Читать книгу Прощание с Багусями. Памяти писателя - Иван Шульпин - Страница 4

Сначала появился один цыган.

Он пришел в село Багуси теплым полднем девятого мая. Народ по случаю праздника, а также в честь окончания посевной был в лесу на маевке, поэтому никто не знал толком, откуда взялся этот цыган. То ли притопал пешком со стороны соседней Комаровки, то ли подвезла его со станции какая попутка…

Перед слабоватыми уже глазами старика Соска человек этот предстал неожиданно, как из земли вырос. А может, и не слабое зрение тому причиной было. Может, замечтался старик, сидя возле своей хибары на лавке, – и проглядел. Все могло быть. Старик он мечтательный, к тому же занимала его в тот момент куриная возня: поблизости несколько куриц купались в насыпи золы, вытравливали из своего пуха надоевших за зиму насекомых, а медно-рыжий кочет наскакивал то на одну, то на другую, орал и багровел гребешком пуще прежнего…

– Здравствуй, дед, до ста лет! – услышал вдруг Сосок веселый голос и поначалу опешил.

Перед ним стоял невысокий парень цыганистой наружности: черный, курчавый, с подстриженными усиками и то ли диковатыми, то

ли испуганными глазами. На парне была кожаная фуражка, серый пиджак с покоробленными лацканами, под ним красная нейлоновая рубашка, не застёгнутый ворот которой удерживал галстук-удавка с медной бляшкой. Черные штаны были приспущены, ноги обуты в пропыленные хромовые сапоги гармошкой. На левом плече парня висел на лямках вещмешок, справа стоял у ног странно изогнутый чемодан.

– До ста не до ста, – медленно приходя в себя, ответил Сосок, – но и хворать не приведи бог, добрый человек. А ты кто же будешь такой?.. Садись, посиди.

– Цыган, дидуся. Цыган, тайлаз бимать! – присаживаясь, ответил странник, и старик уловил в его признании досаду, показалось, будто человек недоволен тем, что он цыган.

– Так-так… А я сперва подумал, ты армян. Строитель. Они к нам каждой весной приезжают кошары строить. Чуть завесняет – тут и были. Наш Ванюшка Тугушев их грачами зовет. Грачи, говорит, прилетели! А они, и правда, сидят у Кузьмича на бревнах, носы здоровые повесили – сущие грачи! Да… А то еще возьмет подснежниками назовет…

Сосок глянул на цыгана, чтобы узнать, как пришлись ему чудачества Ивана Тугушева, и заметил, что пришлый не столько слушает его рассказ, сколько соображает о чем-то своем. Старик забеспокоился. Кто его знает, что на уме у этого цыгана. Может, он посыльный, а табор где-нибудь неподалеку расположился. Этот поразнюхает, поразведает – и пошло воровство, Цыган, он ни руку нечистый…

– Цыган, говоришь? – переспросил Сосок.

– Цыган, дидуся. Обыкновенный цыган…

– А по имени, по фамилии как тебя звать?

– Иван Полуян, дидуся. Так и в паспорте написано – Иван Полуян, тайлаз бимать!

Говоря последние непонятные слова, пытан энергично вскинул руку с растопыренными пальцами прямо к дедову лицу. Тот даже отпрянул.

– Вот видишь ты! И звать совсем по-нашенски, – удивился дед. – А что это ты все тайлаз бимать да тайлаз бимать говоришь? Непонятно…

Цыган довольно усмехнулся. Озабоченности, которая насторожила Соска, на лице Полуяна поубавилось.

– Это по-нашему, по-цыгански, поговорка такая. Никак не отвыкну…

Иван Полуян привалился спиной к стене, достал из кармана сигареты и угостил деда. Сам стал внимательно, будто примериваясь к ней, разглядывать улицу. Сосок исподтишка поспевал за его взглядом.

Улица тонула в майской зелени, почти из каждого палисадника выпирала через заборы белая черемуха, тесно ей было там, но заборы стояли крепко, и только запах черемухи пробивался сквозь них и майскую жару и разгуливал по улице.

– А что у тебя за чемодан такой чудной? – немного погодя полюбопытствовал Сосок. – Инструмент, что ли, какой? Цыган проворно, будто и ждал того, поднял чемодан на колени и раскрыл. На солнце засверкал перламутровой отделкой и блестящими металлическими уголками мехов аккордеон.

– Музыка, дидуся! Цыган без музыки – как без крыльев птица, тайлаз бимать!

Соска роскошный вид аккордеона очаровал, но он пересилил себя и сдался не сразу:

– А по мне: цыган – так должен бытье гитарой.

– Это кто как может, дидуся! – азартно улыбнулся Полуян, а сам уже накинул ремни на плечи и тронул пальцами клавиши.

