Читать книгу В краю гор и цветущих долин - Иван Царицын - Страница 2

У каждого человека есть предназначение. Кому-то суждено быть врачом, кому-то учителем, кто-то идёт в спасатели, а Роза Белоусова родилась для того, чтобы стать партийным секретарём.

Уже в двадцать три года она возглавляла районный комитет комсомола. В тридцать – районный комитет КПСС, а вскоре партийная вертикаль усадила её в кресло второго секретаря Городского комитета. Даже крушение советского государства не помешало ей исполнять должностные обязанности. В капиталистической реальности появилась другая КПСС – «Коммунистическая партия социальной справедливости». Там-то Роза Белоусова и нашла себе место.

Каждый день она просыпалась в пять утра, и так как в её жизни не было ни детей, ни внуков, а только три похороненных мужа и кот Персик (вполне живой и бодрый), она приходила на работу ни свет ни заря. Сразу же начинался обзвон секретарей первичных отделений, членов Союза ветеранских организаций, и до каждого доводилось одно и то же – взносы, взносы, взносы, подписка на партийные издания, собрания, пленумы и ещё раз взносы. К обеду мобильный телефон раскалялся и отказывался звонить, но Роза Белоусова имела язык без костей, и святое дело партийного строительства продолжалось личными беседами с работниками аппарата и со случайно забредшими в Комитет прохожими.

Однажды эта семидесятилетняя старушка пришла в Комитет и обнаружила под своим рабочим столом розовый лифчик. Брезгливо морщась, Белоусова ушла из кабинета в актовый зал и села там, охая и ахая.

Часов в девять появился бухгалтер Геннадий Прибрежный. Ему шёл шестидесятый год. Когда он увидел бледное лицо Белоусовой, левый край его густых седых усов нервно дёрнулся.

– А что же вы не у себя?

– Зайдите в кабинет и посмотрите. Наша молодёжь совершенно лишилась совести. Мне опять жаловаться? Я пойду к Козинцеву! Это же какой-то позор! Позор!

Прибрежный заглянул в кабинет и вывалился обратно, сотрясаясь от смеха.

– Роза Алексеевна, и на старуху найдётся проруха?

– Сделайте что-нибудь!

– Вот ваша молодёжь придёт, пусть сама и делает, сами тут разберётесь.

Прибрежный побежал к себе в кабинет дописывать статью. Статья была посвящена реконструкции центральной улицы Севастополя – Большой Морской, а именно тому уродливому виду, который хотели придать ей заезжие архитекторы. Особое отвращение вызывали у Прибрежного велодорожки. Подумать только – велодорожки в историческом центре города! Он чувствовал себя ответственным дать отпор этому святотатству.

Часы показали половину десятого, в Комитете появилась орговик Лиза Штепа и прощебетала звонким голоском:

– Здравствуйте, Роза Алексеевна.

– Лизочка, – Белоусова чуть не плакала. – Зайди туда, посмотри, что молодёжь нам оставила.

Штепа встала перед закрытой дверью и с недоумением и страхом посмотрела на Белоусову. Просунув голову внутрь, воскликнула:

– Ой, а что это?

Белоусова завыла от отчаяния. Штепа, перепугавшись, села рядом с ней и взяла её старческие руки в свои.

– Дорогая, что с вами?

– Сколько можно! Я много раз говорила Козинцеву, что нельзя так работать, ну нельзя. Молодёжь совсем распоясалась.

– Знаете, Роза Алексеевна, мне вот никто никогда не поможет. Сколько раз я просила вовремя сдать отчёты, и никто не откликнулся, мимо ушей всё.

– Я не могу так работать. У меня в понедельник собрание, мне надо обзвонить всех по взносам, время же идёт.

Тут в Комитет пришёл Иван Коновальцев – юноша двадцати пяти лет, который руководил местным Союзом коммунистической молодёжи. Он имел густую шевелюру чёрных, как вороново крыло волос, стройную, подтянутую фигуру, и вообще был красив собой.

Он обожал всякую военщину. В своей вотчине, в Союзе, он ввёл военную форму – юноши ходили в куртках австрийской армии и в обычных чёрных беретах. Девочки одевались проще – белые рубашки из военторга и черные юбки. Сам Коновальцев, как и подобает главнокомандующему, одевался в генеральский китель армии США и в кожаный плащ а-ля НКВД. На кителе висел иконостас разноцветных значков и медалей: выпускник МГУ, ворошиловский стрелок, участник шестого съезда Союза молодых коммунистов, «50 лет полёта первого человека в космос», «60 лет Победы», «65 лет Победы», «90 лет Октябрьской революции», «95 лет Октябрьской революции», «200 лет Лермонтову».

