Читать книгу Остров - Жанна Бочманова - Страница 2

Иногда ей снилось, что не было никакой аварии, что она, как прежде, первая красавица поселка и мечта всех местных парней, и впереди ее ждет учеба в институте большого красивого города. Тем горше было пробуждение. Лучше бы она сразу страшилищей уродилась! Кому она теперь нужна? Днями просиживала она на чердаке, где еще хранились остатки соломы и где стоял старый бабушкин сундук с кованными железными углами. Девочкой любила Юля играть здесь с куклами или читать книги, пристроившись в пыльном луче света, падающем из оконца. Позже чердак забылся, конечно, но вот снова она тут, только уже не с куклами и книгами, а с мыслями тошными, как тягучий ночной морок, не отпускающий свою жертву из цепких скрюченных лапок.

Юля никогда с отцом о смерти не говорила, не заикалась даже. Но он, видно, чувствовал что-то, да и тетка, навещая их ежедневно, так ему и сказала: «Гляди за ней Петя. Не нравится мне девка – все молчит да молчит. Уж лучше бы плакала, волосы рвала от горя, а тут дело плохо, видать, задумала чего. Она у тебя с характером и горда без меры». Потому, наверное, отец аптечку из дома убрал, и лекарства дочери выдавал строго по рецепту. Но все равно в жестяной коробочке с полустертым рисунком и надписью «Чайная компания Сергей Перлов и Ко» с ятями, завалявшейся в бабушкином сундуке, потихоньку копились таблетки. Каждый день, пересчитывая их, Юля мечтала о дне, когда сможет освободиться от этого ужаса – отвратительной маски, в которую превратилось ее лицо: челюсть с левой стороны, неестественно вогнутая внутрь, перекашивала нижнюю губу, обнажая десну с зубами.

Ни про какую пластическую операцию отец и слышать ничего не хотел. После того как жена умерла от перитонита, врачи для Петра Шадрина стали злейшими врагами. Фельдшера, который маму в больницу вовремя не отправил, чуть не застрелил из табельного – хорошо соседи того в погребе спрятали.

Юля со вздохом убрала пакетик с таблетками в жестянку, а ее сунула в тайник: квадратное отверстие в балке, прикрытое паклей. Страшилась она принятого решения, но и выхода другого не видела. Уехать бы куда далеко, чтобы никого рядом. Да куда? Везде люди. Разве на остров какой необитаемый. Только как туда попасть? Юля еще посидела, обняв коленки руками, уткнувшись в них лбом, оттягивая тот момент, когда надо будет все же идти вниз, собирать на стол, кормить отца ужином, делать вид, что живешь. Она вздохнула.

И так же горько вздохнул внизу Петр Шадрин. Врубил кран на полную мощность, плеснул в лицо ледяной водой, силясь смыть вечную свою усталость и вечную же тревогу за дочь. Утерся хрустящим льняным полотенцем, провел ладонями по некогда смоляным, а ныне припорошенным солью, волосам, огладил усы. Вспомнил, как жена, встречая с работы, разглаживала красную полосу от фуражки тонкими пальчиками. Лиза… жена. Не было дня, чтоб горечь утраты не отдавалась за грудиной тупой болью.

…Он тогда еще в городе работал. И вот как-то приехав на выходные, застал у матери в горнице девушку, девчонку почти, в сарафанчике, в шлепках на босу ногу. О чем-то они там колдовали, склонившись у стола над какой-то бумажкой. «Ой, Петруша, а я и не слышала, как ты подъехал», – всплеснула мать руками и захлопотала, а бумажку-то спрятала быстренько в фартук. Девчонка на Петра глянула, глазки потупила, пискнула, что-то вроде «здрасти» и бочком-бочком к выходу, но на пороге не утерпела, оглянулась, еще раз на Петра глазами зыркнула и нежным румянцем покрылась. Не сдержался Петр, улыбнулся и подмигнул девчонке-то. Как та прыснула, как смехом залилась и порскнула из дверей, как и не было.

– Так это ж Нины сестра, не помнишь, что ль? – ответила мать, на молчаливый вопрос сына.

Петр нахмурился. С Ниной они в школе вместе учились, и даже женихались одно время. Но пока он в армии был, Нина благополучно замуж вышла и уже коляску по улице катала.

– Ну да, подросла деваха, – продолжала мать. – Ты в армию ушел, она еще пешком под стол ходила, а теперь вот уже в техникуме учится на стоматолога, в Новгород ездит на учебу-то. А летом вот дома помогает с огородом, да мне тоже… – тут мать быстро прикрыла рот, испуганно выкатила глаза и побежала картоху на плиту ставить.

