Читать книгу Замурованные. Хроники Кремлевского централа - Иван Миронов - Страница 3

Если утро затянулось до обеда, то день безнадежно пропал.

11 декабря 6-го года, в полпервого дня, я сидел на кухне на улице Дмитрия Ульянова, обретаясь в тяжелом настроении от позднего подъема, раздраженно посматривая на часы, светящиеся на электронном табло плиты. Черный циферблат размеренно выплевывал ядовито-красные числа, безвозвратно съедавшие понедельник.

– Какие планы? – Наташка разлила источающий ароматную горечь кофе в изысканный фарфор.

– В институт надо отскочить. Передать завкафу окончательный вариант диссертации и обратно. За пару часов уложусь.

– Когда защищаться планируешь?

– По весне защититься, по осени жениться.

– Хе-хе. – Наташка, сверкнув тонкими запястьями, распечатала пачку «Вог». – И все это будучи в федеральном розыске?

– Чушь. Какой розыск?! Ты же дело видела! Перед законом я чист, да и офицеров не сегодня-завтра оправдают. Вначале хотели жути поднагнать, на показания давануть…

– Ты это моему отцу объясни. – Глаза девушки подернулись хронической грустью.

– Да, душный у тебя батька. Тяжело с вами – хохлами. Мутные, как самогон, зато беленькие, как сало.

– Вань, прекращай. – Наташа обидчиво дернула бровями, резко вдавив сигарету в пепельницу.

Я подошел к окну, с одиннадцатого этажа отыскал грязным пятном сливающуюся с асфальтом свою машину, припаркованную на стоянке, занимавшей почти всю территорию двора-колодца.

«Надо бы помыть», – мелькнула обрывочная мысль в до конца не проснувшемся сознании.

– Купи что-нибудь на ужин, – вклинилась в мои планы Наташа.

– Хорошо, – нехотя отозвался я.

– Кстати, как будем Новый год встречать? – Этот вопрос за два дня звучал уже раз пятый.

– Как скажешь, Наташенька, – попробовал отмахнуться, но безуспешно.

– Давай что-нибудь придумаем. Времени-то мало осталось.

– Времени валом. Еще почти три недели. – Я напряженно выдумывал, как соскочить с назойливой темы. – Кстати, я же вчера ухи наварил. Будешь?

Накануне, в воскресенье, я накупил на рынке рыбной всячины, заполночь провозившись с ушицей. Все честь по чести, с процеживанием бульона и обязательной рюмкой водки, щедро опрокинутой в кастрюлю. Ночью, сняв пробу, я оставил блюдо на завтра в предвкушении чревоугодных радостей.

– Собрался ее сейчас есть? – искренне удивилась Наташа.

– А когда?

– Ну, как вернешься.

– Буду сейчас.

Наташка, недовольно фыркнув, ушла из кухни.

Уха действительно получилась настоящей. Бульон переливался блестящей перламутровой мозаикой, разряженной малахитовыми искорками укропа. А вкус! До сих пор мне кажется, что я больше не ел ничего вкуснее той ухи.

Разобравшись с трапезой, оделся, взял телефоны, бумаги, сунул в карман травмат, проверил документы на машину.

– Наташ, пока. – Я щелкнул дверной задвижкой.

– Пока. – Девушка дежурно мазнула помадой по моей щеке. – Не забудь про магазин. Ну и про Новый год.

– Не занудствуй, – бросил я в закрывающуюся за мной дверь.

Пересчитав этажи, лифт без остановок приземлился на первом.

Поздоровавшись с консьержкой, толкнул промежуточную дверь.

– Вы из 55-й? – окликнула консьержка, высунувшись из своей будки.

– Да. – Я отпустил дверь.

– Я извиняюсь, – продолжила женщина. – У вас там небольшой долг за вахту.

– На обратном пути рассчитаюсь.

– Да, да. Конечно, – протараторила консьержка, исчезнув за решеткой.

Снова толкнул дверь, оказавшись перед второй – тяжелой, железной, на магнитном коде. Нажал кнопку, калитка запищала, выпустив меня на волю.

