Читать книгу Литературный оверлок. Выпуск № 3 / 2018 - Иван Иванович Евсеенко - Страница 3

Родился в 1990 г. в Йене (ГДР). Закончил Литературный институт им. Горького. Живет в Москве. Первая публикация состоялась в 2012 г. в журнале «Флорида». Лауреат премии «Дебют» в номинации «Малая проза» за подборку рассказов (2013 г.).

Дуэлянт

рассказ

Когда он появился на работе – это была новость. Новенький. Свежее мясо. Девчонки распушились, мальчишки навострились. Старший кладовщик, сутуловатый молодой боксер, задел его словцом, так – проверить хотел что-то. Я помню, как это было – их растащили, чтобы начальство не навело Сауроново суровое око на действо. После, оторвав трубки, по которым кровь моя и лимфа уходили в поглощающую машину, я закончил рабочий день и вышел из подъезда, и закурил, и вздохнул дымом, и густо сплюнул на асфальт. И вижу – двое в кругу света фонаря. Новенький, да старший кладовщик. Слово за слово, толчок к толчку, переход к стойкам и взрыв! Левый, правый, уклон, схождение в клинч, сокрушение в партер, нещадное драньё двух бойцовских псов, только словечки матерные отлетают вместе с каплями крови. Я не лез. Мне было плевать. Выбежал охранник – в камеру увидел немое кино. За ним вся ватага наших. Группы поддержки, болельщики и судьи. Охранник нырнул в бойню и огреб оттуда, и отшатнулся, зажимая разбитый нос. Следом, запахиваясь в шубку, вышла начальница, белая дама, и гавкнула как следует, по-русски. Двое расцепились и встали. Новичка отлучили на месте. Все – нет работы. Он махнул ладонью, да пошел, покачиваясь. Я пошел следом. Нам было по пути. Улочками мрачными шли к метро, вдоль потустороннего света чужих окон. Он мельком обернулся, приметил меня.

– Че надо, – спросил?

– Ничего.

– Закурить есть?

– Есть.

Сошлись, я достал пачку, он вытянул сигарету. Закурили. Стоим. Оба – никакие. Избитые рабочим днем и старшим кладовщиком.

– А, я тебя помню, – сказал.

– Да.

– Слушай, дружище, одолжи денег.

Не люблю, когда просят деньги. У меня их мало.

– На что? – спросил.

– На лекарства.

Думаю – на бухло, какие еще лекарства? Не поверил.

– Я денег не даю. Если хочешь – пошли в аптеку.

– Не веришь? Хорошо, пойдем.

Идем, молчим и курим. Вышли к шоссе и метро. Мчатся разноцветные авто, идут монохромные люди. Горит зеленый неон аптечного креста и все подсвечивает зеленым, и мы – освещенные зеленым – подошли к двери, вошли.

– Тебе что надо? – спрашиваю.

– Гепариновая мазь, пластырь, анальгин.

Деловой. Купил, отдаю пакетик.

– Держи.

– От души. Давай телефон, встретимся – я верну.

Денег у меня мало. Не мог я сделать подарок, хоть и потратился немного совсем. Да, я скряга. Вопрос выживания. Продиктовал телефон. Он внимательно набирал номер, сбросил мне звонок.

– Запиши, – сказал, – Андрей.

Записал – «Андрей, работа»

– Ну, бывай. Спасибо, – и протянул руку, и пожал крепко, и мы разошлись, чтобы исчезнуть.

Через неделю звонок.

– Алло, – говорю.

– Привет, помнишь?

– Помню…

– Я тебе денег должен.

– Да.

– Подъезжай к Авиамоторной часам к пятнадцати – отдам.

Я там работаю. Проезд мне оплачивают. Что – думаю – съезжу? Конечно. Чего деньгами бросаться.

– Давай, – говорю.

Подъехал. Выхожу – он стоит у перехода, сразу заметен. Пластырь на переносице, левый глаз заплыл. Костяшки пальцев в зеленке. Курит. Чудовище чудовищем.

– Здорово.

– Здорово, – говорит и достает из кармана пару купюр.

Беру. Что? Думаю. Обратно сразу ехать? Нехорошо как-то. Не по-человечески. Человек честный и с ним надо по-честному.

– Ты как? – спрашиваю.

– Как видишь.

– Опять подрался?

– Опять…

– С кем?

– Да, там, – отмахнулся.

– Ты всегда, что ли, дерешься?

– Видать, всегда.

Было, кажется, воскресение, и воскресать я не собирался. Надо мной сгустились тучи бытия, в них зрела молния реальности. Мне было скучно и томительно, а этот тип был с виду интересен. Меня влекла его история. Меня вообще влекут истории. Они развеивают скуку. Они учат.

– Пошли выпьем, что ли, – сказал я, – подлечишься.

