Читать книгу Остров - Жанна Бочманова - Страница 8

Гореславский со странной улыбкой смотрел на спящего друга. Юля, недолго думая, легонько потрясла Остапчука за плечо.

– Бесполезно, – сказал Гореславский. – Бендер, когда спит – пушкой не разбудишь.

– А вы знаете, где он живет? – спросила Юля. – Может, его домой отвезти? Не оставлять же его здесь?

– Браво! – воскликнул Гореславский. – Все-таки женское сердце не камень!

Они с трудом подняли Остапчука с лавки и, взяв с двух сторон под руки, потащили к выходу из парка. Юля опять совсем некстати подумала, на что похожа теперь их компания и чуть не рассмеялась. У начала проезжей части Гореславский поднял руку, и юркая синяя восьмерка резко затормозила у тротуара.

Остапчук жил на окраине, в панельной девятиэтажке. Пошарив по его карманам, они нашли ключи и открыли дверь. В квартире было относительно чисто, может, из-за малочисленной мебели. Даже телевизор и тот отсутствовал. На кухне гремел старый холодильник «Саратов», в котором одиноко стояла бутылка кефира, да лежало на полке что-то, завернутое в газету. Пока Юля хлопотала возле Михаила, Гореславский осматривал комнату – угол за шкафом оказался закрыт складной китайской ширмой. Он отодвинул створку и присвистнул от удивления. Юля обернулась и увидела в углу кучу сваленных в беспорядке картин с подрамниками и без. Гореславский увлеченно принялся копаться в этом бардаке.

– Мишка, Мишка, – бормотал он вполголоса, – какие картины, а валяются, как мусор, сколько раз ведь продать предлагал. Мне продать, не кому попало, но ведь упрямый как осел. Вот, Юлия, посмотрите! – воскликнул он, извлекая на свет холст. – Это и есть Ольга. Здесь ей не больше двадцати. Это, наверное, Мишка сразу после свадьбы рисовал – видно, что с любовью.

Юля посмотрела. Да, ради такой можно было бросить и Москву, и искусство, и начать выращивать помидоры. У девушки на картине глаза сияли мягким светом, озорная улыбка чуть тронула уголки губ, пепельные, слегка вьющиеся волосы чуть развевались от дуновения ветерка.

– Видишь, как освещает лицо солнце? – шепотом спросил Гореславский. – А этот порыв ветра? Я всегда говорил, что Мишка талант. Только идиот! – добавил он и вздохнул. – Или я идиот, – он еще раз глянул на портрет и снова вздохнул. – К старости многие начинают копаться в прошлом, жалеть о сделанном или несделанном. Так вот, Юля, я вам так скажу – никогда не жалейте о том, что сделано. Просто в тот момент времени вы не могли поступить по-другому – так о чем теперь жалеть?

– А если очень хочется? – тихо спросила она.

– А смысл? Все равно ничего не изменится. А жизнь может превратиться в кошмар. Вот как у Мишки. Когда Ольга ушла от него, Михаил приехал и неделю рыдал у меня на плече – какой, мол, он дурак, да почему он меня не послушал, жизнь свою загубил и так далее. Хотя тогда все у него было не так уж и плохо: квартира отдельная, как видишь, работа тоже была, деньги имелись – возможности для творчества более чем… Рисуй – не хочу. А там и выставку бы организовали, глядишь, и в институте можно было восстановиться, но он как ушел в депрессию, так и все… Я все думал – пройдет. Ну пострадает месяц-другой и забудет. Но нет… Да и не думаю, что прямо уж так сильно он Ольгу любил, а вот обиделся он на нее сильно… Ведь он ради нее такую жертву принес – всю свою жизнь, да еще с чужим ребенком ее принял, а она тварь неблагодарная его использовала и бросила потом за ненадобностью. Это не я, – усмехнулся Гореславский, видя, как при этих словах Юля окаменела взглядом, – это я его слова повторяю.

– А если очень хочется? – повторила она. – Если по-другому не получается? Каждый день думаешь, что вот, если бы этого не сделал, туда бы не пошел – ничего бы этого не случилось, и сейчас все было бы иначе.

– Это ты про аварию?

Она кивнула, глядя в сторону. Гореславский помолчал и после недолгого раздумья произнес:

– Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется… И не только слово. Каждый наш поступок влечет за собой цепь событий. Причинно-следственные связи. Я тоже много об этом думал и думаю до сих пор. Есть такое понятие – преступление и наказание. Понимаешь? Наказания без вины не бывает – подумай, что ты такого сделала, что с тобой так обошлись.

