Читать книгу Каратель - Иван Тропов - Страница 2

Ослепительно белые фары налетают и проносятся мимо, за ними сама машина, черный «мерин» с пурпурным отливом, а за ним снова фары, и снова, и снова, и снова. Длинная колонна из восьми одинаковых машин несется по шоссе, сверху давят низкие тучи, рыжеватые от придорожных фонарей.

Скорость далеко за сотню, но машины идут справа, по самому краю шоссе. Не притормаживая на перекрестках и съездах, не замечая светофоров, рискуя получить прокол на обочинах, полных битого стекла, – и получая проколы, но шины с кольцевыми вставками выдержат еще несколько часов, а потом их поменяют на новые, не проблема.

Дорожные патрульные вскидывают головы, но кто-то сразу замечает номера, морщится и мрачно сплевывает. Кто-то упрямее, решает вмешаться – и вдруг деревенеет лицом, будто видит сон наяву, а когда наваждение проходит, и он встряхивается и оглядывается – ночное шоссе снова пусто.

Кортеж несется дальше, он принадлежит другому миру.

Мимо бензоколонок и кафе, через поселки и деревеньки, рассеченные трассой пополам… Головная машина сигналит, резко тормозит, за ней тормозят остальные, а головная уже поворачивает влево.

Пересекает двойную полосу, отмахивает назад две сотни метров, и снова через двойную полосу, прямо под несущуюся с ревом тяжелую фуру, но фура делает изящный маневр к самой обочине и уносится дальше, даже не притормозив, даже не гавкнув гудком. Водитель задумчиво замер за рулем, он не возмущен, даже не удивлен тем, что происходит. Не удивлен и тем, что заранее знал, что «мерины» нырнут со встречной к нему прямо под колеса, знал это за несколько секунд до того, как случилось.

А пурпурный «мерин» невозмутимо съезжает на стоянку перед кафе, мимо которого пролетел на полном ходу минуту назад.

Остальные семь машин повторяют этот маневр, одна за другой выстраиваются перед кафе, а из первой машины уже выскакивают трое мужчин.

Одного кроя плащи, однотипные прически, похожие лица – и совершенно одинаковые галстуки из пурпурного шелка, на узлах которых фигурные золотые булавки. Один и тот же вензель, как знак модельного дома. Но это не имя модельера.

Двое озираются, третий проворно распахивает дверцу, из машины вылезает женщина. Не глядя по сторонам, идет к кафе.

Распахивает дверь в пахнущий свежей выпечкой маленький зал, а навстречу ей – бросился еще до того, как брякнул дверной колокольчик, – из-за стойки несется мужчина, лысый и розовощекий, сам как булочка.

Подскакивает к женщине и замирает перед ней. Женщина выше него. Она берет его голову в руки. Склоняет к нему лицо, будто собирается чмокнуть в блестящий лоб, но не целует, а опускает лицо ниже. Касается лбом его лба. Ее глаза закрыты.

Мужчина, сам того не заметив, тоже закрыл глаза. Миг назад ему казалось, что долгое дежурство вымотало его, но теперь на него накатывает желание вспомнить эту ночь, этот вечер в мельчайших подробностях, все-все-все. Вдруг оказывается, что он помнит много, чертовски много. Такие мелочи, о которых ни за что не вспомнил бы – даже если бы захотел вспомнить, очень захотел бы, а все равно не вспомнил – всего минуту назад…

Захлебываясь от восторга, он распахивает глаза и хочет все это рассказать ей, но женщина уже не смотрит на него, она выходит их кафе и бежит к машине, за ней спешат мужчины в плащах.

Одна за другой машины срываются с места. Колонна несется дальше.

Иногда останавливается. Женщина касается лбом продавщиц в ночных магазинчиках, сонных мальчиков-заправщиков, выдергивает шоферов из кабин фур, приткнувшихся на обочине, чтобы прикорнуть пару часиков…

Светает. Сквозь тучи на востоке пробивается первый свет подступающего дня – и колонна несется прямо в него.

Но после очередной остановки женщина мрачнеет.

Дальше по трассе. Еще одна остановка, и женщина в ярости отпихивает мальчишку-заправщика. Она кричит.

Один из мужчин в пурпурном невозмутимо берет ее под руку и тихо говорит что-то. Женщина смотрит на него, в его лицо, под которым под маской вежливости прячется иступленная страсть. Она видит это в его глазах. Она чувствует это за ними.

Она успокаивается. Дает отвести себя к машине, и колонна разворачивается назад. На первом же перекрестке съезжают с трассы. Теперь едут местными дорогами. Небо светлеет справа.

А когда колонна в очередной раз останавливается у маленького кафе, женщина снова довольна. Она даже улыбается, ее пальцы нетерпеливо сплетаются и расплетаются, потирая кольца на руках, лаская холодноватые вершинки драгоценных камней.

Снова выезжают на широкое шоссе. Мчатся на север. Дорога то и дело поднимается и ныряет с холмов. Фонари погасли, небо отдалилось и стало выше – мутное покрывало далеко вверху.

Речушка, мост. На его ограждении свежая царапина и вмятина.

Поворот – на странно знакомую дорожку. Впереди просека…

Колонна рассыпается. По две машины уходят вправо и влево, окружая лесок. Головная машина остается у начала просеки. С ней еще одна, шедшая в середине колонны. Эта осела сильнее других, словно в ней не двое или трое, а человек пять.

А две машины ползут вперед, теперь неспешно. Моторы едва урчат, их почти не слышно.

Машины ползут, пока не упираются в зад уазика – до боли знакомый. И модель, и… номер! Такой знакомый номер, но он уже позади. Четверо в плащах обходят «козленка». У всех есть оружие, но они его не достают. Зачем? Не понадобится. Человек в машине лежит, уткнувшись в руль, спит, не замечая ничего. Но даже если бы и не спал – что бы это изменило?

Тот из них, который привык командовать, улыбается. Совершенно театрально облокачивается на заднюю дверцу, и костяшками пальцев стучит в водительское стекло.

Тук-тук-тук.

И в один тягучий, бесконечный ужасный миг я понимаю – что знаю этого человека, заснувшего за рулем. Это…

Я чувствую пальцы, холодные и онемевшие, зажатые между лбом и холодным рулем. И низ руля, давящий в грудь. Одна из его спиц под щекой. Прогнувшееся подо мной сиденье, призрачный запах бензина…

Тук-тук-тук!

Сердце захлебнулось дробью ударов, словно автомат очередью, я почувствовал эти судорожные толчки крови в висках, в ушах, за глазами. Я подскочил в кресле, пихнул руку под плащ к Курносому, разворачивая голову вбок, к стеклу.

