Читать книгу Незавершенная месть. Среди безумия - Жаклин Уинспир - Страница 6

Из лесу Мейси вышла, когда дневной свет уже сменился ранними сумерками. Приглушенное конское ржание плавно катилось с холма. Возможно, Билли ожидал, что «мисс» заглянет к нему во времянку перед отъездом. Хмелеводы собрались возле кухни, Мейси их видела, но она и так запозднилась и не хотела волновать Фрэнки Доббса.

Выруливая с проселка, Мейси удивлялась тишине и безлюдью в деревне. Казалось бы, в такой славный вечер селяне должны тянуться к пабу, чтобы, сидя за кружкой пива, обсудить погоду, урожай, сбор хмеля. В эту пору жнут ячмень и вяжут снопы на щетинистых, опустошенных, залитых солнцем нивах, запасают сено, бродят узкими проселками, сравнивая прошлогодний урожай с нынешним. В эту пору ставят новое вино и сушат овощи на зиму, готовят ягодный пудинг, прячут его в холодную кладовку и ждут, чтобы черствая булка пропиталась ягодными соками. Но в Геронсдине, похоже, никто не радуется ни последнему теплу, ни обилию плодов, возможно, думала Мейси, благостный настрой селян сбили многочисленные чужаки.

Чужаки. Те самые цыгане, от которых Мейси возвращается. Старая Бьюла привела ее на поляну, усадила на бревно поближе к огню, сама села рядом. Собака устроилась у ног хозяйки, но не выпускала Мейси из поля зрения – стоило гостье шевельнуться, как собака поднимала морду. Имени у нее не было. Ее называли просто «джюклы» – по-цыгански это и значит «собака», «сука».

Мейси и Бьюла беседовали, склонив головы друг к другу, чтобы слова не были слышны посторонним. Каждую секунду Мейси чувствовала на себе пристальное внимание остальных членов табора и особенно парня по имени Вебб, сына Бьюлы. Вебб был высок ростом, синеглаз и длинноволос. Темный шатен, а не жгучий брюнет. Впрочем, у многих цыган в черных шевелюрах имеются каштановые пряди, попадаются даже рыжие цыгане, хотя подавляющее большинство щеголяет, подобно Пейши, жене Вебба, густыми угольно-черными кудрями. Несомненно, такие же были и у самой Бьюлы – пока не поседели. Такие же волосы и у Мейси. Одет Вебб был в поношенную рубаху и темные плисовые брюки, на шее – синий шарф. Широкополая шляпа бросала густую тень на его лицо, в ушах поблескивали серьги – правда, не такие крупные, как у Бьюлы или Пейши. Впрочем, крохотные сережки носила даже маленькая Бусал.

По осанке и походке Вебба Мейси сделала вывод о его возрасте – лет двадцать восемь, может, двадцать девять – чуть больше, чем ей самой. Лицо, с трудом различимое под шляпой, выдавало горький опыт долгой жизни. Жене Вебба было лет девятнадцать, от силы двадцать. Каждые несколько минут Вебб взглядывал на мать. Он делал это, наклоняясь над угольями со спичкой, волоча тяжеленный чугунный котел, в котором женщины собирались стряпать рагу из крольчатины с овощами, купленными в деревне, и лесными ароматными травами, опознавать и использовать которые умеет только цыган. Мейси давно научилась, не выказывая внешнего интереса, делать выводы о человеческом характере по поведению. Конечно, сидя на низком бревне, она не могла отзеркаливать Вебба, но эмоции, доминировавшие в нем, видела отлично. На парня давили гнев и страх. И то и другое было словно четкая маркировка на мешке, намертво прикрученном к Веббовой спине. В свою очередь, Бьюла знала, что гостья оценивает ее сына, – глаза старой цыганки сузились, когда она догадалась, что Мейси пришла к некоему заключению.

– Ты здесь из-за двоих мальчишек-гадже.

Это было утверждение, усиленное жестом руки – цыганка указала в сторону Лондона.

Мейси кивнула:

– Да, в том числе из-за них.