– Я? – Юля возмущенно вскинула брови. – Что такого в том, что я решила прокатиться на мотоцикле с парнем? Это преступление?

Гореславский хмыкнул:

– Нет. А почему ты решила с ним прокатиться? Он тебе нравился? Ты хотела привлечь его внимание? Покрасоваться пред другими парнями, утереть нос подружкам? – Юля ошарашенно смотрела на него, не зная, что ответить. – Это называется гордыня. Один из смертных грехов, между прочим. Я бы сказал – самый страшный.

– Трусость, – тихо сказала Юля. – Трусость самый страшный грех.

– Ха! – возразил Георгий Арнольдович. – Это ты Булгакова начиталась. У каждого свой страшный грех. Что такое гордыня? Уверенность, что ты лучше всех! И не просто уверенность, а еще и желание всем это доказать и показать. Вот и показала!

– Вы ничего не знаете! – крикнула Юля. – И знать не можете!

– Нет, конечно, – кивнул Гореславский, – не знаю. Но зато я все знаю про себя. Гордыня – это мой страшный грех. Ладно, пора уже и домой. Пусть Мишка проспится. Жалко не попрощались – может, уже и не увидимся. Ну да, бог даст…

Захлопнув дверь, они вышли на улицу. Гореславский вызвал своего водителя и пока они ждали, сидя на скамейке возле подъезда, сказал:

– Завтра я уезжаю в Москву. Мне понравилось с тобой работать. Ты толковая и быстро печатаешь, – он улыбнулся. – Предлагаю продолжить наше сотрудничество. Жилье, питание за мой счет, ну и зарплата, естественно. Только ты пока думаешь, помни, что я про гордыню говорил и не путай с гордостью. А то девушка, например, парню отказывает, думает из гордости, а это гордыня. Гордость совсем из другой оперы.

– Из какой? – спросила Юля, пытаясь осмыслить предложение Гореславского. Жить в Москве? Работать на знаменитого художника, помогать ему в написании книги? Да еще и деньги за это получать? Может, снится ей это все?

– Это я тебе по дороге в Москву объясню – ехать все равно долго. Ну, так как?

Юля задумалась. Ненадолго. Во дворе дома кричали дети, гоняя по дорожкам на велосипедах и скейтах, лаяла собака, загнавшая дворовую кошку на дерево. Она смотрела на эту ежедневную обыденную жизнь и вспоминала свою, еще недавнюю, такую же простую и незатейливую, которую она потеряла. Но она вернет ее. Во что бы то ни стало.

– Да, – сказала Юля, – конечно, поеду. Вы же не думаете, что я идиотка?

– Вот уж нет, – улыбнулся Гореславский. – Идиотке я бы и предлагать не стал.

***

Лето уверенно наступало на город – майское солнце явно обещало горожанам наступление небывалой жары. Москва суетливо готовилась к отпускному сезону: витрины пестрели объявлениями о скидках, девушки всех возрастов поспешили скинуть плащи, куртки, демонстрируя загар, благоприобретенный в соляриях или на экзотических курортах. По вечерам, нарядно одетые, они выпархивали на улицы, спеша, словно мотыльки на яркие огни кафе, ресторанов и ночных клубов. Юля наблюдала за ними из окна квартиры Гореславского с высоты шестого этажа и душу готова была продать, чтобы хоть на минуточку очутиться там, внизу, среди шумной толпы и громкой музыки.

Дни ее не отличались разнообразием: она и в Москве по-прежнему набирала текст на компьютере, выискивала в Интернете или в различных справочниках нужную информацию.

Иногда приходилось ездить по каким-нибудь поручениям, вдвоем с водителем Гореславского Юрой. Юра, плотный словоохотливый мужик сорока с небольшим лет, возил художника уже не первый год и Юле вполне сочувствовал, сетуя на характер хозяина – вредный и противный. Может, и так – поворчать Георгий Арнольдович любил, но Юля не особо обижалась. Во-первых, возраст: в старости у всех характер портится, уж ей ли не знать – насмотрелась в свое время на бабулек деревенских. А во-вторых, ругался он хоть и грозно, но Юле вот нисколько страшно не было, потому как сразу после бури, Гореславский остывал и тут же предлагал мириться.