В пяти метрах, наискосок от подъезда, стояла незнакомая красная «Тойота». Почему-то она сразу бросилась в глаза: старая, тонированная, просевшая под тяжестью пассажиров.

– Все! Приплыли! – пронеслось в голове.

Сделал шаг назад. Дверь, медленно закрывавшаяся за мной на доводчиках, еще спасительно пищала, но в то же мгновение звук потух, металл лязгнул о металл. Движение началось. Из машины высыпались хмурые мужчины. Они бежали слева и справа, копошась в подмышках, отстегивая табельное.

– Стоять, сука! Руки в гору! На землю! – загудело в ушах.

В глазах запестрели вороненая сталь, порезанные фурункуловые жирные рожи, запаршивленные щетиной. Дальше пленочка в голове стала крутиться медленнее, обволакиваясь багровой дымкой. Голоса стали звучать то приглушенно до нежного шепота, то резко до боли в висках.

Я лежал на тротуаре, когда мне, выламывая руки, крепили наручники. Перед глазами топтались ботинки, дорогие, но крепко замызганные. Первый удар пришелся под ребра. Ощущение, как будто в тебе сломали карандаш. Это хрустнуло плавающее ребро. Адреналиновая анестезия нивелировала боль. Из кармана куртки достали травмат, что было отмечено летящей мне в голову остроносой туфлей. Я успел отдернуть шею, поэтому вместо сломанной челюсти отделался разбитым ртом.

– Хорош, убьете! – раздался визгливый окрик. – Нам его еще в прокуратуру сдавать. Поднимите.

Меня подняли.

– Полковник милиции… – Свою фамилию мусор опустил, махнув передо мной красными корками. – Назовитесь!

– Да пошел ты. – О плечо я вытер сочившуюся изо рта кровь.

– Иван Борисович, мы сейчас с вами проследуем в Генеральную прокуратуру для дачи показаний.

Меня закинули в машину, на пол, в проем между сиденьями. Две пары ног водрузились на обмякшее тело, тяжелый каблук припечатал голову к резиновому коврику. На правом переднем, насколько я мог ориентироваться по голосам, восседал полковник.

– Все в порядке! Мы его приняли! Встречайте! – радостно сообщил он кому-то по телефону. – Снимайте группу со стоянки.

Значит, ждали и возле машины, знали, на чем езжу и лишь приблизительно, где живу. Ехали недолго, остановились, меня выволокли из «Тойоты», перекинули в «Жигули», в «семерку», посадили на заднее сиденье, подперев по бокам двумя обрюзгшими товарищами с потухшими, практически немигающими глазами.

– Ты, парень, не подумай – ничего личного, Чубайса сами ненавидим и замочить его – дело правое, но приказ есть приказ, людишки мы подневольные, не держи зла, – посочувствовал сосед справа, владелец до боли знакомой остроносой туфли.

Я судорожно засмеялся.

– Чего ты ржешь? – удивился мусор.

– И ухи поел, и с Новым годом порешали. – Я сцедил густую кровавую жижу себе под ноги.

Голова плыла, браслеты жевали запястья, я отключался. Сосед слева, пристроив пакет на моем плече, всю дорогу смачно жрал плов вприкуску с какой-то дрянью.

Из забытья я был извлечен, когда подъехали к высокому, цвета незрелого баклажана строению, огороженному чугунным частоколом. То было здание Генеральной прокуратуры в Техническом переулке. Туда же подтянулись остальные участники героического захвата.

– Слышь, Иван, ты в какой квартире жил? Адрес свой нам скажи, – как бы между прочим пробросил полковник.

Его милицейская непосредственность заставила меня улыбнуться.

– Перетопчетесь, – бросил я.

– Мы же тебя по-хорошему спрашиваем, – оскалился полковник.

– Я тебе и по-плохому не скажу.

– Мы же все равно найдем. Весь подъезд на уши поставим. Тебе оно надо? – не унимался правоохранитель.

– Ищите! Работа у вас такая – искать.

– Зря ты так. – В голосе милиционера прозвучали обидчивые нотки. – Мы к тебе по-человечески подошли. Тебя вообще СОБРом хотели брать.