Какой-то миг мне казалось, что он стоит там – его рука, стучащая по окну…

Слишком далеко, не у стекла. И не человек – ветка. Всего лишь ветка, и вовсе она не похожа на руку. А в боковом зеркале лишь бок «козленка» и пустая просека.

Цак-цак-цак.

Стучало не сбоку, а впереди.

Я медленно повернул голову. По капоту гулял огромный ворон. Когти цокали по железу.

Я ударил по стеклу. Пошла вон, тварь! Пошла вон! Чуть не рехнулся из-за тебя!

Ворон поглядел на меня, склонив голову, и снова переступил лапками. Цак-цак.

Разжав ладонь, я с силой шлепнул по стеклу. На этот раз звук вышел громким, а удар пронзил замерзшую руку, будто ледышку, чуть не разлетелась на крошечные осколки, – но это было ничто по сравнению с той яростью, что душила меня. Пошла вон, дрянь! Пошел вон!

Ворон с достоинством выдержал паузу, косясь на меня черными бусинами глаз – не боюсь я тебя, сам улетаю, – и лишь потом побежал по капоту, подпрыгивая, выше и выше, пока наконец удары крыльев не подхватили его.

Неспешно хлопая, перелетел на ветку над машиной. Развернулся на ней и снова уставился на меня.

Цук, цук, цук – все звенело железо, чуть тише.

Несколько секунд я не мог понять, что это? Цук, цук, цук – никак не желая кончаться, только я никак не мог понять, откуда идет звук. Еще одна черная гадина? Разгуливает по крыше, где я ее не вижу?

Здоровенная капля расшиблась о ветровое стекло, за ней другая, и вдруг хлынул ливень, по машине забарабанило со всех сторон.

+++

Спать хотелось ужасно, но страх был сильнее.

Я перестал греть пальцы о чашку, в один глоток допил кофе. Безвкусный, явно перекипевший. Помои, а не кофе. Но горячий и с кофеином. А вкус мне сейчас не важен. Важен кофеин.

Долил в чашку из огромного кофейника, и снова проглотил черную бурду. Это была уже четвертая или пятая. Не помню.

Я глядел на стекло, мутное от хлещущих струй ливня, и глотал кофе.

Пальцы начинали дрожать, пожилая женщина за стойкой хмуро косилась на меня, но зато сон отступил.

Мне надо бежать дальше. Дальше, дальше, дальше. Не останавливаясь даже на час.

Это кафе я нашел на краю какого-то маленького городка к северу от Москвы – даже не знаю, что за городок. Трасса на Москву режет его по центру, но выезжать на трассу я больше не решался. Полз по окольным дорогам, и к городку выбрался с окраины. Выпить кофе, чтобы не заснуть за рулем и не угодить в канаву – и дальше. Дальше, дальше, дальше…

Дождь хлестал по стеклу, размывая все, что снаружи. Смывая мою прошлую жизнь…

Забудь. Отныне ты – не охотник. Отныне ты – беглец. Трусливая овечка. А по твоим следам, вот-вот нагонят, несутся псы – пурпурные слуги настоящих хозяев этого мира.

Поиграл в вершителя судеб? Поиграл – и проиграл. Проиграл жизнь Старика, Гоша, всех наших. И свою собственную…

Это сильнее меня. Этого не изменить. Можно лишь признать, подчиниться – и бежать прочь. Старик был прав. Старик…

Ярость накатила удушливой волной, я врезал по столу. Чашка и кофейник звякнули.

Женщина за стойкой вздрогнула, теперь она глядела на меня с опаской – за меня? или за кофейник и чашку? – но ничего не говорила. Не решалась.

Напуганная, но покорная овца. Хоть на убой веди, так и пойдет следом. Дрожа от ужаса, но покорно и безропотно.

А теперь и я – такой же. Уступивший тому, что сильнее меня. Смирившийся. Струсивший.

Прошлая ночь и это утро, вся эта бесконечная езда прочь из Смоленска, вокруг Москвы и дальше на север, прочь, прочь, прочь, – лишь короткое начало куда более длинного бега. Мне теперь только это и осталось – бежать. Всю оставшуюся жизнь. Бежать, поджав хвост.

Я грохнул по столу кулаками. Но ярость не уходила.

Я ведь все знаю про этих чертовых сук – но отныне ничего не делаю. Лишь прячусь по углам и надеюсь, что хотя бы меня это не коснется… Хотя бы сам спасусь… Ведь это главное, так? Так, черт бы тебя побрал?! Спастись самому – это главное?!

Я стиснул края столешницы – до боли, до хруста суставов. Потому что – да, все так, именно так. Спрятался в тени, и тихонько отползаешь по стеночке. Прочь. Дальше и дальше. Делайте что хотите, только дайте мне уйти. Оставьте в живых меня. Дайте уйти мне. А там уж – делайте что хотите. Вы – хозяева жизни. А я – блошка. Досаждавшая вам, но теперь почти раздавленная…

Почти?..

Почти?

Раздавленная. Целиком и полностью. Был охотник – и нет.

Я оттолкнул столик, он грохнулся боком и поехал по кафельному полу через весь маленький зал. Покатились, гремя, кофейник и чашка, блюдечки и солонки, рассыпались салфетки и пластиковые цветы из вазочки.

Тетка за стойкой лишь жалась к стеночке, не спуская с меня глаз, не осмеливаясь сказать ни слова. Даже просто позвать кого-то не решалась.

И ты – такой же.

Она – оцепенела от страха перед тобой. Ты – бежишь от ужаса перед ними. Истинными хозяевами жизни…

Я стискивал кулаки до хруста, но толку-то? Что я могу сделать? Ну, поверну я обратно, навстречу им… Но что дальше?

Мы ту-то паучиху еле взяли – вчетвером! Но теперь я один. А эта тварь куда сильнее. Если это вообще одна тварь. Слуг было столько, что там должна была быть не одна паучиха, а две или три.

А я – один.

И я не знаю, откуда они.

Я даже не знаю, сколько их.

Даже если забыть про слуг, которые встанут между нами стеной; даже если предположить, что сука всего одна, и я сумею к ней подобраться – что дальше? Она раздавит меня как блоху. Один я слишком слаб против такой твари.

И это – сейчас. Даже сейчас, когда я еще не забыл, каково это – сопротивляться паучихе. Когда в памяти еще живы те финты, что показала перед смертью та чертова сука… А что будет через неделю? Через месяц или два, когда – и если! – я выслежу эту тварь?

