописывал докторскую по философии, а Володя еще служил, добирая до пенсии. Потом он недолго работал на гражданке, что-то по электричеству. А теперь вот который год марширует по набережной.

Прошлой осенью Скачков собирался в Киев, проведать сына, который там жил с семьей, – его переживания за сына были очень созвучны осенним настроениям Бухмана. Профессор вспомнил о том созвучии и счел приличным приободрить старого знакомого:

– Будем, Володя, надеяться, что войну на Украине поприжали. Вроде бы теперь есть кому постоять за Минскими соглашениями.

– Ничего там не прижали, – сказал Скачков. – Будут воевать, пока своего не добьются.

– Ну да, перемирие хрупкое, – согласился Бухман. – Хохлы недовольны, хотят воевать. Но им теперь придется семь раз подумать, чтобы суметь обдурить Европу.

– При чем тут хохлы? – возразил Володя. – Был я зимой у сына, никто там войны не хочет. Защищаются от Путина с его бандитами, как могут.

– Так это Путин хочет войны? – удивился Бухман.

– Путин, – сказал Володя. – Пока он своего не добьется, не успокоится.

Скачков говорил тихим голосом, спокойно, убежденный в своей правоте. Смотрел он при этом мимо глаз, куда-то вдоль реки.

Бухман слишком долго жил на этом свете, чтобы во всем верить официальной пропаганде. Но столь же глупо, с его точки зрения, было доверять пропаганде противоположной стороны, выступающей, к тому же, антагонистом русских интересов. А глупость в глазах Бухмана ничто не оправдывало, даже родительская любовь.

Продолжив путь, он невольно подумал о неумолимой старости, ослабляющей все телесные возможности – и серого мозгового вещества, в том числе. Скачков всегда был здравомыслящим человеком, без тараканов в голове. Похоже, он обленился, не утруждает голову, вот и ослаб.

В книжке про мозг, с автором которой Бухман мысленно полемизировал с Нового года, старость была представлена периодом ускоренной гибели нейронов и нарушений многих синоптических связей, резко ослабляющих возможность умственной деятельности. Бухман пока не ощущал слабости своего мозга и старался выбросить из головы думы о слабеющих разумом сверстниках, чтобы самому не отчаиваться раньше времени. Про Скачкова он тоже постарался забыть, для чего сосредоточился на заочной полемике с умным книжником.

Тот слишком вульгарно подходил к такой сложной системе, как человеческий мозг. В первом приближении этот ученый выделял в нем три одновременно функционирующие подсистемы сознания: древнюю, сформировавшуюся миллионы лет назад в результате естественного отбора и передающуюся детям от родителей; старую, результат искусственного отбора в последние сто тысяч лет в виде общественной культурной традиции, загружаемой путем воспитания и обучения в специально появившееся для этой цели пространство коры; и молодую, всего нескольких тысяч лет от роду, конкурирующую за место в том же пространстве культурного наполнения и способную путем самодеятельного творчества менять культурную традицию общества.

Утверждалось, что самые сильные и скрытые человеческие желания являются продуктом инстинктов и гормонов и направлены на решение простых биологических задач: поиск пищи (денег), стремление к размножению (сексу) и доминированию (власти). Если согласиться с автором, то стремление к золотому унитазу будет не сильно отличаться от тайного духовного подвига, поскольку в обоих случаях реализуется мотив доминирования, и мозг получает заслуженный внутренний наркотик и ощущение торжества над окружающими.

Отвечающей за врожденные инстинкты древней системе мозга противостоит кора больших полушарий, хранящая социальные инстинкты, опыт и центр мышления. «Кора не способна выдавать однозначные решения, характерные для лимбической системы. В коре всегда возникает несколько вариантов поступков, которые усиливают сомнения в правильности выбора. В конечном счете это вызывает беспокойство, внутреннюю неуверенность и отказ от рассудочного поиска ответов на возникшие вопросы».

Устав искать разумный ответ, человек, по мысли автора, отдается обычно на произвол лимбической системе. Результат такого выбора всегда будет «недальновидным и эгоистичным, но самым выгодным в данный момент».

Вместе с тем, кора мозга обладает свойством дальновидности и предсказания отсроченного результата любых поступков. Ее рассудочный прогноз, сформированный вместе с памятью и ассоциативными центрами мозга, может побороть сиюминутные решения инстинктов и гормонов.

Получалось, что поведение человека зачастую противоречиво в силу объективной двойственности его сознания. В целом, «двойственность сознания может принимать чрезвычайно сложные формы и <…> приводить как к торжеству разума, так и к победе плоти. Мы не можем повлиять на <…> организацию нашего несчастного мозга. Однако понимание природы явления поможет избавиться от наивных заблуждений и бессмысленных страданий».

Гипотеза двойственности и даже тройственности сознания была не бесспорной, но заслуживала пристального внимания. Как и приведенный факт об отличии у отдельных людей больше, чем на порядок, соотношения между энергией лимбической системы и коры, вследствие чего «баланс между рассудочным и инстинктивным поведением очень индивидуален. Человек с небольшой корой и огромной лимбической системой будет чаще вести себя как эгоистичный, асоциальный и сексуально озабоченный бабуин, считая это нормой поведения. Обладатель огромного неокортекса и, как следствие, относительно небольшой лимбической системы будет чрезмерно рассудочен и рационален… Ни при каких социальных условиях два столь разных представителя человечества договориться не смогут. Любой компромисс между ними будет только передышкой перед бесконечным биологическим конфликтом».

Из других находок ученого Бухману понравились рассуждения на уровне аллегорий, сводящие конфликт между инстинктами и рассудком к антагонистическим «хочу», и «надо», где под «надо» понималось соблюдение общественных правил и условностей, передающихся через подражание и научение.

Если эти правила действительно являются результатом искусственного отбора и не поддерживаются внутренними нейрохимическими механизмами, то становится понятным, когда общественные труды вместо стимуляции за правильное поведение начинают раздражать. – С того момента, когда биологические потери ограничивают энергозатраты на личные нужды. «В связи с этим творческие успехи даже у талантливого человека крайне скромны, а существование равноправных и социализированных сообществ выглядит наркотической утопией».