– Мы тут ни при чем. – Бьюла отхлебнула чаю, зажмурилась, проглотила обжигающую жидкость.

– Как вы думаете, мальчики из Лондона виновны?

Бьюла уставилась на огонь.

– Не мне решать. У них свои дела, у нас – свои.

– Вашего сына видели возле дома, где произошло ограбление. Возможно, он что-нибудь заметил?

– Вот у него и спрашивай.

Бьюла кивком подозвала Вебба, который рубил дрова. Двое других цыган пилили деревья, повалившиеся еще зимой; такая древесина легко загорается, ведь она отлично высохла за лето.

– Хочешь – поговори с ним.

Вебб поднял глаза ровно в тот миг, когда мать поманила его.

– Румны – женщина – хочет с тобой потолковать, Вебб.

Не выпуская из рук топора, Вебб в несколько широких шагов очутился перед Мейси.

Интуиция заставила Мейси подняться на ноги (ростом она была почти с Вебба) и тем лишить его возможности доминирования. Что касается грозных взглядов, метать таковые Мейси и сама умела. С ее темно-синим оттенком радужки это было нетрудно.

– Мистер Вебб, по поручению родителей мальчиков, которых обвиняют в краже, я расследую вторжение в дом Сандермира. Против этих детей достаточно свидетельств, однако я знаю, что вы были на месте преступления и могли видеть, что там действительно происходило.

Вебб не шевельнулся, не тряхнул головой, не кивнул в подтверждение: дескать, да, я в курсе. Прежде чем открыть рот, он просмаковал в молчании все шестьдесят секунд одной бесконечной минуты. Мейси не отпускала его взгляд, но и не торопила с ответом.

Наконец, куснув губу, Вебб заговорил:

– Я ничего не видел. Просто шел мимо с собакой.

Выговор был не цыганский – никаких гортанных звуков, как у Бьюлы.

– Мой Вебб в школе учился, – прокомментировала Бьюла, словно прочитав мысли Мейси. – Умеет по-вашему говорить. И грамоту знает. Если надо какую бумажку сочинить – он первый человек, и прочесть любой документ может. Когда Вебб с нами, нас не проведешь. Так-то.

– Полезно иметь такого человека в таборе, не правда ли, тетушка Бьюла? – улыбнулась Мейси. – А как вы думаете, мистер Вебб, мальчики действительно виновны? Это они влезли в дом, украли серебро и попытались сбежать?

Вебб снова выдержал напряженную паузу.

– Эти ребята росли в Лондоне. Они не дураки, хоть и малы годами. Если бы они и вправду сделали то, в чем их обвиняет полиция, – они бы не попались. Любой мальчишка быстро бегает. Помню себя в их возрасте. Я был неуловим. Приходилось быть неуловимым.

Вебб отошел, установил полено на пень, размахнулся топором и с силой опустил его, одним ударом расколов полено в щепки. По лесу разнеслось гулкое эхо.

Бьюла тем временем попивала чай, упершись локтями в широко раздвинутые колени, и молча наблюдала за сыном. Наконец она обратилась к Мейси:

– Ты оттуда? – Она вновь движением подбородка указала в сторону Лондона.

– Да. Там я родилась и воспитывалась.

Старая цыганка скроила усмешку.

– Родилась – да. Но воспитывалась ты по-другому, девонька.

Мейси ничего не ответила. Она смотрела на огонь. Днем здесь была лишь горстка золы и несколько головешек; теперь пламя гудело, жадно пожирая поленья и хворост.

– Со стороны матери, да? – уточнила Бьюла.

Мейси кивнула.

– Но мать твоя сама не нашего племени.

– Моя бабушка – цыганка. Из речного народа. У ее родителей была лодка, и однажды они приплыли в Лондон. Дедушка служил матросом на лихтере. Он тогда был совсем зеленый паренек. И бабушка только-только простилась с детством. Он посватался к ней. Прадед долго не давал согласия, но в конце концов сдался. Речной народ говорил, брак долго не продержится – уж очень бабушка была своенравная. Но с дедом они ладно жили и умерли почти одновременно. Мне было всего восемь лет.

– А когда умерла их дочь?

