Читать книгу История села Мотовилово. Тетрадь 14 - Иван Васильевич Шмелев - Страница 4

Наступил Покров – традиционный престольный праздник у Мотовиловцев, который обычно продолжается в течение трех дней. Религиозный праздник как обычно начинается с заутрени и обедни. Заутреня в этот день, как и обыкновенно, началась в три часа ночи, и отошла ещё затемно, а обедня началась с рассветом. Обедня подходила к концу: молебен окончен, народ освящённой водой окроплён, и Трынок со средины церкви, где обычно служится молебен, уже пронёс кропильницу с кропилом в алтарь. Поп прочитал заамвонную молитву. Народ зашумел, затормошился: люди стали поглядывать на дверь, готовясь к выходу. Бабы, шумя, стали накидывать на головы шали и полушалки, тупо хлопая об одежду, под громогласное пение хоров многолетия, кистями шалей. Мужики, разбирая картузы и шапки, сложенные кучами под образами, степенно двигались к амвону, чтобы перед выходом из церкви приложиться к кресту.

В церкви от изобилия бабьих цветных платков и разукрашенных девичьих полушалков рябит в глазах, словно от цветов на лугу. Среди этого разноцветья Устинья Демьянова взором заметила свой когда-то пропавший платок и по выходе из церкви на паперти она, вклепавшись, с силой содрала с головы одной девки, которую звали Нюркой, с руганью обличая её, что платок к ней попал воровским способом. Падкие до новостей, вокруг Устиньи и обличительной девки собралась толпа баб; они с осуждающим покачиванием голов стыдили совсем растерявшуюся, покрасневшую как рак Нюрку. Нюрка, не выдержав стыда и позора, разревевшись, выбежала из церковного притвора и без оглядки ринулась домой, она весь праздник не смела показываться на улице.

Приуроченная к Покрову, у Савельевых началась Манькина свадьба. Василий Ефимович с Любовью Михайловной, как и обычно, с особой любезностью встречали гостей. Перед началом пира Василий Ефимович с гордостью показывал гостям своё хозяйство. Гости, осматривая добротность постройки и порядок на дворе, удивлялись, хвалили хозяина, завидовали от сказанных похвальных слов. Василий Ефимович ощущал в себе не только внешнее удовольствие, но и внутреннее наслаждение, вызывающее в нем прилив гордости, а на лице ликующую улыбку. Не отставая от хозяина, и Любовь Михайловна перед свахой расхваливалась, как лучше печь пироги и пироженцы. Рассуждая меж собой, втайне от хозяина, гости, благосклонно отзываясь о нём, говорили: «Он, видать, умственный мужичок, и у него, видимо, в пользу работает мозжечок!». А бабы за его трудолюбие и исправность в хозяйстве отзывались о нём с особой почестью и говаривали: «Он все равно что двужильный!».

Обладая беспокойным характером и трудолюбивым темпераментом, Василий Ефимович требователен в семье, а особо к старшим своим сыновьям – Миньке и Саньке. Назидательно он напутствовал им: «Надо в хозяйстве своём и среди людей, везде и всегда, быть передовыми и в рамках приличия, справедливости и честности добиваться уважения от народа». Не терпя низкопоклонства и пресмыкательства, Василий Ефимович сам не прочь оказать бескорыстную услугу для человека и требовал этого от своих детей. Он отличается положительно и в гостеприимстве, которое иногда для него оборачивалось решкой. Своей излишней требовательностью и взыскательностью к Любови Михайловне, как к хозяйке при застолье, он иной раз вселяет в гостях неприязнь и отвращение. С особо кокетливыми гостями, которые быв у него в гостях и требуя к себе какого-то особого внимания, скромничают, он прямо, без всяких оговорок, в таких случаях наступает на гостя: «А ты не черемонься и не выламывай из себя какую-то М-у Ивановну!». Так или иначе, побывав у Василия Ефимовича в гостях, из его дома трезвым никто не выходит; он имеет особое искусство угостить допьяна.