У Старика была ручная дьяволица. Живой тренажер. Теперь нет ни Старика, ни ее. А тренировка нужна постоянно. Без практики я ничто. Через месяц я начну терять сноровку, через полгода забуду почти все. Не справлюсь даже с самой слабой из них.

Вот она, финальная точка. У меня нет суки, на которой я бы мог практиковаться. А это конец. Без ручной дьяволицы я ничто.

Я могу поискать какую-нибудь другую чертову суку, сделать из нее тренажер… Могу попытаться сделать. Просто найти чертову суку, наверно, найду. Толку-то? В одиночку я смогу взять только очень слабую. А делать тренажер из слабенькой… Что толку практиковаться на слабой дьяволице? Если я смогу взять ее один в один – то что она сможет мне дать? Тем более с пробитым лбом. От этого ее атаки станут проще – и еще слабее… Такая не даст мне даже того, что у меня уже есть. А мне нужно – больше!

Мне нужна сильная. Вроде тех, каких мы брали втроем или вчетвером. Такая, как ручная дьяволица Старика.

Но я теперь один. Один. И такую паучиху мне не взять.

Вот она, финальная точка. Гильотина любым моим потугам.

Разве что…

Я замер.

Потер лоб, боясь спугнуть мысль.

Довольно сумасшедшая мысль, впрочем… Потому что прошло уже столько времени, что…

Но они живучие.

Времени прошло много.

Но они очень живучие.

Времени прошло слишком много.

Но она была после ритуала.

Это помогло бы жабе. Но она-то – не жаба…

Но это последний шанс. Последний – и единственный.

Я вскочил и вихрем вылетел наружу. Когда я заводил «козленка», пальцы дрожали, и не знаю, отчего больше – от кофеина или от последней, сумасшедшей надежды.

+++

Уже темнело, когда я добрался. Дождь лил сплошной стеной, свет фар растворялся в нескольких метрах перед машиной. Я едва успел затормозить, когда из водяной пыли вынырнули ворота.

Такого изумрудно-зеленого цвета, будто их всего неделю назад перекрашивали. На левой створке в свете фар сиял хромированный знак: «ВОЕННАЯ ЧАСТЬ. ВЪЕЗД ЗАПРЕЩЕН. ОГОНЬ НА ПОРАЖЕНИЕ!»

И знак, и ворота, и забор из стальных листов, уходящий в стороны от дороги и теряющийся за деревьями – все в идеальном состоянии, без малейших признаков ржавчины, без единой царапины или вмятинки.

Если бы не знал, что забор тянется в стороны от дороги всего лишь на пятьдесят метров, а потом обрывается, если бы не побывал за ним, внутри, – наверняка бы решил, что это что-то секретное, и сюда в самом деле лучше не соваться.

Но я там был.

Я сбросил скорость, но не остановился. Тихонько уперся бампером в ворота и пополз вперед. Ворота легко пропустили, потом медленно встали обратно, уже едва различимые за стеной дождя.

Капли звенели по крыше, заливали стекло, падали впереди сплошной стеной в залитую водой дорогу – бурлящая полоса в свете фар, забирающая вверх, на подъем, и теряющаяся в темноте.

«Козленок» раздраженно рычал, взбираясь, проскальзывая колесами в жидкой грязи. Незаметно перевалил холм и понесся вниз, норовя слететь с дороги. Еле удержал.

Снова подъем, поворот.

Управляться с «козленком» было тяжело, и все-таки я делал это на автомате. Краем сознания. Куда больше меня волновало другое. Я прислушивался к себе, к переливу моих мыслей, изменению ощущений. Прислушивался изо всех сил…

Ничего, совсем ничего.

Слишком поздно. Две недели прошло.

Но может быть, я просто не чувствую? Целый день гнал машину обратно к Москве, а потом на запад. Устал. Вот и не чувствую.

Нет, усталость здесь ни при чем. Слишком поздно.

Деревья слева расступились, и я забрал вправо, на самый край дороги. Свалиться в пруд мне не хотелось.

Впереди из пелены дождя выплыла громада дома. Фары мазнули по выступу террасы, по лестнице справа. У ступеней я затормозил и выскочил из машины. Понесся вверх. Мокрые ступени выскакивали из-под ног, я схватился за перила, мокрые и липкие.

Площадка. Высокие тяжелые двери – рвануть на себя.

Темно, сквозь потоки воды на окнах едва пробиваются отсветы фар. Но я помню, куда идти. Лиственничный пол твердый, словно камень. Огромный пустой холл множил шаги.

Вперед, забирая вправо. Вот и лестница. Ступени ведут вверх, значит, надо еще чуть дальше. Туда, где лестница начинает виток в подвал.

Теперь вниз.

У двери в подвал было совсем темно. Я толкнул дверь и пошел вперед, выставив руки.

Боже, если ты есть… Пусть она будет жива. Пусть эта сука будет еще жива. Прошу тебя, господи. Ну что тебе стоит? Пусть эта сука будет еще жива.

Здесь было темно, хоть глаз выколи. Лишь шум моего дыхания и эхо шагов. И по-прежнему ни малейшего холодного ветерка в голове. Никакого. Совсем.

Надо было взять фонарь в машине! Иначе я здесь ничего не найду. А то и шею себе сверну, когда буду лезть в погреб… Но возвращаться, терпеть еще несколько минут, когда моя судьба замерла монеткой на ребре, – возвращаться не было сил.

Я старался уловить хоть малейший холодный ветерок, самое легчайшее прикосновение к вискам – но ничего. Совсем, совсем ничего, будь оно проклято.

Я всегда боялся этого ветерка внутри головы, но теперь я хотел его почувствовать, желал так, как не желал ничего на свете.

Выставив руки, я шел в темноту. К тошнотворному запаху горелого жира, к запаху старой крови и серебряной патины…

Натыкался на колонны, обходил и шел дальше, пока нога не уперлась в булыжники алтаря. Я пригнулся, нащупал серебряную пластину на его вершине. Ведя по ней рукой, пошел вокруг алтаря, пока не добрался до колонны в его изголовье. Присел на корточки и повел рукой вниз, по каменному боку. Локтем сбил что-то – огарок свечи, должно быть. Нащупал тайную полочку. В ее глубине коробок со спичками.

Длинные, для разжигания камина. Первую я сломал, вторая тоже не выжила в нетерпеливых пальцах. С третьей попытки треск серы превратился в пшых! – и я прищурился от вспышки огня, слишком яркой после полной темноты.

Свет вырвал из темноты пластину алтаря, огарки свечей вокруг нее – и морду на колонне.

Я стоял сбоку от колонны, но рубиновые глаза все равно глядели прямо на меня… И морда ухмылялась.