– Мама умерла, когда мне было двенадцать, почти тринадцать.

Бьюла глотнула чаю, наклонилась потрепать собаку по холке.

– Приходи завтра, на закате. Будем чай пить.

* * *

По дороге к дому отца Мейси размышляла о том, как легко открылась перед цыганкой. Ей задавали прямые вопросы, без подвохов – так же она и отвечала. Приглашение на чай было на самом деле приказом. Завтра Мейси сможет задать больше вопросов, проникнуть глубже в суть вещей.

На въезде в Челстоун Мейси сбавила скорость и свернула влево, к особняку Комптонов. Еще один левый поворот на гравийную дорогу – и перед Мейси вырос отцовский домик. План действий на завтра был готов: утром она поедет в Мейдстоун, побеседует с адвокатом. Заодно заскочит в редакцию местной газеты, почитает в старых номерах все, что связано с Геронсдином. Потом наведается в Геронсдин, просто чтобы прогуляться по главной улице и уловить общий настрой селян, возможно, ей светят один-два намека на происхождение этого настроя. Придется ножками топать; в Лондоне это делал бы Билли. Не беда, даже интересно (и полезно) будет вновь ощутить себя стажеркой, только постигающей азы следовательской работы – как в добрые старые времена, с Морисом Бланшем.

Мейси черкнула пару строк в блокноте и лишь потом выбралась из «Эм-Джи». В данный момент ее больше всего занимало, почему Вебб так напряженно следил за усадьбой Сандермира, что для него значат дом и хозяин, что лежит в основе любопытства (если, конечно, «любопытство» – подходящее слово). Мейси отложила карандаш и блокнот, взяла рюкзак. Навстречу уже спешил отец, заранее раскинувший руки, чтобы обнять свою обожаемую девочку.

* * *

Позднее, после ужина из отварной солонины с морковью и картошкой, когда и посуда, и сковородка были вымыты, отец с дочерью устроились в маленькой гостиной с массивными потолочными балками.

– Скоро уже вечерок без огня не скоротаешь, да, дочка?

– Ой, пап, не прощайся с летом раньше времени. Зима и так всегда неожиданно приходит.

Фрэнки откинулся в кресле, закрыл глаза.

– Ты устал, да, папа?

– Нет, милая. Просто маму твою вспомнил. Это сколько будет в апреле, как она умерла, – двадцать один год, верно? А мне порой кажется, еще вчера она была с нами.

Мейси заерзала на стуле. Если задача Времени – утишать тоску по тем, кто покинул этот мир, – значит, Время безбожно халтурит. В отцовских глазах Мейси до сих пор ясно читает боль утраты. А прочтя, сама вспоминает Саймона, даром что обещала себе задвигать подальше все мысли о нем вплоть до воскресенья, на которое намечен визит в ричмондский военный госпиталь. Короткая отлучка из Кента в разгар расследования заодно позволит Мейси проанализировать материалы по делу, которое она мысленно называла «Комптоновским» – и которое успело выйти далеко за границы, Джеймсом Комптоном обозначенные. Кроме того, Мейси сможет присовокупить к делу обстоятельства кражи в доме Сандермира.

– Много работы, детка? А будет еще больше?

Фрэнки порой терялся в разговоре с дочерью, боялся проявить чрезмерное любопытство, задать вопрос, отвечать на который Мейси будет не вправе. Часто ему хотелось, чтобы Мейси вышла замуж, устроила свою жизнь по-человечески или нашла обычную, доступную его, Фрэнки, пониманию работу. С другой стороны, он любил в Мейси именно независимость и ужасно гордился успехами своей девочки.

– Летом все было как-то смутно, неопределенно. А теперь появилась достойная работа. Меня ангажировал Джеймс Комптон; для него я кое-что расследую в Геронсдине. Есть еще пара дел, так что в ближайшее время скучать не придется.

– Это не опасно?

Мейси рассмеялась:

– Нисколько не опасно, пап, не волнуйся. – Помедлив, она добавила: – Странное место этот Геронсдин. У меня ощущение, что в деревне все должно быть по-другому.

