Читать книгу ******ный мир - Иван Чернецкий, Иван Владиславович Чернецкий - Страница 9

Безымянный впервые открыл глаза в последний день лунного затмения. В то утро был странный запах. Он был свежим и… мокрым. Свет сначала больно бил по глазам, но вскоре стал лишь согревать и постепенно угасать, пока взору Безымянного не предстала палитра с красками. Тогда чистое (как белый лоскут) существо впервые приподнялось и осмотрело незнакомый мир.

Исследование началось с самого далекого (можно подумать, что дальше всего от нас находится Бог, Великий Дракон, и в каком-то значении это так, но, к счастью, или, к сожалению, в нашем случае самым далеким для нас станет синь).

Верхушка этого мира рассказывала Безымянному про плывущую вату. В этом море водились странные рыбы с хвостами по бокам (они то расправляли эти хвостики, то делали ими судорожные взмахи).

Следом Безымянный изучил пруд, в котором отражалось море (Безымянный не понимал, где у мира верх, а где низ, где правда, а где иллюзия), возле которого отдыхали неизвестные существа с острыми хвостами, короткой шерстью и слегка вытянутыми мордами. Похоже, что им не было дела до Безымянного. Они все лежали на чем-то колючем и зеленом, и это зеленое распространялось по всем пределам.

Белоснежная мумия увидела, как что-то такое же зеленое забралось на верхушки бурых столбов. Столбы сужались, поэтому их концы покачивались, и делали они это синхронно. Тогда существо осмотрелось и впервые увидело мир целиком, а не в отдельных его частях. Безымянный посмотрел на бесцветные лоскуты, которые тянулись в ту же сторону, что и зеленые столбы, что и ватные корабли наверху, что и цветы внизу. Тогда он впервые узнал, что существует ветер.

Только его колыбель отличалась от остального мира. Все вокруг было ярким, звучащим, движущимся, а серая глыба под Безымянным имела какое-то противоположное свойство – холод и безразличие.

Однако это чувство было где-то под ногами, а голову и плечи грело что-то божественное. То, что минутой ранее вонзало в глаза блестящие иголки, теперь вызывало у Безымянного колоссальный интерес. Он смотрел на вспышку, как будто она была обязана ему всем, словно без нее его жизнь утратила бы смысл. Безымянный думал, что он был рожден светом.

Существо, чье тело полностью обвивали белоснежные лоскуты, наконец, обратило внимание на то, что совсем рядом сидел Кто-то. Это было другое существо с другими чертами. Перед Безымянным сидел зверь, похожий на тех, что отдыхали у пруда, но только у этого была пепельная шерсть. Похоже, что зверь ждал Безымянного, но в момент встречи он не подал и виду. Существо в белоснежных лоскутах хотело знать, кто сидит перед ним, но не могло спросить (даже подумать, потому что для этого надо было знать слова). «Ты здесь, – раздалось что-то внутри. – Не бойся. Тут безопасно». Безымянный вздрогнул, начал искать источник звука, обратился к пепельному зверю, но тот сидел и будоражил голову спокойным взглядом. «Не бойся. Это я, Паппетир. Мне нужно многое рассказать тебе». Безымянный прекратил вертеться и замер, глядя на создание, стоящее рядом со зверем. Оно было гораздо выше и тоньше (во всех смыслах). Он впервые научился слушать. «Ты можешь говорить. Попробуй, не трать время, – потребовал голос тонкого создания в белом одеянии. – Как тебе это место?»

– Страшно, – ответил Безымянный, – хочу спрятаться.

– Что еще? – продолжил голос – есть что-то приятное?

– Тихо. Люблю тихое.

– Чувствуешь что-нибудь?

– Чувствую.

– Что именно?

– Не знаю.

– Это связь, Паппетир. Вы связаны одной душой.

– Я чувствую. Привыкаю быстро. Говорить трудно.

– Да, манипуляции со ртом и голосовыми связками требуют много времени, прежде чем ты привыкнешь. Раньше мы общались только душой, а теперь у тебя появилось говорящее тело. Пойдем со мной.

Безымянный поднялся и ощутил, как легко стоять на двух ногах. и что на четвереньках придется горбиться. Он сделал шаг.

– Да, ты все правильно делаешь.

Он сделал другой.

– Смелее.

Он упал. Безымянный попробовал ползти на четвереньках, но для этого пришлось горбиться. Он встал.

– Начни падать и дай волю телу. Оно само даст тебе опору.

Безымянный сделал шаг, сделал другой, он упал, а затем встал. Он сделал шаг, он упал. Он сделал шаг, и еще один, и еще один, и еще, и еще, и еще… Он сделал шаг быстрее. Со следующим тоже поторопился. Он добежал до озера, а когда захотел остановиться, было слишком поздно. Безымянный упал на прозрачную землю. Спустя моргание она превратилась во что-то хрупкое и холодное. Безымянный провалился под землю, но падал он медленнее, нежели раньше. Он ощутил, что руками и ногами тяжелее двигать, и что мир вокруг стал давить на него. Он услышал журчание. За шиворот кто-то вцепился, а затем Безымянный стал падать в обратную сторону. Внезапно ему стало свободно, как и прежде (на пару морганий). После этого тело потяжелело и развалилось. Безымянный стал плоским, как лист на дереве. Его тащил (волок) кто-то на четырех лапах.

– Будь осторожен, – сказал голос. – Это вода, и она опасна для твоего тела.