Я вспомнил, что забыл сделать в тот раз. Забыл вырвать рубины из глазниц. Но это все не сейчас, потом, потом… Я запалил один из огарков, что сотнями стояли на камне вокруг пластины. Света стало больше. На всякий случай я запалил еще несколько свечей. Пока сгоревшая спичка не обожгла пальцы. Тогда я отлепил от камня пару горящих свечей и двинулся вправо, вглядываясь в пол.

Вот и утопленная в пол крышка погреба.

Я покапал воском на каменный пол, прилепил одну свечу. Сдвинул засов и, поднатужившись, дернул крышку. Тяжелая, зараза. Но я ее переборол. Крышка перевернулась и грохнула об пол.

И кажется…

Показалось? Или в самом деле что-то коснулось меня – мазнуло холодком по вискам изнутри?..

Торопясь и оскальзываясь на ступенях, я бросился вниз. В нос ударило сырым, затхлым воздухом, свеча затрепыхалась, едва не погаснув, и я заставил себя двигаться медленнее. Длинный земляной гроб с пустыми полками по бокам. Здесь было холодно, сыро – но, может быть, это меня и спасет? Вода – это самое нужное человеку. И чертовой суке тоже.

Я шел все дальше, но проклятый погреб не кончался. Свет свечи едва разгонял темноту, черные стены глотали его без следа.

Она лежала в дальнем углу, свернувшись калачиком. Голая, грудь и руки покрыты засохшей коричневой коростой, а ноги синеватые – даже в теплом свете свечи.

Я склонился над ней, поднес свечу к лицу.

– Эй… – позвал я.

Окоченевший комок не шевельнулся.

– Эй!

Я встал на колени возле нее, отбросил с лица волосы. Глаза закрыты, кожа сухая и холодная. И ни один мускул не двинулся от моего касания, ни одна жилка. Кажется, не дышит.

Я положил руку на шею. Господи, какая холодная кожа… Или – только кажется? Господи, сделай так, чтобы я ошибался!

Холодная, как камень алтаря. Я водил кончиками пальцев по ее шее, пытаясь нащупать бьющуюся жилку. Где-то здесь должна быть… Ну же, черт побери! Где-то здесь должна быть… если только она вообще бьется. Кажа была холодная и неживая. Кусок охлажденного мяса.

И тут я нащупал что-то. Или показалось? Я вжал пальцы сильнее, замер, даже дышать перестал. Сосредоточился, вышвырнул из головы все мысли. Лишь чувствовать тело, кончики пальцев…

Я чувствовал удары пульса в ушах, чувствовал, как они отдаются в кончиках пальцев, будто чуть вздрагивает холодная плоть под ними, – но это обманчивое ощущение. Это лишь вздрагивают мои пальцы. А кроме моего пульса ничего нет…

Нет, есть. Что-то происходило под этой каменной кожей. Слабо-слабо. Очень редко. Но это явно не мой пульс. Мое сердце успевало сделать четыре удара, прежде чем биение на ее шее повторялось.

Слава богам, есть!

Есть!!!

Минуту я боялся оторвать пальцы, боялся, что мне кажется. Но теперь я чувствовал ее пульс увереннее.

Свеча в левой руке мешала, я кое-как прилепил ее к полу. Склонился над холодным телом, бережно взял ее голову в руки, прижал к груди – будто дорогой подарок – и расхохотался. Понимал, что это ненормально, но ничего не мог с собой поделать.

Может быть, это и есть самый дорогой подарок в моей жизни… Она у меня теперь есть – жизнь! Моя жизнь.

– Паучишка ты моя милая… – я гладил ее лицо. – Жива, сука…

Потом достал флягу и свинтил колпачок. Сжал пальцами ее губы в бантик – показался кончик языка, маленький и сжавшийся, будто ссохшийся фрукт, даже на взгляд шершавый, – и влил ей в рот глоток коньяка.

Булькнул воздух в горлышке фляги, ей в рот выплеснулся еще один глоточек, еще, но ничего не происходило, – и страх накатил новой волной, руки одеревенели…

Она вздрогнула и закашлялась. Ее скрутило, она захрипела, широко открыв рот, жадно глотая сырой воздух, словно вынырнула из-под воды. Коньяк пузырился на губах, потек струйками по подбородку. Слишком долго в ее горле не было воды.

Я подождал, пока спазм пройдет, поднял ее голову повыше и повторил попытку. На этот раз она проглотила. Ее глаза распахнулись, а губы жадно сомкнулись на носике фляги.

Она сделала три глотка и снова закашлялась. На этот раз оттого, что это был коньяк, а не просто жидкость – она же глотала его как воду, большими жадными глотками.

Я отвел флягу – но она тут же вцепилась в нее. Попыталась что-то сказать: «Отдай!» – шевельнулись ее губы беззвучно, и она сморщилась от боли. Ее опять скрутило, слишком долго она не говорила, слишком долго лежала здесь, едва дыша, уже почти труп. Но от фляги не отцепилась. Вырвала из моих рук. Шумно втянула воздух – и вновь припала к горлышку.

Я ей не мешал. Коньяка мне не жалко, да и с пьяными чертовыми суками я еще не общался. Даже интересно.

Она сосала, пока не выпила все до последней капли. Тогда она с удивлением поглядела на пустую флягу, потрясла ее – и отшвырнула. Посмотрела на меня.

Кажется, в ее глазах мелькнуло удивление – но так, краешком.

– Еще… – просипела она и сморщилась от боли. Попыталась сглотнуть – и опять сморщилась. – Дай еще…

И опала, как скошенный цветок. Последние силы ушли на слова. А может, это спирт всосался в кровь. Желудок пуст который день, вот вмиг и захмелела.

Я взял ее на руки и понес наверх.

Едва заметил, как поднялся по крутым ступеням. Словно заново родился. Силы переполняли меня.

После глотающих свет стен погреба, здесь было светло. Я понес ее прочь от алтаря, к колоннам. Там, в темноте за ними, выход к лестнице… Я остановился.

Все хорошо. Все поразительно – просто невероятно как! – хорошо. Сука жива, и это главное… и все-таки что-то не так. Неправильно.

Я оглянулся.

На алтарь. На козлиную морду – сейчас какую-то задумчивую.

Надо бы погасить свечу в погребе, вот что. А главное, эти восемь на краю алтаря – под козлиной рожей. Не икона, чтобы я этой морде свечи зажигал.

А, черт с ними! Потом. Сейчас у меня есть дела поважнее.