Свадьба шла во всю ширь: самогонки и закуски было заготовлено вдоволь. Опьяневшие люди к концу пира шумно галдели, было много перепето разных песен, с хрипотцой играла гармонь. Один сильно опьяневший гость, пытаясь запеть какую-то песню, так дико рявкнул и заорал, словно его только что кастрировали. А баба, видимо его жена, стараясь не отступать от своего мужа и в песне поддержать его, тоже запела, причём болезненно визжа, словно у неё начались предродовые схватки. И люди, продолжая гулять на свадьбе, пьют, закусывают, веселятся, поют, громко разговаривают, кричат, смеются, спорят, курят, блюют, дерутся, словом, весело по-русски гуляют.

И люди, жители села, всяк по-своему проводят праздничные дни Покрова, кто на свадьбах гуляет, а кто и в гости пожалует к своему брату или свату. Встретила Устинья Демьянова на улице своего брательника Якова, начала убедительно зазывать его в гости:

– Ты, брательник, мотри, приходи ко мне в гости-то, мимо не проходи, мотри, греха не делай, чтоб не прийти! Ты и так у меня в гостях-то больше году не был. Если не придёшь, я на тебя усержусь и родниться не буду!

– Приду, приду, – успокоительно пообещался Яков сестре.

И Яков не заставил свою сестру долго ждать, он в этот же день под вечер пожаловал к Устинье в гости. Она по-свойски, как брата, постаралась «угостить» Якова на славу. При уходе домой сильно опьяневший Яков шёл, спотыкаясь о каждую соломинку, ногами выделывая замысловатые зигзаги и загогулины. Из гостей пробираясь домой, вместо двери в сени он шагнул в чуланскую дверь и там, запутавшись в ухватьях, загремел ими. Потом ноги его не выдержали, и он беспомощно рухнул на землю, растянувшись около грязной лужи. Люди, проходившие мимо, редко кто обращали внимание на пьяного: ведь праздник, ну и что такого, что человек валяется в безобразном виде: со всеми это бывает! И никто даже не помышлял, чтоб поднять Якова. «Не я угощал, и не мне поднимать его!» – видимо так рассуждали проходящие мимо люди. Но вот собака, случайно пробегающая мимо Якова, остановившись, подошла к нему, испытующе обнюхала и, не придав значения его незавидному положению, с видом безразличия подняв ногу, помочившись на него, тут же отошла от него прочь.

В середине осени, около Покрова, почти всегда погода неустойчиво переменчива: то изморось, а то и вовсе дождик зарядит на целые сутки и над всей окрестностью нависнет какая-то тяжёлая хмурь. То эта хмурь внезапно разорвётся и в прогалину на землю прожектором скользнёт солнечный луч. То эту хмурь совсем разорвёт на отдельные облака, и они с обсосанными ветром краями, гонимые порывистым ветром, торопливо плывут по нему, как бы спеша на восток. На улицах села, на дорогах и тропинках в такое время грязища – ноги не вытащишь! Вязкая грязь безотвязно липнет к обуви и брызгливо цвакает под ногами. Прохожие, пьяные и трезвые люди, ногами растоптали грязь так, что получилось сплошное месиво жижи, в которую шагнёшь – едва выберешься! И хорошо обойдётся, если в этой жиже не оставишь сапоги. А ночью так и совсем беда. К стихии грязи прибавляется и кромешная темень. Кажется, что все как в дёгтю вымазано. Ничего не видно, хоть глаза выколи! В такое время поздним вечером, идя по улице, слышишь, как престарелые мужики и бабы, не участвовавшие в компаниях и не желающие понапрасну месить уличную грязь, сидя в сумраке, на завалинах гутарят, обсуждая сельские новости и деловые вопросы. А днём снова продолжение праздника, снова гулянье, снова выпивка…

Подвыпивший на Савельевой свадьбе, Серёга Федотов, идя с пира от сватьёв, отстав от толпы гостей, задержался на улице Слободы. Его окружили тоже нетрезвые ребята-подростки.