Петр усмехнулся про себя, смешными ему материны секреты показались, ну да ладно, пущай уж.

Тайна раскрылась быстро – не успел Петр в воскресенье вечером на трассу выехать – на работу как-никак в понедельник – тут и увидел: стоит на обочине прилавок с разноцветьем фарфора, а рядом девушка в сарафанчике притоптывает крепкими пяточками по пыльной земле. Остановился, из машины вышел, поздоровался. Девушка улыбнулась, взор потупила, щеками алея. Пяти минут хватило Петру, чтоб картину прояснить – девчонка летом на карманные деньги зарабатывает: берет у соседок посуду, которой зарплату выдают и на трассу с ней. «А что, я хорошо продаю. У меня завсегда покупают. Москвичи особенно». Ну еще бы, как же не купить, когда такая красота дивная тебе кружку протягивает, глазищами наивными доверчиво смотрит и румянцем во все лицо заливается. Пока ехал до Новгорода, из ума не выходили серые глаза, да нежная улыбка.

Свадьбу сыграли через полгода. Поначалу Петр так в городе и работал, правда, уже не в общаге милицейской жил, а из дома ездил на машине. Потом участковым в поселок перевелся – так хотелось ему быть рядом со своими дорогими девчонками. Лиза, жена, после техникума, там же в селе стоматологом работать устроилась.

Петр дом обновил, расширил. Водопровод провел, ванную комнату с туалетом заделал, как в квартире городской. Жили не тужили и вот, на тебе, несчастье одно за другим: сначала мать умерла, ну, понятно, что не молодая, но жила бы еще и жила, если б здоровье берегла, а она все огород свой обихаживала, да и не огород даже, а плантация – конца и края грядкам не видать. Сколько раз говорил, куда ты насадила опять, что нас тут десяток живет? Он-то на работе целый день, ну понятно, в выходные помогал, конечно, а ведь огород дело такое, его каждый день поливать, полоть надо. Так вот и померла на грядке – сердце прихватило. Лиза с работы пришла, увидала платок, белеющий среди густой огуречной листвы, бросилась – да куда там – уже поздно.

Не прошло и трех лет, как с женой беда случилась. Петр врачей винил: проглядели, недосмотрели. Тогда и заблестело первое серебро на его висках. И хоть мужчина он был видный и для женского населения поселка кусок лакомый, не замечал Петр ни взглядов, ни намеков. Только ради дочери он теперь жил, видя в чертах ее дорогой ему Лизин образ.

Каждый раз, приходя с работы, тихонько поднимался по ступенькам, заглядывал в чердачный лаз, смотрел на сгорбленную в уголке фигурку и также тихо уходил, сжимая кулаки от полного своего бессилия хоть что-то изменить. И каждый раз при этом вспоминал совет хирурга ехать в клинику в Петербург. Да, дом продать, оплатить операцию… на все он готов, лишь бы дочь была счастлива. Но снова и снова вставало перед ним искаженное в смертной муке лицо жены на больничной койке, сжимая сердце липким холодом страха снова потерять родного человека и поднимая из глубин души такую злобу, что хоть волком вой. И пуще всего ему хотелось убить подонка, который с его дочерью такое сотворил.

Пока Петр возле больничной койки дежурил, родственники Костю в город отправили от греха подальше. Адвокат у Завьялова хваткий оказался, упирал на то, что во всем местная администрация виновата – вовремя дорогу не расчистила. Срок дали условный, да компенсацию пострадавшей в пятьдесят тысяч рублей присудили. Не суд, а цирк. Шадрин на процессе и двух слов не сказал: боялся не справиться с собой, но и прощать не собирался.

Взгляд Шадрина задержался на массивном комоде. Раньше там веером стояли их с Лизой свадебные снимки, но теперь осталась только одна, где он и Геныч в обнимку у БМП улыбаются запыленными лицами. Генка Самойлов, старый армейский кореш, друг, проверенный временем. И хоть не виделись они уже давненько, но каждый раз глядя на фото, вспоминал Петр, что надежда есть, даже когда ее нет.