Теперь у меня есть сука. Моя милая чертова сука. Полузакрытые глаза заблестели, черты лица смягчились, наполнились сладкой истомой, краешки губ приподнялись в намеке на улыбку…

Я поцеловал эти приоткрытые губы, ощутив вкус коньяка и – на миг – все еще сухой кончик языка. Шершавый-шершавый, как у кошки, когда слизывает с пальцев каплю мороженого.

Ты – мой шанс. Мой единственный шанс, сука.

Моя милая чертова сука.

+++

Воды я дал ей столько, сколько захотела. А вот есть ей сейчас много не стоит. На огромный стол в столовой я положил только огрызок галеты, который затерялся у меня в кармане плаща. Прямо перед канделябром на тринадцать свечей. Живые огоньки разогнали темноту в огромной столовой.

Но сухарь ее не соблазнил. А вот воду она глотала как бездонная бочка. Один бокал, второй…

Жизнь возвращалась к ней быстро, – может быть, даже слишком быстро. И определенно быстрее, чем я рассчитывал.

Я вдруг сообразил, что уже не придерживаю ее. Она сидела сама, больше не сваливаясь со стула. Ее холодная рука скользнула по моей, и она взяла бокал. И продолжала взахлеб глотать воду. Струйки сбегали с губ, капали на грудь, размывая корочку засохшей крови.

На четвертом бокале она стала пить медленнее.

Стулья в гостиной были тяжелые, спинки прямые и очень высокие. Резная окантовка возвышалась далеко над ее головой, но, кажется, раньше возвышалась куда выше… Теперь чертова сука не валилась на стол без сил. Теперь она сидела, и сидела с прямой спиной, гордо подняв голову. Даже с грязными свалявшимися волосами, вся в засохшей крови и совершенно голая – она сидела с достоинством.

И она уже напилась. Все еще прикладывалась к бокалу, но это были маленькие, символические глоточки. Просто потому, что слишком долго она мечтала об этой воде.

Теперь она обратила свой взор на меня. И не только взор…

Я успел собраться и встретить ее ледяной шквал.

Мы бодались взглядами – и тем, что за глазами… Она давила, я выкручивался из ледяных щупальцев.

Она впивалась в меня и курочила все, до чего могла дотянуться. Я выталкивал ее вон и приводил в порядок то, что она успела смять и запутать, выравнивал ощущения и эмоции, возвращал себе мои желания.

Слава богам, она была еще слишком слаба – две недели не ела. Коньяк и вода привели ее в сознание, но сил у нее было слишком мало. И почти все они уходили на то, чтобы с достоинством держать спину.

Наконец она сдалась. Холод и давление в голове ослабли. Она невесело рассмеялась.

Мне было не до смеха.

– Еще раз так сделаешь, и это будет последний раз, когда ты вообще будешь это делать… по своей воле.

Она вскинула бровь. Улыбка, чуть пьяная, гулявшая по ее губам, задралась правым уголком. Лицо у нее было выразительное, и она прекрасно им владела. Таким пренебрежением меня еще никто не обдавал, – а она умудрилась сделать это без слов.

– Я бы тебе советовал прислушаться к моим словам, солнышко.

– А вы грубиян, сударь. Во-первых, я тебе не солнышко… мальчик.

Ее липкие щупальца то и дело касались меня. Я успевал сбрасывать их прежде, чем они влезали в меня, но это было неприятно. Словно по лицу шлепали грязной мокрой тряпкой.

– А во-вторых… – продолжала она. – Иначе – что?

Она улыбалась с откровенной издевкой.

Щупальца стянулись в кольцо, вмяли мою защиту, пока она не затрещала, и тут же присосались к пробоине. Потянули меня куда-то… Я отстранялся от нее, но она была со всех сторон. И пихала в меня что-то. Как я ни сопротивлялся, я почувствовал отзвуки ее чувств: прекрасное ощущение воды на губах; дрема, накатывающая сладкой волной… Я слышал отголоски ее ощущений, а под ними было то, что она хотела, чтобы я почувствовал:

На этот раз рядом нет еще троих охотников, выбивающих у себя в голове один и тот же ритмический рисунок, подстраивающих мысли и движения к этому ритму, – и оттого сливающихся, словно голоса хорошего хора…

На этот раз здесь вообще нет никого, кроме нас двоих. Только я – и ты, мальчик…

Я сбросил липкое кольцо и выровнял ощущения… попытался. Мне было страшно. Она успела что-то нажать во мне. А может быть, этот страх шел из глубины меня самого. Даже сейчас, когда она едва держалась на ногах, пьяна и почти засыпала – я едва удерживал ее. А что будет, когда она придет в себя?

– Иначе – что? – Она рассмеялась. – Ты даже убить меня не можешь. Я нужна тебе, нужна живой и целой. И я догадываюсь, для чего… Так что – иначе – что?

Она снова рассмеялась. И обиднее всего было то, что на этот раз в ее смехе не было издевки. Может быть, от коньяка, но ей в самом деле было смешно. Она развлекалась, как могла бы дразнить ленточкой косолапого щенка, нетвердо стоящего на лапах. Для нее это была игра, в исходе которой она не сомневалась.

Ну что же… Давай расставим все точки, сука. Сразу.

Я прикрыл глаза, чуть ослабил сопротивление – давая ей присосаться, залезть в меня, заглянуть поглубже…

И, как мог старательно, вспомнил другую паучиху. В доме у Старика. Ручную дьяволицу.

…на широком дубовом столе, намертво прикрученном к полу. Запястья, щиколотки, шея и лоб стянуты кожаными лентами-захватами… два шрама на лбу… капельница над левой рукой, зеленоватая дрянь струится по пластиковой трубке… ее глаза, дикие от ярости – без искры разума, глаза загнанного в угол зверя… и пятна зеленки на ногах, а поверх них – лоснящиеся мазки ароматного масла… и возня справа, где в длинной клетке беснуются голодные крысы, учуявшие этот запах…

Я вспомнил все это. Старательно. Ярко.

И, конечно же, не без злорадства припомнил и свою брезгливую жалость – жалость к этому остатку человека. Доброму, даже милому остатку от некогда жесткого человека… Вспомнил ее касания после того, как она приходила в себя.

…ветерок мягкий и робкий, как заискивающая улыбка. Она не помнила, что делала – лишь какие-то смутные обрывки своих эмоций. Она чувствовала, что могла что-то натворить – и ей было стыдно. Она боялась, что виновата. Она хотела понять – не сделала ли она больно… Простят ли ее…

Когда я открыл глаза, у нее было совсем другое лицо.

Кажется, даже алкоголь на миг перестал действовать.

