Читать книгу Homo Homini - Иван Ермолаев - Страница 4

Тридцать лет и три года лежать на печи, а потом – на крест

По останкам титанов, по трупам богов, миновав Олимп.

Ты не то, чтобы умер, а после – не то, чтоб совсем воскрес:

Смерть пришла, но не высосать ей из тебя всех словес и лимф.

Просыпайся, взгляни, как медами слезится по нам Алтай!

Чтоб пропеллеры вторили птицам, наставим для них манков;

Двинем в Арль и с порывом мистраля ворвёмся с тобой в алтарь -

Нас обоих мазками положит на зыбь парусов Ван Гог.

Или, может, ты хочешь в дождливые тропики, как Гоген?

Или – Брейгель, привет! – надышаться озоном немецких Альп?..

Прокажённая тень, чуть дыша отделившаяся от стен -

Ты такой, как ты есть, и как нарисовал тебя Грюневальд.

Не отверзнется, да и не нужно, твой дряхлый консервный гроб;

И, пока над окрестностью Ершалаима плешивый смог,

Магдалина и просто Мария услышат у входа в грот,

Как ишачит Борей, чтоб предсмертный твой вздох никогда не смолк.

Над зеленями оврагов и желтью балок

Брызги огней распускаются из антенны;

Луны – как апофеозы печёных яблок,

Солнца – сухие садовые хризантемы.

С чёрных дерев упадает листва на супесь;

Молния свесилась с тучи стальным канатом;

С ссохшейся ветки ворона кричит, насупясь,

Императив, приодевшись виватным Кантом.

Шмотки нашла на раздавшейся вширь помойке,

Где до неё копошился какой-то люмпен,

И улетела присутствовать на помолвке

Огня и мрака. Убийственно как мы любим!

Ушлое небо любило всегда настырных,

Пишущих заповеди на гнилых обоях,

Как пробивающийся сквозь асфальт пустырник

Или таранящий грозные тучи «боинг».

Брось эти глупости, не говори о грозном,

Скоро всё кончится – Путин, хохлы, Эбола.

И вообще: как-то жил в Сталинграде Гроссман,

Как-то бежал ведь Печерский из Собибора?

В небе истории, гордом и одиноком,

Пьяное облако горло прочистит в гранже –

Грянет гроза, на фаюмских портретах окон

Высветив хмурые лики Христа и Грамши.

Где связь времён над миром порвалась,

А Иордан оканчивался пляжем,

Теперь – о том на память – венский вальс

На все четыре четверти мы пляшем.

Расчёсывай мне волосы, сияй,

Пока Нептун Улиссов чёлн качает.

Да минет тебя здравица сия

И жизни скоротечность не печалит.

Мой смех угрюм, а пафос – нарочит.

В кино я щедр, а в жизни – лютый скаред.

Дурак болтает. Знающий молчит.

Висящий на кресте не зубоскалит.

Он смотрит с грустной нежностью поверх

Души, что мы, асуры, не разденем,

На тех, кого он некогда поверг

В кромешный рай одним своим рожденьем.

Хуже петли вкруг выи

Мне пустующий крест;

Я сегодня впервые

Агностичен и трезв –

Вышел к людям, вещал

Про буддистов,

Дабы крикнуть вещам:

«Пробудитесь!»

На Тверской ямщика взял и на

Книжный торг повёл рысь –

Там, по приказу хозяина,

Конь опричников

грыз –

Разрываючи вожжи,

Сипя –

Второй том самого же

Себя.

Как, наверно, он мог бы,

Выходя из окна –

Из себя, – как из моды,

Отвезти нас к нам.

И как будут герои той долгой зимы

Удивлены;

Будем ли мы друзьями, житель Земли? –

Будем ли мы?..

А ты выдернута из киота,

Ты в объятиях, как в тисках –

Словно ищешь в потёмках кого-то

И не можешь никак отыскать.

Но пусть снимают про нас «Мы из рока» –

Мы уже здесь и сейчас;

Мы вернулись на мыс Рока,

Пока догорала свеча.

Переведи меня на суахили, не то мне страшно –

Мне кажется, что я не бабуин, а макака.

Либералы правы – в каком-то смысле я страж, но

Я охраняю выход из того, что есть «hakuna matata».

Если ты умерла – мне плевать, под мухой или на мушке.

Ежели ты жива, ты вся в фазаньих пухе и перьях.

Тебе нечего делать на их этажах, потому что

Ты не боишься лифта с закрытой дверью.

Люди степей, где солнце прямое, как Маяковский –

Давай спалим в урне разрушенный лепрозорий.

Перед иконой зажжённый маяк, сделанный в воске,

Сказал, что почивший не в идоле рождён не в позоре.

Мы непонятны в различной степени всем, и мои стихи и

Проза едва ли кого-то куда-то манят, но

Если я вправду Лорка, переведи меня на суахили,

Чтоб воплотилась в жизнь наша hasta maniana.

Вдыхая Розы аромат над,

Как вечность, лучезарной рекой,

В тенистый прибываю Сад: гад

Опутал комель в янтаре, кой

Мог послужить бы для господ-дам

Нехилым лакмусом добра-зла,

Но сверглась свастика на Потсдам,

Легла под вырубленный бра мгла.

Да породит луна протест сну,

А Емельян или Степан – клан;

Пусть Гавриил трубит про весну

И блещут звёзды, как стимпанк-хлам.

Да будет так, да будет свят свет,

И сядет ангел к нам на карниз.

А если всё это – лишь мой бред,

Я возвращаю ваш портрет, Мисс.

Город, где Воланд валандался со своей свитой по мостовой,

Хранит отражения в лужах лун, следы ногтей на гробах.

Вот эта улица, вот этот дом, где встретимся мы с тобой –

Певчий коршун с гусиным пером, Соловей на семи дубах.

По Млечному шляху идут-бредут межзвёздные поезда.

Спускается полночь. Скорей сомлей, поцелуй, на её губах!

У неба в запасе всего одна бессмысленная звезда –

Бог тебе в помощь, смелей, смелей, Соловей на семи дубах!