***

Вечером, когда шум на улицах стихал, Юля выходила из дома, гуляла по саду. Особенно хорошо дышалось зимними ночами: подолгу просиживала она на лавочке, любуясь звездным небом, пытаясь забыться хоть на время. Но вот и весна пришла, девчонки давно уже в шортиках и топиках по улицам разгуливают. Хоть и экзамены выпускные на носу, а все до позднего вечера на улице смех, да девичьи визги, когда парни ухватят за бочок или еще за какое нежное место. Из окошка чердачного кусок улицы хорошо просматривался, но Юля в него не смотрела, нет.

Старательно шевеля губами, она пересчитывала таблетки в чайной коробочке. Ровно пятьдесят штук. Вздохнула облегченно – сегодня все закончится, наконец-то. Во дворе что грохнуло, ведро покатилось, голоса раздались. Отцовский и еще чей-то. Юля быстро вернула жестянку на место, в тайник.

– Юля! – позвал снизу отец. – Юль, да пойди сюда, где ты там?

– Что, пап? – она высунулась в проем чердака.

– Юль, – отец выглядел несколько растеряно, – тут дело такое… Там парень этот приехал. Костя… Завьялов.

Девичья голова стремительно исчезла в проеме. Послышался шорох соломы и звук удаляющихся шагов. Отец постоял еще немного и, вздохнув, вышел во двор.

– Я говорил, – сказал он, глядя на гостя в упор. – Не выйдет она. Сам, как хочешь, договаривайся, если желание не пропало. – И усмехнулся коротко и жестко.

Костя ничего не ответил, только кивнул. Шадрин скулу потер и показал рукой в сторону дома.

– Там она, на чердаке. Как в сени войдешь, прямо и до конца, там лесенка будет.

Костя скрылся за дверью, а Шадрин тяжело присел на скамейку под окном. Курил одну за одной, давя в грудине чувство неясной тревоги, как когда-то в Афганских горах. Долго сидел, уж и солнце стало закатываться. Комары зло гудели вокруг, пытаясь пробиться сквозь дымовую завесу.

Устав от кровопийц отмахиваться, ушел Шадрин в дом. Самовар водой залил, воткнул шнур в розетку. Чашки на стол поставил, сахарницу достал, заглянул в холодильник, нашел баночку с вареньем. Поискал мисочку, варенье выложил. Вспомнил про сушки в буфете. Сел за стол, обхватил кружку темными жилистыми пальцами и стал слушать, как самовар посвистывает, нагреваясь, пыхтит, вот и крышка подпрыгивать начала, парок с шипением вырвался. Шадрин руку протянул, шнур выдернул. Поставил кружку под краник самовара, кипяток, окутавшись дымком, полился в белое кружечное нутро.

В сенях затопало, Юля дверь открыла, Шадрин в ее лицо глазами впился, кипятком на руку плеснул, чертыхнулся негромко.

– Папа! А про заварку-то забыл?

Юля достала пузатый фарфоровый чайничек, свой, местного производства, синенький с золотом, кипятком обдала, чайного листа насыпала, залила доверху, и сверху на самовар пристроила.

Чай получился наваристый, пахучий. Пили молча, Шадрин сушку в кружке размочил, в рот сунул.

– Ну что? – решился спросить он, наконец. Голос предательски хрипнул. Петр закашлял, прочищая горло.

Юля плечами пожала. Варенье на ложечку набрала, в чашку опустила, размешала.

– Да ничего, – ответила. – Поговорили.

И снова тишина воцарилась за столом.

– Пап, он замуж меня зовет, – нарушила Юля молчание.

Шадрин опять прокашлялся, но ничего не сказал. Ждал.

– Что молчишь?

– Я не молчу. Я думаю.

– И что думаешь?

– Что думаю, то неважно. Тебе решать. А я решу, как ты скажешь.

– Вот тебе раз! – Юля руками всплеснула. – Кого же мне еще слушать? У кого совета спросить?

– Совета хочешь? Ну, слушай. Парень этот, может, и не любит тебя, но раз вину свою признал, да в благородство играть удумал, то грех отказываться. – Тебе же он нравился? Или нет?

Юля голову склонила. Вот как приходится судьбу свою выбирать. Тут, как в сказке – налево пойдешь, коня потеряешь, направо – еще чего лишишься, прямо пойдешь – тоже что-то найдешь или потеряешь. Как тут выбрать?

…Долго они с Костей разговоры вели. Сначала она в углу сидела, все лицо прятала, потом разозлилась. Вышла на свет.

– Ну что? Нравится? – спросила. – Хороша?

– Юль, я же не виноват, – прошептал Костя.

– Не виноват? – вскипела она.