Квартиру сыщики нашли ближе к полуночи. Зашли по-простецки, распилив дверь болгаркой и до полусмерти напугав Наташку. В ходе четырехчасового обыска, на который не пустили даже адвоката, обнаружили несколько патронов от травматического пистолета «Оса», две брошюры, один диск, книгу отца… Вся их добыча.

Небольшой узкий кабинет следователя был заставлен четырьмя столами с компьютерами, толстыми подшивками уголовных дел и прочим хламом. Внутри наводил суету молодой человек посыльного вида с затертым «я», со взглядом кролика, но хомячьими щеками от значимости учреждения, в котором ему приходилось шустрить.

Сначала я принял его за курьера, хотя смущал его костюмчик, отливающий какой-то гадкой зеленью. Но когда «курьер» начал по-хозяйски рассаживать моих мусоров, обходительно приобнимая их за плечи, я окончательно запутался. Еще одной обитательницей кабинета оказалась бледная, как моль, женщина, настолько бледная, что моя память сумела выхватить лишь бельмообразную тень, снующую по комнате. Наконец появился подлинный хозяин кабинета, чье имя красовалось в коридоре возле двери: Краснов Игорь Викторович.

В старшем следователе по особо важным делам Генеральной прокуратуры Краснове было больше от Маньки Облигации, чем от Жеглова. Бабья манерность, бесстыдная вертлявость и витринный лоск содержанки сливались воедино в советнике юстиции. Он походил скорее на дорогого адвоката или финдиректора какой-нибудь добычи. Его костюм, в отличие от ублажавшего ментов чаем шныря-модника, на отливе был идеально подогнан по фигуре и тянул явно не на одно месячное жалованье сотрудника Генпрокуратуры. Из пиджачных рукавов то и дело выныривали золотые запонки на белоснежных манжетах сорочки. На правой руке подполковника болтался турбийон, нескромно отливая сапфировыми бликами.

– Поаккуратней не могли? – укоризненно бросил Краснов, ни к кому не обращаясь, кидая на стол предназначенную явно мне коробку с салфетками, разукрашенную фиалками.

– Это что, по-вашему, больница?

– Оказание сопротивления при задержании, был вооружен, сами понимаете, – лениво отозвался кто-то из ментов.

– Короче, пишите рапорта. Потом все свободны, кроме двоих для конвоирования гражданина Миронова на Петровку.

– Адвоката вызови. – Голова болела и кружилась. Кровь, наполнявшую рот, приходилось сглатывать, и от этого речь давалась с трудом.

– Набери его адвокату, пусть подъезжает, – приказал Краснов «курьеру», даже не взглянув на него.

Однако парень, прирученный к определенной интонации шефа, тут же бросился к телефону.

– Иван, – размеренно и вкрадчиво зажурчал Краснов, профессионально отрабатывая на доверии. – Я хочу, чтобы ты понял всю серьезность своего положения. Тебе вменяются очень суровые вещи, которые по совокупности тянут минимум лет на двадцать, и то, если тебя сочтут заслуживающим снисхождения. Как ни крути – «ван вэй тикет» или…

– Или что? – Пейзаж расплывался, а голос Краснова звонко бил по перепонкам.

– Или расскажешь, как все было. Если забудешь чего, мы напомним. Посидишь недельку на Петровке, пока будем оформлять твои показания. Пойдешь по делу свидетелем.

– Поцелуй меня в плечо. – Я харкнул кровью на вишневый ламинат.

– В смысле? – поперхнулся следак.

– Ну, ты же тоже издалека начал.

– Иван, зря хорохоришься. Этого никто не оценит. Заживо себя хоронишь. А ведь как все хорошо складывалось: карьера, наука, невеста, красивая, умная девушка. Забудь! Уже через год тюрьмы станешь инвалидом. И это даже без нашей помощи. Ну, а если нас разозлишь.

– Вот, возьмите. – Краснова прервал мент с отекшим лицом, сальными руками, в загаженной черными подтеками некогда красной куртке, положив на стол кипу разрисованной каракулями бумаги, мятой и заляпанной.