«Я уже понял», – прозвучал голос (в мире художников, а не в мире картин).

***

Безымянный открыл глаза, и мир увидел зеленые огни, в коих заключалась сила гораздо большая, чем следовало ожидать. Лоскуты были свежими и сухими, они поднялись, а зеленый свет между ними направился к серому существу и высокой даме (Безымянный, наконец, освоил весь тезаурус, сокрытый где-то глубоко, в каком-то мире идей, откуда можно вытащить все что угодно, но не раньше положенного срока).

– Давай, – сказала она.

Прежде чем переплетенный лоскутами воздух поднялся, его душа устремилась прямо к свежему лепестку ромашки, в который была завернута гладкая кожа прекрасного сновидения. Все эти обороты в его голове внезапно вырвались наружу, и он видел перед собой не обычного человека, а изысканно оформленный луч света, что согревал и морозил одновременно. Этот взгляд… Ей было не все равно, но так она задумана – постоянно быть отстраненной, недолгой, торопящейся скрыться в безмолвии. Она еще никуда не делась, но он чувствовал, что как только подумает, что ему с ней хорошо, она убежит от него, ускользнет не так, как жемчужина с ракушки, а как лезвие с горла эльфа в каком-нибудь романе про гражданскую войну нелюдей и Нелюдей.

– Ты быстро учишься. Я рада этому, мой дорогой.

Он теперь мог говорить вслух, но предпочел придерживаться образа недотроги, чтобы она чувствовала холодок, ведь, несмотря на ее великую роль, сущность ее была такая же, как у других представительниц ее семейства.

– Пойдем, – она улыбнулась, и Безымянный увидел утиные лапки, непроизвольно осваивая свое новое зрение (он не мог знать признаки искренней улыбки, но наверняка ему так и показалось, потому что в противном случае нет смысла жить на Воде, где следует с подозрением относиться даже к языку тела).

Безымянное облако из бинтов выпрямилось посреди поляны. Позади него лежало озеро, но отражение его не интересовало, потому что он всегда мог видеть себя со стороны. Он не оборачивался, но знал, что сородичи наблюдают, провожают его с сожалением, что, скорее всего, больше не увидят его на этой поляне, в самом центре царства рефлективов.

***

Они оставили дом, когда спустились с Великой горы. Безымянный обернулся, чтобы увидеть подъем (или, несколькими днями ранее, спуск). В груди, наконец, что-то произошло. Он и не подозревал, что встретит Тоску в самый последний момент, когда уже будет слишком поздно возвращаться.

Женщина стояла на последней ступени, и все были уверены, что дальше сойти она не сможет. Но… Зачем она явилась тем, кто принял решение покинуть дом, чтобы увидеть мир, бесконечно меняющийся и перерождающийся. Зачем она разрушала то, что росло в разуме годами. Для чего сеять сомнения, когда ты уже стоишь одной ногой на дороге нового и неизведанного. Кажется, ответ прост. Тоска не предназначена для чего-то иного. Она всегда так делала и будет продолжать останавливать путников в переломные моменты жизни, чтобы напомнить им, какими они были, а не какими стали. И дай дьявол людям такую жизнь, при которой не станет совсем горько, или при которой Ностальгия не будет вынуждена сказать: «прошу прощения, друг, но теперь у тебя уже не так хорошо получается жить».

– Тоска, сестрица. Оставь его, – сказала Тишина. – Он не вернется.

– Я просто хочу напомнить, в последний раз показать, как хорошо Паппетиру было со своим племенем. И как одиноко ему теперь, в этом алчном мире, что растет на этой равнине, как сорняк.

Тишина посмотрела на своего спутника, а тот вообще не смотрел ни на кого. Своим взглядом он давно ушел от сюда. Тишина так же, как и Тоска, могла чувствовать боль души, и у забинтованного безымянного создания эта боль была, причем ее разделял мохнатый серый друг, сопровождающий их с самого начала (Тишина видела, как серого рефлектива сдавливала цепь, на которую, в придачу, одной ногой надавила Тоска).

– Отпусти его, – сказала Тишина.

– Сестра, ты, видимо, не понимаешь, какую роль мы с тобой играем. Я не могу отступить, так почему же ты продолжаешь оскорблять свой рок?

Тишина повернулась к Паппетиру и Безымянному. Она ничего не сказала, и это значило, что ее воля по-прежнему связана с серым рефлективом (с одиноким разумным волкоподобным созданием, чья душа воплотилась в забинтованном человеке). Просто, наперекор Тоске, необходимо оставить прошлое без слов. В тишине. Тогда получится разорвать цепь, что связывала тебя не один год. Тишина нужна для того, чтобы уйти.

– Ты уходишь в неизвестность с существом, что не живо и не мертво. У него даже имени нет, – сказала Тоска, расположившись на последних ступенях (было похоже, что она собралась ждать на этом месте возвращение кого-то из троих путников).

– Его имя – Харон, – прошептал железный голос. Его отправил Паппетир, как прощальную мысль перед уходом.

Тоска, беловолосая копия своей сестры, Тишины, наблюдала за ними каждый из тех трех дней, которые они шли по Великой равнине. Она смотрела, как ее любимый отдаляется днем, и как он спит ночью без тепла от костра. Под конец третьего дня они скрылись в Великом лесу, и сестра Тишины боле не чувствовала боли Паппетира, ведь ее душа переполнилась ее собственной.