запел цыган высоким голосом, а сам тем временем подталкивал аккордеон коленями и смешно крутил головой.

Допев песню до конца, он, не прерываясь, перевел на другую и затянул уже томно, со слезами в голосе:

Куры, вспугнутые музыкой, разбежались, петух отступал последний, грозно растопырив крылья, орал. Сосок поднял с земли палку и запустил в него, чтобы не мешал, а сам благоговейно затих, заслушался…

– Ну как, дидуся? – кончив петь, спросил цыган.

Но старик все еще сидел, не шевелясь. Потом согласился:

– Да, цыган без музыки не цыган… И плясать можешь?

– Могу! Хоть «цыганочку», хоть «русскую» – любую. Вот мог бы ты, дидуся, мне подыграть – я бы сбацал!

– Ух! – подхватил Сосок и, не поднимаясь с лавки, засучил ногами. – Огневой ты парень, должно!

– Как есть, тайлаз бимать!

– А что же ты, как блудная овца, один ходишь, хочу я знать? По мне: цыган – так должен быть в таборе…

Полуян осекся, потух, потом решительно заявил:

– Ушел я из табора! Насовсем ушел. Не могу больше!

– Что так? – опять насторожился дед. – Разругался, что ли?

– Жить хочу по-другому. По-людски! Совсем ушел…

– Ты, парень, не зарекайся. Горяч больно. Я вот слыхал, вашего брата цыгана в городе норовили усадить. Домов задаром понастроили – живи не тужи! Так вы, бесшабашные головы, что наделали: полы повыломали, на кострах спалили, а потом и дома забросили – пошли опять странствовать! А местность ту городскую и поныне, слышь, Воруй-городом зовут. Смех… Нет, парень, не для вас наш уклад. У нас работать надо, спину гнуть. А вы к этому не приучены… Вот и ты: помычешься, помычешься и опять – айда к своим! Гляди хоть полы-то не пали, совсем срамное дело. Да…

– Вот, тайлаз бимать! – обиделся цыган. – Не понял ты меня, дидуся… Я никакой работы не боюсь! Гляди на руки, – Полуян показал Соску жесткие ладони.

– Так-так… – Сосок задумался. – И куда же ты теперь путь держишь?

– К вам пришел. Колхоз у вас большой, работа найдется. И девка найдется. Есть у вас девки, дидуся?

– Ох, и горяч ты, должно! Ох, и горяч…

Цыган стал укладывать аккордеон, всем видом выказывая намерение продолжать путь. Застегнув замки ящика, он встал, подтянул штаны, отряхнулся, поправил воротник рубашки – и вроде бы сразу постройнел.

– А теперь скажи, дидуся, где ваш бригадир живет и к кому бы мне на квартиру устроиться? К старушке какой-нибудь.

– Бригадир наш вон живет. Видишь бревна? Его Кузьмичом зовут. Только ты напрасно горячишься, он теперь на маевке, и весь народ на маевке. А на постой у меня можно стать, места хватит. Опять же брать с тебя ничего не буду, как ты цыган…

– Нет, дидуся, ты уж меня к старухе какой-нибудь направь. Она где поштопать, где постряпать, и я ей в помощь. А два мужика… Что два мужика, тайлаз бимать!

– Ну, гляди, дело твое, насильно мил не будешь… – обиделся старик. – Пойдем, присоветую тебя Булаихе. У ней дочь в городе, чулан свободный.

Цыган подхватил вещи и пошел за стариком в дальний конец улицы Кувшиновки. Старуха Булаиха сначала и слушать не хотела. Цыгана? На беду? Чтобы потом всем миром корили? Нет!

– Цыган, он как полк – где живет, там не берет, – заверял старуху Сосок. – А потом – разуй глаза! – человека сразу видно, самостоятельный. Работать пришел, жить по-людски. Ты руки ей, руки покажи, – подталкивал он Полуяна.

– А может, он их на воровстве и натрудил? – не отступала Булаиха. – Цыган – цыган и есть.

– Я тебе паспорт сдам, бабуся, в домовую книгу меня пропишешь. Куда я денусь? – Полуян достал из кармана паспорт, протянул Булаихе.

Старуху это немного успокоило.

– А потом: совсем непьющий, – добавил старик и украдкой от Булаихи подморгнул Ивану. – Клад по нынешним временам.

– Все вы непьющие. Тебе, старому, поднеси, и то руки не отведешь. Непьющие…

– Цыган редко пьет, бабуся, – поклялся Полуян. – Совсем не пьет! Только на свадьбе. Где ты видала, чтоб цыган пьяный?..

Старуха заколебалась.

– Разве что цыган, потому не пьет…

На том и сдалась.