Жил художник практически в самом центре Москвы, на Кутузовском проспекте в доме с башнями, портиком и колоннами. В первый день Юля с любопытством в квартиру зашла: думала, если уж у свекрови ее все в хрустале, да в фарфоре, то уж у художника, да еще знаменитого и вовсе Версаль, не иначе… Но нет, обстановка в квартире оказалась простой и чуть ли не аскетичной. Никаких тебе вензелей на лепнине, да и лепнины не было – причудливой формы потолок с выступами, с подсветкой, еще с какими-то дизайнерскими примочками. Кругом по стенам картины развешены, а еще книги, много-много книг.

Приехав в Москву, сразу же позвонила свекрови. Та разговаривала с ней сухо, да Юля другого от Людмилы Ивановны и не ожидала. Она-то с Ванечкой поговорить хотела, голосочек его услышать, но и этого свекровь ей не позволила. Нечего, мол, ребенка расстраивать, он только-только успокоился. Так вот трубку и бросила. Юля даже про Костю спросить не успела: что с ним, где он, как он. Нет, поняла она, не отдаст ей свекровь сына. Никогда. Выход один – заработать денег, забрать Ваньку (выкрасть, если надо) и уехать куда-нибудь далеко-далеко. Да где угодно согласна жить, лишь бы подальше от этих людей, чтоб не видеть, не слышать. Георгий Арнольдович обещал платить пятьсот долларов ежемесячно. Юля быстро в уме подсчитала, сколько примерно надо на съем квартиры, да на тот период пока она работу не найдет. Жаль только, что все это время Ваня без нее проживет, не зная, как она по нему скучает, да еще наверняка свекровь ему гадостей про нее наговорила!

Вот если бы Гореславский согласился Ванечку у себя поселить? И тут же себя одернула – ишь, какая шустрая – посади ее за стол, она и ноги на стол… Ей и так Гореславского никогда не отблагодарить за все, что он для нее сделал и делает, да и чем она его отблагодарить может? Разве что… Она обдумала мысль, пришедшую в голову, и решительно сжала кулачки. Ей терять все одно нечего, да и кто ее теперь осудить сможет? Она сама по себе, сама себе хозяйка, и себе и своему телу.

В один из вечеров Гореславский домой пришел и с порога зычно поинтересовался:

– А чем это у нас пахнет?

За это «у нас» Юля тоже была ему благодарна.

– Ужином! – крикнула она из столовой, где спешно складывала красивым бантом последнюю салфетку.

– Етить твою… через коромысло, – Георгий Арнольдович любил иногда так… замысловато выражать свои чувства.

Юля улыбнулась и сделала приглашающий жест. Гореславский оглядел нарядно сервированный стол. Свечи Юля не решилась зажечь, а так все было по правилам – и салфетки, и вилочки, и ножички, и хрусталь.

– Это что же Вероника Васильевна так расстаралась? – спросил Гореславский.

Приходящая три раза в неделю домработница, конечно, здесь была ни причем, но Юля кивнула и улыбнулась:

– Просто захотелось чего-то вкусненького, вот мы с ней и придумали…

– А вино, по какому поводу?

– Да мало ли поводов можно найти? Например, мой приезд в Москву. Или первая неделя моей работы, или…

– Или… если бы я не был так удручающе стар, то глядя на эти морепродукты, и прочую экзотику, решил бы что кое-кто удумал меня соблазнить.

Юля почувствовала, как заливает щеки краска, сжала губы и решительно посмотрела Гореславскому в глаза.

– А даже если и так, то что?

– Ну, милая моя… Ничего у тебя не выйдет. Зря время потеряешь.

– Хорошо, – покорно согласилась она. – Но не пропадать же добру? Мы очень старались.

– Да ладно, – миролюбиво махнул рукой Георгий Арнольдович. – Что я баб не знаю? Я уже давно на вас не обижаюсь и ничему не удивляюсь. А выглядит, однако, аппетитно, – И он ловко подцепил вилкой блестящую черную маслинку.

***

– И все же тебе это удалось, – сказал Гореславский.

Юля давно уже проснулась и просто лежала, тихонько слушая тяжелое дыхание мужчины. Она промолчала, все еще не уверенная, что поступила правильно вчера вечером, когда решительно подошла, положила руки ему на плечи и сильно прижалась молодой упругой грудью. На Косте этот прием срабатывал моментально. Честно говоря, сердце ее обмирало – от одной мысли, что кто-то другой, кроме мужа, до нее дотронется. И в то же время жутко интересно было, а как это будет – как с ним или по-другому? Оказалось, по-другому. Да и кто сказал, что все мужчины одинаковы? Своего опыта не имелось, но все хором оное утверждали, она и верила простодушно. Костя инициативу первым редко проявлял, но на ее ласки реагировал очень чутко, со всем жаром молодости, заводясь, что называется, с пол-оборота, и также быстро утолив желание, засыпал. Юля думала, что так и должно быть – возбуждение, которое она сама испытывала, не получив должной разрядки, быстро гасло или, вернее, притихало до утра, когда муж, еще не вынырнув из сна, уже шарил руками по ее груди, бедрам, тогда-то и добирала она свое короткое и какое-то жалкое наслаждение.