– Виноват, – согласился Костя. – Не виноват, что мне повезло: ничего не сломал, не убился, не покалечился. Если бы я умер, тебе сейчас легче было? Ты вот говоришь, что я сбежал, и год вестей не подавал. Ну да! Струсил. Что мне теперь убиться об стену? Я же приехал. К тебе. Год о тебе думал. По ночам не сплю. Мать извелась, все врачей каких-то ко мне водит. В общем, понял, надо мне с тобой увидеться. Я ведь тебя с нашей первой встречи забыть не могу. И в Англии все о тебе думал. Короче, люблю я тебя. Мне все равно, как ты сейчас выглядишь. У мамы куча врачей знакомых, что-нибудь придумаем. Поженимся. Я работать пойду. Уж на операцию-то заработаю. Ты только не отвечай сразу. Ты подумай.

Костя ушел, сказав, что завтра зайдет за ответом.

Петр выслушал, задумался. А Юля сидела, чай с ложечки прихлебывала и ногой под столом болтала, совсем как раньше, до того как…

– Пап, я завтра решила к тете Нине в гости съездить. Отвезешь меня? А лучше сегодня.

Петр аж глаза вытаращил. Нина, родная сестра покойной жены, давно Юлю в гости зазывала, да не вытащить ту с чердака было. А тут сама просится? Нина в соседней деревне жила, лес рядом, прямо за оградой. Хочешь грибы собирай, хочешь ягоды. А в мае, так, вообще, все поляны цветами усыпаны. Юлечка маленькая до того это любила, всегда к тете в гости с удовольствием ездила. Да и та ей радовалась, словно родной дочери. У самой Нины двое пацанов росли, один уж в армию ушел, второй вот-вот жениться должен был. А Нина все шутила, что с радостью бы своих оболтусов на одну доченьку променяла, такую как Юля.

– А что парню сказать, ежели завтра придет? – спросил он.

– Да ничего, – пожала дочь плечами, – захочет – подождет. А нет… так и не надо.

Шадрин скривился как от зубной боли. Вот ведь упрямая ослица! Он так надеялся, так радовался… а она все планы ему рушит…

Юля скоренько вещи собрала и в машину запрыгнула. Все она понимала, и что шанс это ее, может, единственный и все остальное. Не было дня в течение года, чтобы она Костю не вспоминала. Все ей мнилось – вот-вот приедет, должен приехать. Хоть и страшилась этого – увидит ее, испугается, наверное. Но шло время, Костя не появлялся, и тогда в душе родилась горечь, потом злость, а там и обида пришла – жгучая, коварная, едкая. И плакала она ночами не столько от безысходности своего нынешнего существования, сколько от обиды этой, от несправедливости. И вот Костя приехал, и сказал то, что она всегда в мечтах представляла, а она совсем ничего не чувствует, кроме обиды своей ненасытной.

Слишком поздно он приехал, нет в ней тех чувств, что горели когда-то, все сожрала обида проклятая. Поверить? Сказать, да? Но что-то мешало ей покориться судьбе, что-то ворочалось и вставало на дыбки внутри естества. Гордость или, может, глупость девичья? Вот тетя сразу бы определила – недаром она всегда Петру говаривала: «Хорошая у тебя девка, Петр, да уж больно горда. Боюсь, вековухой останется – по ее гордыне кавалера не сыскать».

Может, отец тете позвонил, рассказал, а может, и сама она догадалась, что с племянницей что-то не то творится, но усадила она ее рядышком, штофчик вина выставила.

– Ты, девка, учудить чего задумала, смотрю. Так себя не жалеешь, отца хоть пожалей, – сказала. – Он же нестарый еще мужик, а ты его раньше времени в гроб загонишь. Посмотри, на кого похож стал? Щеки ввалились, высох весь. На вот, выпей, да подумай. Хорошо подумай.

Юля выпила кислое пойло, крепко зажмурилась и заревела.

– Ну вот и хорошо, – Нина погладила ее по голове, как маленькую. Как мама когда-то. – Поплачь, поплачь. Женская доля, она такая – живешь и плачешь. Плачешь, но живешь.

А вечером Костя приехал. Юля чему-то про себя улыбнулась и повела его с тетей знакомить.

Расписались они в районном загсе. Петр договорился и их без очереди, в обеденный перерыв, быстренько оформили. Через два дня Петр молодоженов на своей машине в Петербург отвез. Три часа, что в дороге были, Петр все вздыхал про себя, не зная, правильно поступил, нет ли. Но теперь что переживать, все уже решилось, а там, как бог даст.