И я знал, что ее добивает: она чувствовала, что это правда. Все, что я ей показал – правда. А главное, правда то, что так будет и с ней. Именно это ждет ее, если она еще раз попытается атаковать меня.

По ее лицу я видел, что она почувствовала мою решимость. Да, я сделаю с ней это, если придется. Я сделал бы с ней и что-то хуже, если бы это могло мне помочь. Что угодно, – но получу от нее то, что мне нужно.

Будет лучше, если она останется в нормальном сознании – так я смогу научиться противостоять не только голой ярости и силе, но и хитрым атакам. Смогу обучиться всему, что меня может ожидать от чертовых сук. Но если придется – я ограничусь и тем, что смогу взять.

Я сделаю это.

– Не надо… – пробормотала она едва слышно. – Не надо…

Только не это. Только не это.

А потом я перестал слышать отголоски ее чувств. Она судорожно оттолкнулась от меня – от того, что я достал для нее из своей памяти. Схлынула из моей головы, как уходит от берега разбившаяся волна.

Она огляделась вокруг, словно очнулась от сна. Затравленно поглядела на меня, вся съежившись на стуле. Обхватила себя руками. Ее кожа шла мурашками, она дрожала от холода. Взгляд стал бессмысленным, веки опустились…

Я подхватил ее прежде, чем она упала на пол.

Нет, милая. Падать на пол – это лишнее. Случайно разбить висок – теперь, после всего! – этого я тебе позволить не могу.

+++

От алкоголя и полного желудка воды – воды, которой она была лишена столько дней – она провалилась в тяжелый сон. Мне опять пришлось нести ее на руках.

В столовой никакой кушетки не оказалось, и я потащил ее через огромный холл, в правое крыло. Толкнул ногой первую дверь – это оказалась чья-то спальня. Судя по мужской одежде на стуле, явно не ее – но здесь была кровать. И, главное, с внутренней стороны двери в замке торчал ключ.

Не уверен, что ее слуги им пользовались – от кого им было закрываться? От своей хозяйки, которая способна в любой момент забраться в любой уголок их сознания? Скорее, просто дань старомодным дверным замкам. Что снаружи, что изнутри они закрывались только ключом. То, что мне нужно.

Я уложил ее на кровать. Она дернулась и что-то пробормотала во сне. Сон был тревожный.

Ну, не мои проблемы. У меня и своих забот хватает.

На всякий случай я запер снаружи дверь спальни и стал обходить дом.

Есть, над чем поразмыслить… Запертая дверь – это не совсем то, что способно ее остановить.

Я нашел еще одну жилую спальню, явно мужскую.

Ее спальню я нашел на втором этаже, в дальнем углу. Кровать была большая и мягкая, огромный камин, три высоченных окна… Стулья, обивка стен, покрывало на кровати, шторы, – все темных красок, от сливового и темно-фиолетового до черного, – но все-таки комната была самой уютной из всех, что я видел в доме.

Была хозяйкина – будет моя. Но не это я искал.

Библиотека, кабинет, еще две гостевые спальни, ванные, какая-то пыльная комната… Я сбился со счета, обходя два этажа обоих флигелей, но все это было не то.

Задняя часть дома, три огромных зала, идущих анфиладой. Тоже не то.

За ними еще несколько маленьких комнаток, среди них я наткнулся на кладовую, – но все это не то, не то…

А потом я понял.

Вернулся в кладовую. Среди банок с красками, запасных кранов и труб – было два мешка цемента. Недостатка в инструментах тоже не было. Цемент потом понадобится, а пока я отобрал нужные инструменты, сложил все в столярный ящик с ручкой, прихватил большой фонарь и спустился в подвал.

Свечи все еще горели. Воздух отяжелел вонью сгоревшего жира. Козлиная морда подозрительно глядела на меня.

Я поставил ящик на плиту алтаря, включил фонарь и опустился на колени.

Я рассматривал швы. Каменные плиты были разные. Поменьше, побольше, совсем огромные… В центре подвала я нашел одну средних размеров – сантиметров пятьдесят на семьдесят – в окружении больших плит, куда более тяжелых.

Вот тут, пожалуй.

Я стал стамеской вычищать землю из стыков вокруг средней плиты. Земля слежалась – десятки лет пролежала так, если не всю сотню. Но мало-помалу канавка вокруг плиты становилась глубже. Минут через двадцать плита зашаталась, и тогда я принялся ее выкорчевывать. Это оказалось куда сложнее…

+++

Передышку я устроил часа через три – вымотавшийся, вспотевший и грязный – но довольный.

Оно того стоило.

Теперь каменная плита лежала в стороне. На ее месте краснели кирпичи, меж ними серый цемент, еще не схватившийся, а посередине торчала толстая труба, с высверленной возле вершины дыркой.

Это было и с виду внушительно. Но на всякий случай я еще и внутри сделал под стать. Глубже, под кирпичами, в цементе были стальные штыри – пронзая трубу, а концами уходя далеко под соседние плиты.

На всякий случай.

Едва ли у моей милой чертовой суки хватит сил просто вырвать трубу и кладку – цемент, кирпичи, труба со стенками в палец – это все я таскал сюда не одну ходку в кладовку и в старую конюшню, ныне гараж и сарай. Центнера на два натаскал.

Но ведь чертова сука – на то и чертова, что вот сейчас я сижу довольный в трезвом уме и твердой памяти – а через миг обнаружу, что сам же пытаюсь вырвать эту трубу из пола…

Не знаю, хватит ли у меня на это сил. Но лучше не рисковать, верно? Пусть лучше внизу будет еще и арматура, цепляя под соседние плиты.

Я собрал инструменты и потащил их к «козленку». Потом перетаскал туда и все остальные инструменты из кладовки, хоть как-то похожие на то, чем я пользовался. Ломы, лопаты, топоры, молотки, стамески, напильники, сверла…

Кавказец был запасливый парень, чтоб ему в аду хорошо горелось.

А еще был гараж, с целым стеллажом инструментов.

Я вымок под дождем и обливался потом, а «козленок» тяжело осел, когда я наконец-то закончил все таскать.

Руки-ноги наливались тяжестью, хотелось присесть, а лучше завалиться спать. Надолго…

Но дело еще не кончено. Моему плану нужен замковый камень. Стальной, и покрепче. Не так трудно, как таскать кирпичи, но времени уйдет много.

Только сначала – надо проверить, как она там. Вода, пожалуй, уже сделала свое дело. Наполнила клетки, сделала кровь жиже – и теперь моя милая чертова сука должна испытывать зверский голод. Я набрал стакан воды, забрал со стола закусанную галету и пошел к ней.