– Никогда там не бывал, в смысле, не задерживался. В такие деревни наведываются либо к родне, либо проездом в другое место. А так там делать нечего. И ярмарок они не проводят.

– Ты прав, папа. Кстати, ты слыхал о Сандермире?

Фрэнки ответил не сразу:

– Слыхал – краем уха. Он вроде охоту любит. А еще говорили, будто имению теперь конец, раз Сандермир его унаследовал. У него, мол, все идеи какие-то, деньги швыряет на станки, которые в производстве кирпича и не нужны вовсе, да еще хороших клиентов отвадил – целых две строительных фирмы, из Лондона. Брат его – тот был толковый, совсем еще мальцом в делах разбирался.

Мейси вздохнула. Она было хотела спросить Фрэнки про лошадей, вверенных его заботам, но он заговорил снова:

– Правда, в войну деревня пострадала – ее чуть с землей не сровняли.

– Как это?

– Где тебе знать – ты тогда во Франции была. А на деревню случился налет. «Цеппелин» снаряд сбросил. Помню, эти мерзавцы к Лондону летели нарочно пониже – тренировались бомбить. В общем, насколько мне известно, тогда в Геронсдине погибли три человека. Правда, с самой войны об этом как-то помалкивают. Ну, будто вот случилось – и случилось, что тут обсуждать. Я еще удивлялся – вон какое событие, в деревнях ведь и пустяки годами мусолят. Наверно, им только и оставалось, что смириться. Перешагнуть и жить дальше. – Фрэнки покачал головой. – Сначала думали, «цеппелин» метит в кирпичный завод, может, летчику казалось, там какое-то крупное предприятие, – а вышло вон как. И с тех пор никто ни гугу на эту тему.

– Когда случилась трагедия?

– Не поручусь, что правильно помню, – только вроде как раз в сезон сбора хмеля. В сентябре шестнадцатого, значит. – Фрэнки поднял глаза к потолку, сам себе кивнул – Да, точно. За неделю до этого Лондон бомбили, дымище на мили был виден, а этот пожар, конечно, мелочью по сравнению с лондонским показался.

– Завтра поеду в Мейдстоун, попробую что-нибудь выяснить.

Фрэнки кивнул, и несколько минут отец и дочь провели в молчании.

– Вот какое дело, папа: я почти ничего не знаю про нану.

– Мамину маму? Старая Бекка была из тех, кого раз увидишь – не забудешь.

– По-моему, ты ее любил. Правда, я толком ничего не помню. Отдельные эпизоды, но зато какие яркие!

– Когда я впервые увидел твою будущую бабушку, у меня, веришь, душа в пятки ушла от страха. – Фрэнки заулыбался, устремил взгляд в воображаемую даль, словно хотел вытащить воспоминания из темного туннеля Времени. – Но старая Бекка любила твоего деда, а тот симпатизировал мне, так что пожениться нам с твоей мамой разрешили без скандала.

Фрэнки рассмеялся.

– Так и вижу: вот она, Бекка, стала, руки в боки, да нудит – то не так, это не этак. А дед твой знай улыбается, в глазах искорки. Дескать, продолжай, говори. Бекка была цыганкой, причем из речных цыган. Маму твою обожала, а в тебе просто души не чаяла. Когда ты совсем крошкой была, она называла тебя или Маленькая Бекка, или Бусал. Или еще как-нибудь ласково.

– Как ты думаешь, нана тосковала по своему народу – ну, после замужества?

– Ответ на этот вопрос – рождение твоей мамы. Впрочем, помню, однажды твой дедушка сказал: когда речные цыгане приближаются к шлюзу, у Бекки глаза так и горят. Она могла даже вскочить на лошадь и берегом, по бечевнику, следовать за цыганами до следующего шлюза. Потом, конечно, домой возвращалась.

– Их когда-нибудь обижали – ну, из-за бабушкиной национальности?