С Гореславским все оказалось не так – вместо напора и страсти было спокойное, долгое узнавание друг друга. Гореславский ласкал ее терпеливо и нежно, и она потихоньку расслабилась, уже не пыталась анализировать происходящее, а когда мозговые центры и вовсе отключились, в действие вступил древний как мир инстинкт. Поэтому она не поняла, что именно ей удалось? Кажется, удалось как раз ему. Так что она промолчала и только приподнялась на локте и посмотрела на Гореславского – не шутит ли? Одеяло соскользнуло, и она торопливо потянулась за ним.

– Нет, нет, – остановил ее Георгий Арнольдович, – какое у тебя тело! В одежде-то и не понять.

Она покорно отпустила одеяло и лишь локтем лицо прикрыла. Георгий Арнольдович встал с постели и вышел из комнаты и на пороге оглянулся, чтобы еще раз полюбоваться изгибом женской фигуры. Вот так бы он ее нарисовал, если бы вдруг ему захотелось взять в руки карандаш. Он подумал о мольбертах и красках в мастерской, под которую была приспособлена огромная лоджия, и куда он не заходил уже довольно давно. При академии, где Гореславский вел занятия, имелась мастерская, где выполняли свои экзерсисы его студенты, а сам-то он давно уже ничего не рисовал, кроме подписей на документах. Слава богу, он за свою жизнь заработал достаточно, чтобы обеспечить безбедную жизнь в старости.

Гореславский накинул халат и по пути на кухню, не удержался – заглянул на лоджию. На столе все еще лежал раскрытый альбом, где виднелся нечеткий контур какого-то наброска – уже и не помнил, когда он там чего нарисовать пытался. Он взял из стакана остро заточенный карандаш, ухватил его половчее непослушными пальцами – артрит с каждым годом мучил его все сильнее – и легко провел по чистому листу первую линию. Да вот так! Оглядел рисунок, улыбнулся и, сунув альбом под мышку, вернулся в комнату, подошел к постели, поправил складки на покрывале.

Он извел половину листов в альбоме, прежде чем рука обрела привычную твердость и легкость. Карандаш летал над белым листом, и Гореславского охватило знакомое чувство эйфории от работы. Юля покорно лежала на кровати, не проявляя недовольства. Повезло ему, однако, со своим последним приобретением. Считая себя законченным циником и предлагая девушке, явно оказавшейся в сложной ситуации, помощь, он, конечно, понимал, что ни фига она не бескорыстная; но и не солгал, когда говорил, что женщины его больше не интересуют; зато эксплуатировать ее молодость собирался по полной программе.

Будучи реалистом, Гореславский понимал, что внимание юных красоток к его персоне обеспечивает лишь старая слава да счет в банке. Дамы постарше тоже не обходили его своим вниманием, но Гореславский, зная себя, позволял легкий флирт, не более. Ведь это только если ты с женщиной двадцать-тридцать лет бок о бок прожил, вместе радовался, вместе горевал, вместе с ней старел, тогда, возможно, целлюлит на ляжках и не заставит поморщиться во время любовных утех. А чужая, незнакомая женщина, такая приятная при полном макияже и модном наряде, в обнаженном виде-то совсем не эталон красоты, отнюдь. Он в свое время на натурщиц всяких нагляделся, и очень хорошо знал, что его эстетский вкус, как обычно, подведет стареющий организм в самый ответственный момент. И к чему лишний раз конфузиться? А тут ему такой подарок судьбы, можно сказать. Да, у каждого из них свои причины – ему нужна дешевая машинистка-секретарша, а ей защита и поддержка. Какие там у нее проблемы он и знать не хотел – своих дел хватает, лишь бы его работу делала, как должно. Так он размышлял, а сам все рисовал и рисовал, пока Юля робко не пискнула, что ей срочно нужно выйти. Тогда он опомнился, глянул на часы и схватился за голову – у него же встреча через сорок минут, а он дурью мается!