– Да я не пью.

Удивительно.

– А я – пью.

– Ну, пошли.

Я тоже закурил. Медленно двинулись в сторону магазина, я повел. Я тут все знаю. Зашли. Взял мерзавчика водки и пакетик «ласточек», люблю их. Закусывать ими – и радость, и сладость.

Осели в моем любимом дворике, в который ведет арка. Замок моего одиночества. Дворик замкнутый, лавочки и пустая детская площадка, ни одного пиздюка, да пустые облезшие качели, что напоминают о безвозвратно ушедшем детстве. Здесь я люблю выпивать. Один. Делаю глоток, прячу за пазуху, занюхиваю «ласточкой» и закусываю мякотью. Хорошо. Боже, обрати на меня свой взор. Посмотри глазочком. Мне хорошо. Не твоя вина. Спасибо. Теперь отвали.

Я схрустнул и свернул пробочку крошки, приник к трепетному горлышку, сделал добрый глоток. И жар живой воды вошел в меня, приветствуя организм. Здравствуй, весна. Здравствуй, краса. Расширься, зрачок. Разойдись, кровь.

Да – забыл сказать – была весна – и соки жизни бродили во мне, ударяя в неправильные органы. Мне было плохо, как и всегда. Я сходил с ума.

– Саша, – я протянул ладонь, ежась от прохладного душистого ветерка, несшего старые листья.

– Андрей, – и рукопожались, – ну ты помнишь.

– Да.

– Ты, Андрей, скажи.

– Что?

– Почему дерешься?

– Да… не знаю.

– Точно не будешь пить?

– Нет.

– Почему?

– Слабость.

– Что?

– Слабею я от этого. Я этого не люблю.

– А.

«Ласточкина» мякоть тает во рту. В желудке встает солнце, распуская теплые лучи. Градус первый ласково пощипывает мне мозг и пускает в него корешки. Отпускает…

– Я, значит, слабый, – говорю.

– Не, я этого не говорил, Сань.

– Да не, это я так. Слабый я. А ты сильный?

– Я… не знаю. Странный ты.

– Да уж.

Закурили снова. Стоим, дышим дымом. Ветер треплет мне волосы, как мальчишке. Но я уже не мальчик. Я рядовой жизни Александр Иванов. Младший рядовой. Или как там оно бывает. Стою по колено в окопе весны и, как гранатой, замахиваюсь на нее мерзавчиком «Столичной». Не пьет он. Ну ладно. Ладно.

– Спорт, наверное, любишь?

– С чего ты взял?

– Ну, там. Единоборства.

– Терпеть не могу. Тягомотина. Правды нет.

– Как нет?

– Так.

– Какой правды?

– Не знаю, как объяснить. За деньги они дерутся, Сань. Нет в этом правды. Играют за деньги. Соревнуются за деньги. Не дело это.

Интересно.

– А ты за что дерешься?

– Не знаю. За правду.

– Это как?

– Так. Не знаю, как объяснить.

– Попробуй. Я пойму.

– Дай конфетку.

– Держи.

Взял он «ласточку», расшуршал в пальцах и выкинул обертку в мусорку, не поленившись к ней отойти. Вернулся, прожевал и говорит.

– Объяснить… знаешь, Сань, я заметил – все кругом врут. Мне, тебе, себе. И грубят. Мне, тебе, себе. Грубость и ложь, Сань. Все тебя обидеть хотят, чтобы утвердиться. Ну не могут они без этого. Щиплет у них внутри. И я этого не терплю. Поэтому, наверное, и дерусь.

– Клин клином вышибаешь?

– То есть?

– Ну – грубость грубостью.

– Возможно. Вкусная, зараза, дай еще.

Дал. Стоит он с «ласточкой» в пальцах, избитый и щурится от яркого солнечного света – солнце весеннее явилось из-за облачного покрова. Потеплело. Тепло вторит теплу моего нутра. Я принял еще горечи, внимательно слушая. Было действительно интересно.

– Знаешь, давно я вот так ни с кем не разговаривал, спасибо, – сказал он.

– Да ладно.

– А насчет грубости – не знаю, прав ты или нет. Не грубость это. Разве самозащита – грубость? А я только защищаюсь. Никогда не нападаю. Скажет мне какой мудак гадость – рана. И я эту рану зашиваю иголочкой. Другой подшутит – рана. И не потому, что я неженка. Я шутки люблю. Даже… глупые. В особенности – глупые. Мозги-то у меня отбиты для вещей тонких, понимаешь?

– Понимаю.

– Так вот. Подшутит кто, и я чувствую – гнилью в мою сторону пахнуло от него. Недоброе чувствую. Ручки протянулись чьи-то для самоутверждения. Гадкие, липкие ручонки дрочилы. И он этими ручонками, стало быть, меня касается. Думает, что ничего не будет. А я бью. Выбиваю из него дурь. Не люблю, когда меня касаются без спроса.

