Читать книгу История села Мотовилово. Тетрадь 17 (1932-1934 гг.) - Иван Васильевич Шмелев - Страница 3

Вошедшие в колхоз почти все хозяйства села, а с ними и подавляющее большинство жителей, в колхозе за работу взялись рьяно и со всем рвением. Вначале за вложенный труд людям трудодни начислялись подённо: день отработал – начислялся трудодень. Но такая система оплаты колхозникам не удовлетворяла руководителей. Работая в поле сообща, т.е. скопом, за спины истинных тружеников прятались лодыри, а получали поровну. И поэтому в оплату труда решили ввести сдельщину, которая оказалась не в нос лодырям.

– Сдельщина эта, что старинная барщина! – протестовали они.

Но, не смотря на недовольство лёгких в работе людей, сдельщина устойчиво укреплялась в деле – за хорошую ударную работу, колхозники всячески поощрялись правлением колхоза, от выдачи премии в виде чугунов или конных вёдер, вплоть до помещения фотографии в газете. Работая в поле на жнитве ржи, бабы работали по-ударному: в поле выходили с восходом солнца, обедали только час, отдыхая только в самую мучительную жару. Время обеда и окончание работы определяли, измеряя на земле свою тень лаптями: четыре лаптя – обед, семь лаптей – вечер, кончай работу!

– Бабы! Вам за прошлую-то неделю жнитва, чего в премию-то дали? – спросила Дунька Захарова баб, измеряя свою тень лаптями, страстно желая, чтоб в удлинённой к вечеру тени было не меньше семи лаптей, чтоб заканчивая работу, идти домой.

– Мне чугун за рупь двадцать, а то картошку не в чем было варить, старый-то прохудился, свищ образовался, палец пролезет, – отозвалась колхозница Марья.

– А меня ведром конным премировали, а то не в чем было вынести корове попить, – высказалась её подруга Анна.

– А тебе Дуньк, чего?

– А меня сфотографировали и мою образину в районной газете поместили! И на доске почёта мою образину выставили! – с недовольством ответила Дунька.

– Эт тебя значит, через газетку продёрнули? – осведомилась Марья.

– Да, мне всех хуже досталось! Я на чугун завидую, у нас тоже прохудился, – отозвалась Дунька.

– А что, разве плохо твоё лицо в газетке-то красоваться будет? Всяк им полюбуется! – с явной подковыркой заметила Анна.

– Да-а-а! С три дня, может быть, и полюбуется моей физиономией, а потом отнесут газетку-то в Нужник и кто-нибудь моим-то лицом заднее место потрёт!

– Дура ты, Дунька. А вот Кольке Кочеврягину какое доверие дано, следить за людьми и сообщать в надыбы! Ему за это премию ботинки дали, да наказали: «Носи, только не стаптывай!» – заметила Анна.

– Эт что больно много ему ввалили?!

– А видно для хорошего человека г–а не жалко, – объяснила Дунька.

– Колька-то, Дуньк, про тебя песню сложил:

«На доске почёта хвалят Дуньку,

Как отличницу.

А за что её так хвалят?

За её чернильницу!»

Наряду с полной ломкой бытового уклада жизни ломались и отношения между людьми. Принцип в коллективном труде: «Не можешь – научим, не хочешь – силой заставим!» стал причиной зависти и недовольства, связанное с воспоминанием обид и мести. В поле, жалуясь председателю Федосееву, Дунька Захарова с обидой на Кузьму Оглоблина, говорила ему:

– Товарищ Федосеев, я в обиде на Кузьму! Он вместо того, чтобы по-человечески рассказать и научить, как косой лавировать, разгорячившись, на три буковки меня послал!

– А ты, и вовсе в пяти буквах хотела меня упрятать. Я и то молчу! – наивно улыбаясь, отпарировал Кузьма.

Наряду с завистью и недовольством некоторыми приспешниками правления колхозом, появился бюрократизм, и стало процветать хищничество и воровство колхозного добра, в частности хлеба. В канцелярии колхозного правления развелось столько счётных работников, что войдя в контору, видишь только одни столы и за каждым сидит счетовод, т.е. хоть небольшой, а всё же чиновник. И каждый, занимая место своё, старался выказывать из себя интеллигента, а ни какого-то там рядового колхозника. И разговор-то свой они старались вести на культурном языке. Желая блеснуть своей начитанностью и познанием литературного лексикона, счетовод Ромка спросил у старшего конюха, который обратился к нему по поводу лошадиного вопроса зарегистрировать новорождённого жеребёнка.

– Ты всецело ко мне? – невпопад козыряя фразой, спросил Ромка конюха.

– Да, да, запиши-ка: «Оглобля» ожеребилась, жеребёночка-то мы по общему согласию «Прыгунком» назвали.

Довелось Василию Ефимовичу побывать в колхозной конторе, куда его вызвали по поводу посылки его на курсы садоводов в Арзамас. Завидя множество столов в помещении правления он, ужаснувшись, проговорил:

– Эх, сколько вас тут понатыкано! Куды ни взглянь, везде столы, а за каждым столом – чиновник сидит, а обратиться не к кому, все делом заняты! Раньше был один барин, а теперь трутней поразвели. Нахлебники на шее честного народа! Одним словом! – вынужденно вырвалось у него прелестное определение сидящим за столами.

Это-то неприязненное отношение к колхозным чиновникам, впоследствии горько отразилось на нём. Современных чинуш не любил не только Василий Ефимович, но и комсомолец Гриша Лобанов, случайно от кого-то услыхал он о том, как в сельский совет пришли сельские мужики со своим ходатайством и, обратившись к Балакину, как к секретарю, назвав его «Господином», Гриша всячески критиковал и высмеивал Балакина и заочно, и в глаза:

– Такой земский начальник нашёлся, современный дворянин! С худшим качеством. Сам ни аза в глаза не понимает, а из себя барина корчит! – с издёвкой обрушился Гришаня. – Сначала-то избачом в селе заделался, а теперь до совета допятился; в орган власти затесался, себя губернатором возомнил! Оскотинился. За счёт чужого труда барствовать надумал! «Горда свинья тем, что чесалась о барское крыльцо!» – козыряя некрасовскими словами, Гриша заочно клеймил Балакина. – Сидит чиновник плохонький, а сколько в нём г…на. «Не ведает царь, что делает псарь!» – издевательски потешался Гриша над Вячеславом Аркадьевичем.

Мало того, он вдобавок написал анонимное письмо, которое подбросил в сени квартиры Балакина. В письме говорилось: «Господин Балакин! Тупоумный гений, или уезжай из нашего села, или мы тебе голову сломим!» – подпись «С.К.Я». Обнаружив в сенях эпиграммное письмо, Балакин долго ломал голову над расшифрованием этих трёх букв, которые показались ему инициалами кого-то из жителей села, – инициатора готовившегося покушения на Вячеслава Аркадьевича, одержимый манией величия. Растревоженный Балакин тут же, средактировал и написал от себя письмо с доносом о яко бы готовящемся заговоре в Арзамасскую милицию, на конверте письма написал: «В-срочно!» Милиционеру Никитину было поручено разобраться по этому анонимному делу, но они совместно с Балакиным, перебрав все лицевые счета жителей села, так и не нашли таких инициал, которые сходны были бы с загадочными буквами «СКЯ», указанные в письме вместо подписи. А Гриша Лобанов, узнав о напрасном беспокойстве и хлопотне, злорадствовал и скрытно насмехаясь, продолжал подтрунивать над Балакиным. Под анонимным своим письмом он тогда вместо росписи поставил кратко «СКЯ». Что означало «сельская комсомольская ячейка»!