Сосок убрался восвояси, а она повела цыгана в чулан, вход в который был отдельный, прямо из сеней. В чулане, длинной узкой комнатенке, стояла железная койка, накрытая стареньким застиранным тряпьем, и колченогий столик. Окошко было одно, рубили его, видимо, много позже постройки дома, но Булаиха успела так толсто заделать окно замазкой, что от четырех когда-то квадратных стекол остались круглые глазки, вроде иллюминаторов. Побелка в чулане была свежей и еще сушила воздух.

– К пасхе белила, – похвалилась Булаиха. – Тебе, чумазому, небось, и не снилась такая чистота. Привыкли в своих шалашах валяться, на чем попало. Ныне же в баню! Иначе к постели не допущу. А пока гнездись тут со своим тряпьем.

Старуха ушла.

Цыган поставил ящик с музыкой под столик, потом выпотрошил на койку вещмешок. Там был аккуратно свернутый черный костюм, еще довольно свежий, две чистые рубашки, коричневые полуботинки, галстук, носки и прочая мелочь. Перебрав все, Полуян сложил вещи опять в мешок, оставил только полуботинки, костюм и рубашку. Потом вышел во двор, соорудил из палки и куска проволоки вешалку. Вернувшись, приладил на нее одежду и повесил на торчавший в стене гвоздь. Довольный сел на койку и чему-то улыбнулся… Сидел так минут пять.

Потом пружинисто вскочил и направился к хозяйке. Войдя в горницу, быстро и внимательно огляделся. Комната была чуть больше чулана, в два окна, в углу под бронзовым распятьем стол, стул, рядом сундук под лохматым от нашитых лоскутков покрывалом: за печкой деревянная кровать да точеный посудный шкаф у самого порога.

– Ай, бабуся! – сверкнул глазами цыган. – Как барыня живешь, тайлаз бимать! Починить, отремонтировать что-нибудь требуется? Это мы с ходу, бабуся!

– Столоваться заодно решим, – скорее утверждая, чем спрашивая, начала Булаиха. – Себе я стряпала в горшке, да теперь он мал будет, коль работать думаешь. Кастрюлю придется чинить, свищ в ней.

Старуха полезла под кровать и достала оттуда кастрюлю с пооббитой зеленой эмалью. В кастрюле хранилось десятка два яиц, Булаиха переложила их на шесток и глянула через кастрюлю на свет.

– Вот, гляди, коль ты мастер лудить-паять.

Цыган взял кастрюлю в руки, заглянул в нее и, показалось Булаихе, вроде бы даже растерялся.

– Ца-ца-ца, – сказал цыган и почесал в затылке и еще раз повторил: – Ца-ца-ца…

И тут же что-то вспомнил.

– Давай молоток, бабуся. Есть молоток?

– Есть. У меня старик сапожничал.

– Тогда и лапку давай, – обрадовался цыган.

Старуха пошла швыряться за печкой, а Полуян тем временем выскочил во двор и вернулся с куском алюминиевой проволоки.

На глазах у несколько озадаченной Булаихи постоялец отрубил от принесенной проволоки совсем малую дольку и ловко заклепал ею дырку в дне кастрюли. Причем использовал сапожную лапку точно так, как это делают сапожники, когда вгоняют гвоздь в каблук обувки.

– Держи, бабуся! Цыган нигде не пропадет, тайлаз бимать!

Полуян был рад, сиял.

– Экий ты скорый, – сказала старуха с восхищением и в то же время с недоверием, поэтому тут же налила в кастрюлю воды и стала подсовывать под дно ладонь – мокнет или нет?

Кастрюля не подтекала. Но старуха все еще сомневалась.

– Больно уж хозяйственный, гляжу. Ты, случаем, не от семьи скрылся? Может, и у цыган мода пошла семью бросать?..

– Вот, тайлаз бимать! Я же тебе, бабуся, паспорт отдал. Там ясно видно – холостой! У вас женюсь. Ищи невесту – свадьбу сбацаем.

Булаиха отмахнулась рукой, но уже обмякла, даже улыбнулась. Отмахнулась так: да ну, мол, тебя.

Потом старуха наскоро сготовила яичницу и усадила постояльца за стол. Сама, пока он ел, стояла возле, рассказывала о своем житье-бытье, а больше все о дочкиной несчастливой судьбе. Пьет зятек. И никакого сладу с ним нет. Дочь уж и так и сяк, и бросала его, приезжала сюда, месяц жила. Чулан- то ее. И совсем бы надо бросить, да другого найдешь – почище будет. И что за насыла – пьют и пьют все… Сердце выболело: как она там теперь? И письма нет.