– Твоя мама рассказывала, что да, в них тыкали пальцами, даром что Бекка не носила цыганскую одежду. Она одевалась как все – ну, ты понимаешь. Только с сережками расстаться не могла. Когда твоя мама была маленькой, Бекка глаз с нее не спускала, чтоб не затравили. Конечно – смугленькая, чернявенькая. А уж мама, в свою очередь, за тебя боялась, когда ты в школу пошла. Волосы-то у моей девочки совсем цыганские. Зато мама проследила, чтоб выговор у тебя был как у леди. Знаешь, просто чудо, что тебя не дразнили.

– Еще бы не чудо. Но дело не только в правильном произношении. Я всегда умела найти нужный тон и вовремя вставить нужную фразу. Пожалуй, мама огорчилась бы, если бы услышала, как я общалась в школе. – Мейси помедлила. – Скажи, папа, – нана умерла старенькой?

Фрэнки качнул головой:

– Нет. В смысле, она, конечно, уже начала сдавать, но все-таки была куда крепче твоего деда. Он умер – и для Бекки словно смысл жизни пропал. А еще ее источила тревога за твою маму. – Фрэнки взглянул на Мейси. – Она уже тогда была очень плоха. Старая Бекка говорила, она все это предвидела, с самого начала, – поэтому и не хотела, чтоб мы женились. Себя во всем винила: мол, зачем рожала в Лондоне, где дышать нечем из-за смога. Ты же знаешь – когда твой дед служил на лихтере, они с Беккой жили в Ротерхайте. Это уж после Бекка на своем настояла – дед устроился смотрителем шлюзов, они перебрались за город. Когда ты родилась, Бекка хотела и нас к себе в дом перетащить, чтобы твоя мама дышала свежим речным воздухом. Но мама не согласилась. Бекка и вбила себе в голову, будто виновата в болезни дочери. Конечно, маме твоей она этого не говорила, да только поклясться могу: Бекка знала, что ее дочь умрет совсем молодой. Знала прежде, чем врачи диагноз поставили.

Мейси беззвучно плакала – заодно и о Саймоне, даром что после встречи с Присциллой запретила себе думать о нем.

– Что случилось, детка? Что тебя гнетет?

Мейси прикусила губу, перебралась со стула к отцовскому креслу, села на пол.

– Папа, Саймон умирает.

Фрэнки обнял дочь, стал укачивать, как маленькую.

* * *

Они засиделись далеко за полночь. Говорили сначала о Саймоне, вот уже много лет находившемся на грани. Его смерти ждали с первых недель после ранения. Однако годы шли, а состояние Саймона не менялось – он завис между двумя мирами. И постепенно обе женщины – Маргарет Линч и Мейси – привыкли к этому. Потом Фрэнки спросил, намерена ли дочь навестить Мориса – тот сейчас в Дувр-хаусе, в Челстоуне. Мейси отрицательно покачала головой, и Фрэнки не стал развивать тему.

* * *

После завтрака, впрочем, он снова поднял вопрос, предварительно плюхнув дочери на тарелку глазунью из одного яйца, два ломтя бекона и румяный гренок – все с пылу с жару. Затем наполнил собственную тарелку, уселся напротив Мейси за тяжелый деревянный стол и разлил чай по чашкам.

– По-моему, доктор Бланш был бы рад тебя видеть.

Фрэнки говорил, не поднимая глаз – был занят нарезанием гренка и обмакиванием кусочков в яркий растекшийся желток.

– Сейчас мне некогда, папа.

Фрэнки отложил нож с вилкой.

– Мейси, я без обиняков скажу. Упрямство хорошо до поры до времени, если, конечно, знаешь, что права. А ты почти всегда права – этого не отнять. Что там у вас произошло с доктором Бланшем, я не в курсе…

– Пап, не надо…

Фрэнки взмахнул рукой.

– Послушай меня, детка. Послушай отца.

Мейси резала бекон; Фрэнки терпеливо ждал. Наконец она оставила нож в покое и приготовилась слушать.

– Вот что я тебе скажу, дочка. Когда много лет назад ты стала брать уроки у доктора Бланша, я был не в восторге. Конечно, я благодарен леди Роуэн за то, что она предоставила тебе такую возможность, но только…

Фрэнки замолк. Он не привык произносить длинные тирады, раскрывать душу.