Не царская трапеза, но ей на первый раз больше и не надо. Иначе желудок не справится. После двух недель без маковой росинки во рту, сейчас он сжался и ссохся. Желудочного сока почти не будет – не из чего. Сейчас накормить ее до отвала – лучший способ отправить на тот свет. И довольно мучительно…

Скрежет замка разбудил ее. Она приподнялась на кровати, обернулась – и вздрогнула, увидев меня. По лицу прошла тень.

Она тут же взяла себя в руки, и все же…

Мне понравился ее взгляд. Наверно, так смотрят на оживший кошмар. Стараясь уверить себя, что вязкий ужас – прошел, то был лишь плохой сон… но кошмар вот он, перед тобой, никуда не делся.

Может быть, это и хорошо, что тогда в столовой все так сложилось. Что она была пьяна, слаба – и так неосторожно и сильно нарвалась на то, что я ей подарил. А потом провалилась в тяжелый сон, от увиденного еще более мутный и болезненный… Картинка глубоко засела в нее. И уверенность в том, что я и с ней сделаю так же, если она меня вынудит.

Тут она заметила сухарь в моей руке, и на ее лице остался лишь звериный голод. Глаза неотрывно следили за огрызком галеты. Она попыталась приподняться и схватить галету, но я толкнул ее обратно на кровать. Слишком слаба. А мне не нужно, чтобы последние силы покинули ее и она отрубилась прямо сейчас.

Нет, сука. У меня другие планы. Уроки надо закреплять.

Я отломил кусочек галеты и сунул ей в губы. Жаркие, жадно сомкнулись на моих пальцах.

Захрустело. Она тут же попыталась проглотить и сморщилась. Все-таки горло еще не отошло.

Я ломал галету на мелкие кусочки. Совал ей в рот, как собаке. Она глотала, почти не разжевывая.

– Не спеши, разжевывай. В кашицу, иначе в желудке как кирпич ляжет. А мне с тобой возиться некогда…

Она смотрела только на кусочки галеты в моей руке.

– Ты меня слышишь?

Я похлопал ее по щеке. Только когда она подняла глаза на меня, я дал ей следующий кусочек. Дал слизать крошки с моих пальцев.

– Там, у камина… – сказал я.

Она вздрогнула и закашлялась, подавившись. Вскинула на меня глаза и тут же отвела.

Хорошо. Значит, я не обманулся. Урок не прошел для нее даром. Надо лишь закрепить результат.

– Теперь ты знаешь, что с тобой будет. Помни. Попытаешься меня подмять, и будешь как та сука.

Она вздрогнула и еще ниже опустила глаза. Ее губы сжались.

– Это ясно? – спросил я.

Она нахмурилась, не поднимая глаз.

– Это ясно? – повторил я громче.

– Да…

– Не слышу.

– Да! – ответила она, но глаз не подняла.

И ее тон мне не понравился.

– Нет, ты не совсем поняла… Я тебе объясню. Есть два варианта. Либо ты дашь мне то, что я хочу… Либо я пробью тебе голову, и буду пользоваться тобой без твоего желания, а ты будешь лежать куском мяса, довольная, когда накормят, и бесноваться, когда тебе в вену вольют отвар.

Она дернула головой, будто отгоняла что-то.

Это хорошо, что картинка пустила мощные корни.

– Два варианта, третьего не дано. В любом случае я получу то, что хочу. Простым путем, тихо и мирно, – или сложным, с пробитым черепом, крысами и обкусанными ногами. Но получу. Подумай, что хочешь получить ты.

Она не поднимала глаз. По скулам гуляли желваки.

Я отломил кусочек галеты и пропихнул ей в рот, почувствовав влажность губ. Она дернула головой, будто отказывалась… Но голод был сильнее ее. Она приняла кусок из моих пальцев. Но когда я поднес следующий, стиснула губами его краешек, избегая пускать мои пальцы.

– Я знаю, к чему ты привыкла: пользоваться людьми, как вещами. Распоряжаться чужими мыслями. Судьбами. Жизнями… Но отныне забудь. Теперь я буду пользоваться тобой. Ты будешь делать то, что я тебе скажу, так, как я тебе скажу, и когда я это скажу. Отныне ты никто. Отныне ты вещь. Полезный кусок мяса.

Я сунул ей в рот кусочек галеты, но она сомкнула губы. Крошки посыпались ей на грудь. Кусочек остался в моих пальцах.

– Запомни, – сказал я. – Всего одна атака… Всего одна попытка атаки…

Она молчала, не поднимая глаз.

Мне этого было мало. Урок должен быть закреплен как следует. Так говорил Старик, и он был прав. Тысячу раз прав…

– Мы друг друга поняли?

Она молчала. Лишь теперь она подняла глаза, и если в этих глазах и был страх – то сейчас он отступил перед чем-то иным. Ненависть? Презрение?.. Я не мог разобрать, но это выражение мне не нравилось.

– Мы. Друг друга. Поняли?

Ее губы растянулись в улыбке, но глаза не изменились на ни йоту.

– О, более чем… – мягко сказала она. И вдруг как выплюнула: – Крамер.

Кажется, я вздрогнул. Попытался скрыть это – но не уверен, что получилось. Я мгновенно собрался, пытаясь выкинуть из себя ее ледяные щупальца… Но выкидывать было нечего. Если щупальца и были, то они ушли так же незаметно, как и проникли.

Я пытался унять эмоции, выстроить защиту – но едва мог справиться со страхом.

Две недели назад, когда мы были здесь все вместе, мы называли друг друга по именам. Виктор мог называть меня Храмовником, это в его стиле… Но как она могла узнать мою фамилию?.. Когда? И каким образом она вытащила это из меня? Я ее даже не почувствовал!

Ее улыбка стала под стать глазам. Она приподнялась на локте, а второй рукой вытащила остаток галеты из моих пальцев.

Но донести до рта не успела. Я поймал ее за запястья – и тряхнул так, что у нее клацнули зубы.

– Точно поняла? Тогда в следующий раз, прежде чем куда-то войти, спрашивай разрешения!

Она попыталась выдернуть руки из моих пальцев, но я сильнее стиснул ее запястья.

– Вежливо. Робко! И если я не горю желанием с тобой общаться, обходи меня стороной. И старательно отгораживайся. Если я что-то почувствую… Если мне даже покажется, что я что-то чувствую…

– Я вас прекрасно поняла… сударь!

Это старинное «сударь» не могло быть ничем иным, как издевкой, она почти выплюнула слово мне в лицо, – и все-таки она не издевалась, я видел это по ее глазам. Ярость душила ее, не оставляя место ничему иному. Ярость на меня – и, еще больше, ярость на себя. За то, что вынуждена смириться. За свой страх передо мной. Перед тем, что я ей показал…

Я выдержал ее взгляд. Дождался, пока она перегорит и сломается.