– Серёга! Не хочешь ли подраться! – кто-то вызывающе выкрикнул из толпы ребятишек.

Разгорячённый вином и подзадоренный выкриком, Серёга взбудоражился и, почуяв прилив отваги и силы, храбро отпарировал:

– А ну, кто желает испробовать моих кулаков-молотков, подходи!

И, сняв с плеч пиджак, махнул его в сторону, а сам, подзасучив рукава, воинственно навострив кулаки, обнюхивая их, пробовал на прочность. И прижав кулаки к груди, в положении наизготовку, занял оборонительно-наступающую позу. Не из-за его грозной опуги, и не из-за боязни его «кулаков-молотков», а из-за боязни Серегиных братьев: Михаила, Ваньки и Павла, ребята не стали с Серёгой связываться, а они просто посоветовали ему по добру убраться с их улицы:

– А ты уматывай отселя, пока цел, и пока не стемнело. Проваливай по холодку-то! Убирайся отсюдова, да не оглядывайся! Топай, топай! Лаптой отсюдова! А то вложим, изволтузим, что до дому недошпрынкаешь! – эти нахально-оскорбительные выкрики взбудораживали самолюбие Сереги, и он угрожающе стал размахивать руками, однако, видя численный перевес, подняв пиджак с земли, задом пятился по направлению к своей улице.

– Ах ты, Пиздрон Иваныч! Ещё грозится! – слышит позорные выкрики какого-то парня-сорванца из толпы, принимая грозную позу.

– А ты уж упиздронивай и не грозись! – услыхал Серёга себе вдогонку…

Толи время настало (Серёге попёр девятнадцатый год), толи под пьяную руку, вздумалось Серёге в этот день сделать намёк своим отцу с матерью, что он надумал жениться, а как набраться смелости и сказать, перед Серёгой встал тупик. А между прочим, Серёга от людей слышал, что парень-жених, надумавшись жениться и не смевший сказать об этом своим родителям, по обычаю должен «накласть» в отцовы сапоги: станет отец обуваться, ввалится в сыновнее «добро» – догадается, что к чему! И Серёга пошёл поэтому же пути. Придя домой с пиру, а он, как уже известно, возвращался оттуда навеселе, в отважном чувстве духа и решительности, притворившись бесчувственно пьяным, Серёга шумно ввалился в избу и брякнулся на кутник, не раздевшись и не разувшись. С его ног на пол потекли грязные потеки.

– Сергуньк, а ты перве разуйся, а тут уж и ложись, а то вон сколь грязи-то наволок на ногах-то, с укоризною обрушилась на него мать.

А Серёга, как и не слышит: по-телячьи мыча, продолжал развалисто лежать.

– Сергуньк! Те ли бают, разуйся! Ишь умник какой нашёлся. Вот отец придёт, он тебе вломит! – продолжала ворчать мать на Серёгу.

Вдруг Серёга вскочил с кутника, разулся и, достав с печи отцовы подшитые валенки, надвинув их на босу ногу, вышаркнулся на двор. На дворе Серёга исполнил своё намерение, он «наклал» в отцов валенок. В избу он вернулся вприпрыжку полубосым: в одном валенке, другой с «поклажей» – нёс в руках. Он незаметно поставил валенки снова на печь, где они и были. Серёга снова улёгся на кутнике и как ни в чем не бывало, уснув, захрапел. Вскорости откуда-то пришёл отец. Назябши на улице ноги в кожаных сапогах, он, сняв их, решил погреть ноги в валенках. Сняв валенки с печи, Иван всунул ногу в валенок и почувствовал в нем что-то мягкое. Ногой он Серёгино «изделье» растревожил так, что вонь пошла по всей избе. И сам весь изваландался.