– А, может, он не хочет драться?

– Тогда не бью. Как уж получится.

– Получается, ты дерешься, потому что тебя все обижают?

– Нет. Не меня. Всех они обижают. Тебя, меня, себя, друг друга. Грубость, Сань. Нет в них сердечка, даже куриного. Я чувствую. Им только дай измазать тебя дерьмом. Сами так ходить не могут – хотят заляпать соседа.

– А что насчет лжи?

– Да… повсюду она. Я не знаю, как выразить. Нутром чувствую. Как собака. Пиздят все знатно. И хотят, чтобы я в это верил. Себе, что хуже, врут. Строят хер пойми что.

Разговор этот приобретал оборот экзистенциальный, и дух мой навострился, готовый вцепиться и пустить слюну, точно паук, и переварить, и впитывать чью-то истину. Я редко говорю. Очень редко. Предпочитаю молчать. Так больше слышно. И я слушал, и он, кажется, чувствовал это.

– Каждый в своем мирке, где он по центру, а остальные – по боку. По боку им, что ты чувствуешь. Кишки у тебя выпадут, так они по ним пройдутся и удивятся еще, что ты от боли кричишь. И не потому, что жестокие, а потому, что… не знаю. Нет в них чутья до чужого человека. Чуйки нет. Человек-то живой, а они с ним, как с мертвым. Только себя за живого держат.

– Эх, жаль, что ты не пьешь, Андрей.

– Это почему?

– Тебе бы пошло. Хорошо говоришь. Знаешь, водка располагает к красноречию.

– Ха, да ладно. Что я говорю-то.

– Я, Андрей, с живым человеком три месяца, двенадцать дней, пятнадцать часов и сорок пять минут не общался по-человечески же. Я такое чую, как ты говоришь. Ну, говори, что у тебя там?

– Да вроде все… хотя, – и закурил, и выдохнул дым, – знаешь. Скажу. Меня пиздят, Сань. Как собаку. Регулярно. Ты и сам уже знаешь. Но, как по мне, лучше быть избитым, чем обоссанным. А все ходят, обоссанные, оболганные. Начальством, коллегой, прохожим. Ходят такие… понурые, и моча капает у них с бровей. И копится у них внутри яд, и отравляет их. И потом, хлоп, убивают кого, или себя. Себя они убивают. Изнутри. Ходят, точно калеки, только костылей не видно. Их тоже пиздят, Сань. Пиздят знатно. Только не по башке, а по душе. А как по мне – лучше телом терпеть, чем душой. Тело – аппарат грубый, он выдержит.

– Тело – аппарат грубый, – повторил я про себя и вздохнул.

В глаз мне набивалась слеза. В левый. Я почувствовал себя одиноко. Я вспомнил одну вещь. Рядом люди. И они страдают. И Андрей, в отличии от меня, это помнит. И бьется за это хоть как-то. По-своему. Грубо и просто. Но бьется. Я же пинаю хуй и пью водку. Смотрю порнушку, потому что не в силах сблизиться с живой женщиной. Дичусь людей и самого себя. Я понял, что я и есть – обоссанный. Я и есть на костылях. Господи, ты прости меня. Не отваливай. Посмотри глазочком, погладь ладошкой. Вот, по темени. Там, где был родничок, и тонкая кожица отделяла мой хрупкий мозг от грубого мира, и мать куда целовала, когда жива была. Я достал из-за пазухи бутылочку и приник надолго, сделав несколько глотков, точно пью воду. Андрей это оценил.

– Ого, – сказал, – ты чего это?

– За живьё ты меня задел, Андрей.

– Да? Это хорошо?

– Не знаю, – и утерся, и закусил «ласточкой», и вместе с ней готовился к полету. Встрепенуться бы птичкой сейчас, вспериться, разбежаться лапочками по лужам и полететь прочь, оставив только тень на земле. Боже… боже.

– Ты прости, если что, – сказал он.

– Не за что. Просто. Знаешь, мне пора. Но давай не пропадать, хорошо?

– Хорошо, Сань.

– Держи конфеты.

– Нет, а тебе?

– Не, с меня хватит. Объелся, – и протянул ему пакетик, он взял.

– Спасибо, с чаем попью. Давай, Сань, до встречи что ли?

– До встречи, Андрей.

Рукопожались и разошлись навсегда.

Таким запомнил его: на переносице у него вечный белый пластырь поверх черного синяка. Глаза, готов спорить, месяц к месяцу по очереди заплывают. Смотрит на мир он то левым, то правым глазом, а иногда и вовсе видит его, точно через триплекс танка, в узкие щелочки. Он и у врат ада будет в стойке, подняв руки. Я буду ждать его внутри.