– Честно говоря, я ревновал. Боялся, что этот доктор, ученый человек, станет для тебя важнее, чем я, родной отец. С тех пор как я служу в Челстоуне, я ближе узнал доктора Бланша. Помнишь мою травму? Он тогда проследил, чтоб за мной был хороший уход и все такое. И я понял: доктор Бланш к тебе со всем уважением. Он твои успехи ценит, дочка. Не знаю, из-за чего вы повздорили. Я человек необразованный, не тебе чета, да только я не дурак и кое о чем догадываюсь. Так вот. Может, доктор Бланш что-то от тебя и утаил – но не потому, что не доверяет тебе. Он просто хотел избавить тебя от проблем, защитить. Наверно, ошибся – так ведь не по злому умыслу. – Фрэнки снова взялся за нож и вилку. – Порой приходится даже и на попятную идти, Мейси. Помирись с доктором Бланшем – а заодно и с самой собой. Зачем кукситься? Лучше быть друзьями.

Мейси вздохнула и принялась за еду.

– Я…

Тут она поняла, что собиралась в очередной раз оправдывать свои действия (или свое бездействие), и просто добавила:

– Ладно, папа, давай спокойно позавтракаем, иначе все остынет.

– И то правда. Я только хотел свое мнение высказать.

– Я рада, что ты это сделал. – Мейси подняла взгляд над тарелкой и поспешила сменить тему: – Сегодня попробую заночевать в Геронсдине – если, конечно, найду комнату. Надо провести там пару суток, проникнуться обстановкой. В пятницу к тебе приеду.

Фрэнки кивнул, встал из-за стола, поставил тарелку в тазик с водой. Вымыл руки, чмокнул Мейси в темечко.

– Ну, мне к лошадкам пора. – С этими словами Фрэнки снял с гвоздя куртку. – Будь осторожна на проселках. По ним ездить – тоже сноровка нужна.

– Хорошо, папа.

* * *

Мейси долго сидела за столом. Наконец, вздохнув, взялась за мытье посуды, после чего собрала свои вещи. Еще не пробило семь утра, когда Мейси надела резиновые сапоги и вышла через заднюю дверь в сад. Длинный и узкий участок был засажен преимущественно овощами, однако по периметру, с трех сторон, росли розы. Собственно, Фрэнки Доббс и Морис Бланш сошлись на почве любви к розам. Их участки граничили между собой; конечно, усадьба Дувр-хаус, примыкавшая к владениям Комптонов, была куда внушительнее, чем клочок земли, выделенный челстоунскому конюху. Из-за особенностей рельефа вдобавок казалось, что Дувр-хаус свысока смотрит на домик Фрэнки Доббса.

Мейси пошла через сад, по росистой траве. Добралась до забора, стала смотреть на поля и лес. Слава богу, что папа еще в четырнадцатом году переехал в Челстоун, слава богу, что ему разрешено жить в этом домике до конца его дней. Мейси с ужасом думала об этом конце – больше родных у нее не было, а папе перевалило за семьдесят.

Она хотела уже повернуть к дому, но задержала взгляд на Дувр-хаусе. Видны была только крыша да стеклянная стена оранжереи, где Морис любил завтракать. Мейси представила: вот он берет еще горячую булочку (свежий хлеб – одна из его немногих слабостей), вот макает ее в крепкий кофе. Так Мейси стояла, вспоминая добрые старые времена, когда они с Морисом полушепотом обсуждали то или иное дело. Вдруг за оранжерейным стеклом мелькнула тень. Морис Бланш смотрел на Мейси, зажав под мышкой газету. Ладонь он козырьком приложил к глазам, защищаясь от резких лучей утреннего солнца, что вторглись в оранжерею. Затем помахал Мейси. Поразмыслив, Мейси помахала в ответ. Морис явно ждет, чтобы она открыла задвижку на калитке и прошла к нему по тропинке, через лужайку, через розарий. Наверное, уже и распорядился принести вторую чашку с блюдцем – вдруг Мейси согласится выпить кофе? Нет, она не пойдет ни в оранжерею, ни на попятную. По крайней мере, сегодня.