Она опустила глаза. Несколько секунд я сидел, нависая над ней. Расставляя точки. Потом улыбнулся – так же вежливо, как улыбнулась мне она минуту назад, – и, как можно мягче, поднялся. Мягко подтянул сбившееся одеяло, подоткнул ей под подбородок и вокруг плеч.

Неспешно вышел, закрыл дверь на ключ и двинулся дальше по коридору. Размеренным, уверенным шагом. Шаги она может слышать через дверь. Прошел через холл, вошел в столовую – и только тут позволил себе бессильно привалиться к стене, задрав голову в темноту.

Она наползала сверху. Свечи в канделябре догорели, остался последний огарок, огненный язычок едва теплился… Темнота над головой казалась бездонной.

Я позволил себе расслабиться – и телом, и волей. Перестал держать оборону. Дал мыслям течь свободно.

Господи… На что я рассчитываю? Разве под силу мне будет справиться с ней – если уже сейчас, когда она только начала приходить в себя… Мне-то казалось, что я всегда почувствую ее касание. Что могу блокировать ее атаку на самых подступах…

Она не должна была вытащить из меня ничего.

Ничего! Даже самые явные эмоции с поверхности моей души, даже тень этих эмоции не должна была ухватить, – не то что кусочек памяти!

Я помотал головой.

Спокойно. Только не сдаваться. Это мой последний шанс. Я не должен его упустить. Не могу его упустить! Не надо ее бояться. Опасаться – стоит, бояться – нет. Не надо паниковать.

Легко сказать… Как же ее не бояться, если я даже не почувствовал ее атаки? Я-то думал, такое вообще невозможно. Был уверен в этом! Но она легко…

Я оскалился и стиснул пальцами виски. Спокойно, спокойно!

Не надо сходить с ума. Если это невозможно – значит, должно быть объяснение, как же она узнала мою фамилию. Надо лишь понять – как.

А может быть, она узнала это не сегодня – а раньше? Две недели назад. Но не подслушала, когда мы общались друг с другом, а сама вытащила. Раньше. Когда я шел к ней в подвале. В тот миг, когда она почти заставила меня провалиться в воспоминание – сделав тот чертов кусок памяти живее реальности…

Могла? Какой-то миг она была полной хозяйкой в моей голове. Могла вытащить из меня и имя, и фамилию, и что угодно.

Я невесело усмехнулся. Ну да. Вот так вот. Просто. Элементарно. А ты уже…

Ну и трус. Так легко повелся – на такой дешевый прием. И уже возомнил невесть что. Атаковать она, видите ли, может незаметно… Она обычная чертова сука. Сильная, чертовски сильная, но далеко не всемогущая. Всемогущи – только человеческие глупость и страх. Трусость.

Ну и трус…

Мне было стыдно, но куда сильнее было облегчение. Хорошо, что все обошлось. Но больше таких срывов быть не должно. Когда эта сука будет в форме, она мне таких ошибок не простит. Если, борясь с ней, я еще сам себя буду пугать… Все может кончиться очень невесело.

Я вздохнул. Покачал головой, разминая шею. Плечи ломило, руки отяжелели, как после хорошенькой тренировки. Хотелось под горячий душ, а потом растянуться на кровати…

Нет, дело еще не закончено.

Я встряхнулся и поплелся на улицу. Дождь все моросил. «Козленок» здорово осел под грузом инструментов и всего, что могло послужить ими. Я забрался за руль и завел мотор.

+++

Чтобы добраться до заброшенной деревни, пришлось сделать порядочный крюк – через шоссе. Напрямую в деревню было не проехать даже на «козленке». В дубовом лесу просто не было ни просеки, ни тропинки.

Разгрузка меня доконала. В какой-то миг я просто перестал чувствовать ход времени. Пакеты и сумки с инструментами, неожиданно легкие пакеты с каким-то мусором с кухни… Все это слилось в одну нескончаемую цепь походов к крыльцу дома и обратно к машине, и обратно к крыльцу, с новыми пакетами, и снова к «козленку»…

А потом пакеты неожиданно кончились.

Я огляделся. Словно проснулся.

Небо уже светлело. Похоже, всю ночь провозился я в этом подвале. Впрочем… Я оттянул рукав плаща и взглянул на часы. Девятый час уже. Значит, дело можно завершить прямо сейчас.

Это хорошо.

На меня наваливалась дикая усталость. Жутко не хотелось двигаться, даже рукой шевельнуть трудно. Хотелось сесть, а лучше лечь… Просто ничего не делать… Поспать, хоть немного…

Я встряхнулся.

Это хорошо, что почти девять. Все можно закончить прямо сейчас – и нужно закончить. Если я прилягу сейчас, то скоро уже не проснусь. А вот чертова сука к тому времени проснется…

Нет. Если я хочу проснуться самим собой – то заснуть рядом с ней можно будет только после того, как все доделаю. Чтобы проснувшись она поняла, что у нее ни одного шанса.

Я потер лицо, сел за руль, развернул «козленка» и покатил. Сначала обратно через деревню, но после мостика через ручей повернул не к указателю на военную часть, а в противоположную сторону.

Доехал до выезда на московскую трассу. По ней еще верст десять. До ближайшего крупного поселка.

Строительный рынок нашел быстро, а вот отыскать там то, что нужно, оказалось непросто. Поводки, готовые короткие цепи – это все не то. Слишком коротко. Слишком хрупко…

Я почти отчаялся, когда дошел до конца рынка и нашел еще одну похожую лавку.

Здесь, среди прочего, продавались и цепи для огораживания стоянок. Несколько толстенных, почти якорных цепей из хрупкого чугуна. За ними нашлась и катушка цепи потоньше, но из хорошей стали. Торговец достал стальной метр и «болгарку», выжидающе поднял глаза:

– Сколько пилить?

– Не надо.

У него поджались губы.

– Так вы берете или нет?

– Беру. Но пилить не надо. Давайте все.

– Все?.. Это что за стоянка-то…

– Мне не для машины, мне для цепи. Давайте вместе с катушкой.

Торговец хмыкнул. Поглядел на меня, потом на цепь, звенья которой были сделаны из нержавейки в мизинец толщиной. Снова на меня.

– Это что у вас за кобелина-то такая, а?

Я вздохнул.

– Если бы кобель… Сука. Чертова сука.

Я расплатился и потащил тяжеленную катушку к «козленку». Крепкий стальной ошейник я нашел раньше.