– Драсте, – буркнул он, проходя по актовому залу.

– Стой, Ваня, – засуетилась Роза Алексеевна. – Скажи, пожалуйста, это твои бойцы вчера здесь оставались?

– У нас было вчера собрание, – медленно начал Коновальцев. Когда речь заходила о его вотчине, он начинал напрягаться. – Проходило оно до семи вечера, а потом все разошлись.

– Да? Зайди ко мне в кабинет, посмотри.

Он заглянул в кабинет, и лицо его преисполнилось отвращения.

– Хочешь сказать, это не твои бойцы наследили?

– Ванины ребята никогда бы такого не сделали, – сказала Лиза. – Правда ведь, Вань?

– Роза Алексеевна, я даю вам честное слово, что после собрания все мои подопечные разошлись, и когда я лично закрывал Комитет, никого больше не осталось. Не знаю, откуда взялось это.

– Вот видите, не могла наша молодёжь. У Вани все ребята как на подбор, – верхняя губа Лизы приподнялась, обнажив полоску заячьих зубов. У неё была отталкивающая улыбка.

Белоусова не унималась:

– Где твой товарищ? Почему его до сих пор нет на рабочем месте?

– Я не знаю, где сейчас Пётр. Его рабочий день начинается в девять, но обычно он приходит к десяти или к одиннадцати.

– Так же нельзя работать! Я тут с семи утра сижу, у меня обзвон стоит!

– Может, и правда надо у Петра спросить? – Лиза посмотрела на Коновальцева наивным детским взглядом.

– Вот он придёт, ты у него и спросишь.

– Ваш Пётр ничего не делает, сидит весь день, уткнувшись в компьютер. «Я работаю», – он мне заявляет, а я тут, наверное, штаны просиживаю. Так же нельзя работать!

– И не говорите, Роза Алексеевна, я одна – и ведомости подготовь, и договор составь, и отчёты сдай. И никто никогда не поможет. Всё сама.

Коновальцев с грустью смотрел на дверь своей коморки – там был его кабинет, хотя место это больше походило на чулан. И некогда там действительно был чулан, до потолка заваленный флагами, транспарантами, портретами Ильича. Но Коновальцев выбил личное пространство – сидеть в одном кабинете с Белоусовой и Штепой и слушать их трескотню было самоубийством. Он выгреб весь хлам из чулана, затащил туда выделенный ему письменный стол, для большего уюта развесил по стенам грамоты и благодарности, расставил по полкам учебники по историческому материализму, и с тех пор прятался за дверью коморки от царившего вокруг дурдома.

Он бы и сейчас туда убежал, да не успел. Дверь Комитета распахнулась, и на пороге появился Михаил Козинцев. Штепа с Белоусовой мигом заткнулись. Коновальцев потуже затянул плащ. Тут же в актовый зал вбежал Прибрежный, увидел Козинцева и дёрнул усом.

– Что тут за митинг? – спросил вошедший.

Спустя минуту в повисшей тишине раздался стон:

– Михаил Андреевич, так же нельзя работать!

Козинцев приблизился, и работники инстинктивно сбились в кучку.

– Вы что, вновь напортачили где-то?

– Ми-Ми-Ми-Михаил Андреевич, – проквакал Прибрежный.

Лиза ещё крепче сжала руки Розы Алексеевны:

– Не заходите в кабинет, пожалуйста.

Огромный, не похожий на старика (хотя с Белоусовой они были однолетки) Козинцев словно бы нависал над работниками. С его появлением и мебель, и стены, и люди – всё как-то сразу стало мельче. Злобно сопя, тряся седой гривой, он вошёл в кабинет.

– Господи, – проговорил Коновальцев.

Не прошло и нескольких секунд, как из кабинета раздался добродушный хохот:

– Ванька, ты, наконец, невинности лишился.

– Это не моё, Михаил Андреевич.

– Ясно, что не твоё. Ну а чьё тогда? Лизочка, я знаю, девчушка приличная, постоянного мужа себе ищет.

– Фу, буду я ещё какого-то мужика обслуживать.

– Да брось, тебе скоро сорок лет. Бери пример с того же Ваньки, он у нас, оказывается, скоро замуж выходит.