– Хорошо, спасибо. – Краснов брезгливо отодвинул подальше от себя ухоженными наманикюренными пальцами отчеты о моей поимке.

«Венским вальсом» Штрауса зазвонил телефон Краснова. Взглянув на экран, подполковник торопливо даванул кнопку.

– Слушаю, Дмитрий Палыч. Все отлично. Задержали, доставили, сейчас работаем. Хорошо, как сдадим на Петровку, сразу тебе наберу.

Краснов отключился.

– Иван, откровенно, шансов у тебя нет. Видишь, какие люди тобой интересуются. Дмитрий Павлович Довгий.

– Кто это? – мотнул я головой.

– Тебе лучше и не знать, – хмыкнул подполковник. – Если у такого человека нет сомнений в твоей причастности к столь тяжкому преступлению, считай, что тебя уже не существует.

– Свое-то существо этот твой Палыч надолго намерил?

– Мы – это система, которая позволяет стране жить и развиваться. И система эта и была, и будет.

– Лучше расскажи, сколько тебе с твоим другом, как его, Долбием, занес Чубайс?

– Иван, не усугубляй. – Краснов театрально провел рукой по волосам. – Хотя терять, по-моему, тебе уже нечего…

Пофилософствовать подполковнику не дали, подъехал адвокат. Мне предъявили обвинение, мы в ответ заявили алиби и 51-ю статью Конституции. Что-то писали, о чем-то спорили. Адвокат ушел. Меня повезли на Петровку, 38, в ИВС – изолятор временного содержания.

Час мариновали в узкой железной клетке, затем долго и дотошно обыскивали: раздеться, присесть, встать, одеться. Выдав вонючую подушку и матрац, больше похожий на грязный мешок с насыпанными в него комьями ваты, меня закинули в камеру. Трехместная «хата» – полтора на четыре, стены окрашены в унылый серо-голубой цвет, окно, по-местному – «решка», с обеих сторон занавешенное рядами решеток, почти не пропускало солнечного света, который с лихвой восполняли две лампы, включенные круглые сутки и светившие, как автомобильные фары. От всего этого вскоре потерялось ощущение времени, пространство же оставалось неизменным.

С непривычки в глазах рябит от решеток, которые везде – на окне, фонарях, даже на шконках в виде металлических планок. Кстати, первое, к чему с трудом приходится привыкать, – это нары. Вместо матраца все время ощущаешь под собой только холод врезающегося в ребра железа. Спишь в одежде, надвинув на глаза шапку, спасаясь от назойливого вечного света. По ночам постоянно просыпаешься, с минуту-две отжимаешься, приседаешь, чтобы разогнать кровь и согреться.

Сокамерниками оказались таджик-гастарбайтер и старый рецидивист, словно рукодельная гжель, расписанный узорами тюремной романтики. Сутки спустя соседей поменяли. Здесь как в поезде – одни пассажиры сходят, другие заходят. А ты едешь и едешь и не знаешь, как сорвать стоп-кран.

В четверг повезли в суд выносить постановление об аресте. После трех суток, проведенных в изоляторе на Петровке, уже за счастье было выйти на воздух. В Басманный суд везли одного, в клетке, оборудованной в «Газели». По ту сторону решетки – конвойный-автоматчик. Как только тронулись, сержант предложил сигарету.

– Знаешь, я не верю, что это вы организовали, – тяжело вздохнул мент, чиркнув спичкой. – Хотя жалко, конечно, что гада этого не взорвали. Будь у меня руки подлиннее, лично бы его придавил…

В коридоре суда среди объективов телекамер и вспышек фотоаппаратов отыскал глаза матери. Тогда я еще не знал, что в один день со мной взяли отца, не знал, что ей пришлось пережить, разрываясь сердцем между московской и новосибирской тюрьмами…

По возвращении на Петровку первым делом из обуви выломали металлические супинаторы и срезали с одежды все металлические застежки – приговор суда вступил в силу. Еще через сутки – «с вещами на выход». Через полтора часа скитаний по запруженной машинами Москве воронок въехал в узкий шлюз тюремных ворот.