Цыган поел, старуха убрала посуду, стряхнула крошки со стола и, немного стесняясь, поинтересовалась:

– Ты, небось, и на картах гадать умеешь?..

Постоялец смутился.

– У нас, у цыган, вообще-то бабы по этой части… Вообще-то, могу. Карт нет. Бросил я всю цыганщину, бабуся! По-людски хочу жить.

– Да-да, – согласилась Булаиха. – А карты нашлись бы, – и полезла в сундук.

Увидев в ее руках колоду карт, цыган еще на секунду задумался, а потом отчаянно вскинул руку:

– A-а, давай погадаю! Была не была, тайлаз бимать! На какой предмет гадать будем, бабуся?

– На дочку бы, – совсем сникла старуха. – Как она там…

Цыган перетасовал карты, накрыл колоду ладонью и пробормотал:

– Тридцать шесть картей всех мастей, всю правду расскажите, истину доложите…

Потом раскидал карты по столу, разложил по кучкам, потом опять собрал и снова раскидал.

Задумался, пошевелил в забытьи губами. Наконец собрал карты в стопку и накрыл ладонью.

– Яваш-яваш пандыр-лаваш цыган все даш-баш, – пробормотал он таинственной скороговоркой и стал выщипывать по одному листу. – Да, бабуся, попивает супруг вашей дочери, попивает… Вот и карты говорят…

– А куда ж ему теперь деваться, – горестно подтвердила Булаиха. – Знамо, попивает…

– Вот и казенный дом вышел. Бубновому королю, ему, значит.

– Чайная, небось. Дочка говорила, они так и роятся возле нее, выпивохи-то. Им не на работу или к семье скорей, они не где пыль, а где был… Цыган выщипнул из колоды еще несколько карт.

– Вот и валет крестовый вышел, дружок ему.

– И от дружков спасу нет, – вздохнула старуха. – Кабы не дружки да товарищи, может, не так алкал.

Цыган выкладывал все новые и новые карты, но уже ничего не говорил, только шевелил губами да изредка взглядывал на открывающиеся листы. Потом вдруг посветлел, заулыбался. Старуха даже встревожилась.

– А вот, бабуся, карты говорят, не так стал пить супруг вашей дочери, как раньше. Меньше стал пить. Вот видишь, бабуся, сначала десятка пришла, потом семерка, потом совсем шестерка… Все меньше и меньше. Зря вы из колоды пятерки, четверки, тройки повыкидывали. Глядишь, и на нет сошло бы…

– Да ведь знать бы, – пожалела старуха. – У нас все их выбрасывают, и я выбросила.

– Вот и дочка ваша появилась, дама пиковая. Вот и покорился ей бубновый король, супруг ее, значит. Тут тебе и любовь пиковая! – Цыган прямо сиял. – Веселей, бабуся, тайлаз бимать!

Но хоть у старушки и отлегло, она еще сомневалась:

– Он уж не первый раз корится. Все, говорит, ни капли больше в рот не возьму, И прощения просит, и уважительный делается… А потом, глядь, – опять сшибся.

Однако цыган уже не слушал ее.

– Вон и внучка ваша тут появилась, все семейство. Есть у тебя внучка, бабуся? Есть внучка, – в удивлении согласилась Булаиха. – Вон карточка на стене, все они там, с внучкой.

– Вот, тайлаз бимать! – в свою очередь удивился цыган. – Карты правду говорят!

Он сгрудил карты в кучу, показывая тем, что гадание окончено, и встал.

– Не зря говорят, бабуся: карты ложь, да в них намек, добрым молодцам урок!

Булаиха согласно закивала и, вконец расстроившись, промокнула глаза занавеской.

Выйдя от хозяйки, цыган направился к речке: помня строгий наказ Булаихи, решил искупаться; а сама Булаиха почти следом за ним побежала по соседним старушкам – разносить добрую весть об умельце-цыгане, обходительном ее постояльце.

* * *

К вечеру из леса по ровным, как стол, займищам потянулись в село поодиночке и группами маевщики. Празднично белели по зеленому лугу рубашки и кофточки, рябила прочая пестрядь. До села доносилась тонкая и непрерывная, как комариный зуд, разноголосица песен. Пеших обгоняли велосипедисты, мотоциклы с двумя и тремя седоками, грузовики с пустыми пивными бочками в кузовах, с людьми, с пустой стеклянной посудой… Постепенно праздничный поток достиг околицы, и село ожило: заходили от дома к дому подвыпившие мужики, завскрикивали песнями и руганью звонкие женские голоса, появилась пригнанная в честь праздника пораньше скотина и сам подгулявший пастух. Он шел в легкой майской пыли, поднятой стадом, и время от времени оглушал и приятно вспугивал улицу резкими щелчками кнута…