– Женюсь, – процедил сквозь зубы Коновальцев.

Прибрежный сел на стул и тяжело выдохнул – пронесло. Он уже хотел возвращаться к себе в кабинет, как вдруг его взгляд столкнулся со взглядом Козинцева, и Прибрежный понял – сейчас грянет буря.

– Минуточку, а вы чем тут занимались всё это время? – прозвучал грозный голос Михаила Андреевича. – Вот так сидели и обсуждали, кто у нас вещами разбрасывается? В последний раз вам говорю, я никому не позволю проедать партийные деньги, уволю всех к чёртовой матери!

Он перевёл дыхание и продолжил:

– Я не для того вам это говорю, чтобы кого-то обидеть или запугать. У нас впереди серьёзная избирательная кампания. Если мы будем так расхлябанно себя вести, то всё закончится позором.

– Ох, – всплакнула Белоусова.

Козинцев обвёл взглядом присутствующих.

– Где Пётр? Какого хрена его до сих пор нет на рабочем месте? – он повернулся к Коновальцеву и погрозил кулаком. – Это раздолбайство мне уже надоело. Вы вдвоём где-то вечно шляетесь и не отчитываетесь.

Вдруг на улице раздался грохот мотора. Через окно стало видно, как обклеенная серпами и молотами «Газель» въехала на тротуар. Машина дала задний ход, распугала прохожих, яростно взвизгнула и припарковалась. Работники аппарата внимательно наблюдали. Хлопнула дверь кабины, затем заскрежетали двери кузова – водитель принялся разгружать «Газель». Потом кто-то толкнул дверь Комитета, и внутрь ввалился юноша, держащий в руках длинный чехол с торчащими железяками. Железяки скрывали его лицо. Юноша поставил чехол к стене, и все увидели улыбающегося Петра Мельниченко. Он был одет в ярко красную, как боевое знамя, футболку.

– Ну и где ты был? – спросила Белоусова.

– Палатки забирал, – невозмутимо ответил Пётр.

Козинцев махнул на работников.

– Вот видите, один Мельниченко тут работает. А вы, бездельники, полдня штаны просиживали.

Пётр ускользнул обратно на улицу.

– Останови его, – крикнула Белоусова и дёрнула Лизу за рукав.

Но на неё уже не обращали внимания – Коновальцев спрятался, наконец, в своей коморке, Прибрежный убежал вымучивать статью, а Штепа, встревоженная словами начальника об увольнении, бросила подругу и пошла вслед за Козинцевым в его большой кабинет, чтобы умаслить.

Пётр таскал чехлы из «Газели» в актовый зал, когда из коморки выглянул Коновальцев и сказал:

– Закончишь, зайди, пожалуйста, ко мне.

– Обязательно, – ответил Мельниченко раздражённо.

Перетаскав все палатки, он подошёл к осквернённому столу, подобрал лифчик и выкинул в мусорку.

– Всего делов, – крикнул в актовый зал, где по-прежнему сидела Белоусова.

Вновь из коморки показалась голова Коновальцева:

– Будь добр, зайди, пожалуйста.

– Щас, – так же раздражённо ответил Пётр.

Он вышел на улицу, залез в «Газель» и отогнал машину с тротуара на более удобное место для парковки. Некоторое время сидел неподвижно, думал.

– Ты что-то хотел? – проговорил он, появившись в коморке Ивана.

Медали на американском кителе Коновальцева звякнули. Иван откинулся на спинку стула и попытался принять вид человека, знающего себе цену.

– Я не выдаю товарищей, – и, подождав немного, добавил. – Не выдаю.

– Понимаю, ты правильный.

– И всё же отдай мне ключ от Комитета.

– А ты имеешь право его от меня требовать?

– Да, чёрт возьми, я имею право.

Пётр продолжал стоять как вкопанный.

– Ну, – гаркнул Коновальцев.

Мельниченко полез в карман, вытащил ключ и швырнул. Ключ цокнул о стол, подскочил и со звоном упал где-то в ногах Коновальцева.

– Спасибо тебе большое, приятного дня, – ответил Иван. За ключом он не потянулся.

Пётр ушёл, хлопнув дверью. Коновальцев достал из ящика стола открытку с изображением двух белых голубков и подписью изящным почерком: «Дорогой Пётр Мельниченко! Иван и Мария приглашают Вас на своё бракосочетание, которое состоится 10 июня в помещении Нахимовского загса в 11.00» – и разорвал приглашение в клочья.