Читать книгу Дешевая литература - Женя Силин - Страница 4

К моменту, когда моя жизнь наконец приобрела хоть какие-то черты рутинности, прошло около месяца учебы. Меня изрядно напрягала либеральная пропаганда (хотя они называли её новой левой волной), наступающая ультрафеминизмом и абсолютным расизмом по отношению к белым, но я терпел, мне надо было получить диплом.

Не проходило и лекции, чтобы мы не обсудили white privilege, white male suprimacism и патриархальный мир, который не даёт развиваться женщинам и цветным, не говоря уже про цветных женщин. К истечению месяца учёбы мне заебалось слушать, как девушка, между прочим медсестра из Индии, всерьёз убеждала всех, будто её не берут на работу именно из-за цвета кожи. Группа ей вторила, ободряюще похлопывала по плечу. Профессор Луи, между прочим тоже медик, поддерживал её речами в духе, мол, она же ещё и женщина, что вообще ограничивает шансы.

Мне было невдомёк, не задумывались ли они хоть на секунду, что основная проблема вообще не в цвете кожи, а что её интеллект оставлял желать лучшего. И если для менеджера или маркетолога это даже преимущество, то для медика – противопоказание к работе.

В те редкие минуты, когда мы всё же обсуждали медицину, эта медсестра не могла ответить ни на один, вообще ни на один, даже самый простой вопрос. Например, когда мы обсуждали фармакологию и помощь людям в состоянии интоксикации, она понятия не имела, что такое half-life субстанции или что такое route of administration. Спрашивала у меня, я ей помогал. Наверняка, в её голове, я знал всё это только по тому, что был белым эксплуататором женщин, представителем доминантного класса членоносцев. Оспаривать это было бы бесполезно, к тому же, мне было легко ей помочь. Хотя иногда это переходило всяческие рамки, например, она понятия не имела, какое у человека давление в норме, тоже спросила меня. Пришлось рассказать.

Говорила она по-английски хуже меня, зато бойко рассказывала о всех невзгодах несправедливого и давящего на неё мира. В переводе это означало: оценки за assignments будут выше.

Подобных жертв, страдающих от гнета белых мужчин, было в моей группе очень много. От их речей, причём в основном продуцируемых преподавательским составом, я начинал уставать. Но всё же в первые месяцы сфокусировался на главном – алкоголе и заведении новых знакомств.

Я обживался, ходил по злачным местам, пару раз пересёкся с одногруппниками вне учебы, познакомился с жёнами остальных, познакомил всех со своей. Окружающее всё ещё казалось забавным, полуреальным приключением, хоть и утомившим.

С другой стороны, ну где бы я ещё мог представить, что на семейном ужине за столом будут колумбийцы, девушка из Мумбаи и пара парней с юга Индии. Все они учились со мной, были нашего с женой возраста, нацеленные на иммиграцию, серьёзные, работающие люди, в основном медбратья или медсёстры. Только я и моя жена выделялись – мы были из академической среды Петербурга. С дипломами, пафосом и высокомерностью, которую прятали даже если люди начинали говорить откровенную чушь.

– А у вас есть лепра?

– Лепра? Нет, в советское время ещё победили.

– Я просто работал с больными Лепрой.

Сэмюэль брезгливо оглядывал селёдку под шубой. Мы с женой приготовили русский стол, как нас и просили. Селёдка под шубой, водка, оливье. Тогда, в разгар зимы по новозеландским меркам, то есть в середине августа, всё это смотрелось сюрреалистически, вызывая острые ассоциации с Новым годом.

– И как? Нравилось?

– Да, очень. Это очень сложная работа, но мы работали хорошо. Очень хорошо.

Сэмюэль никак не мог найти на столе хоть что-то отдалённо похожее на его привычный рацион. Колумбийцы же ели уверенно, не пропуская тостов и даже не особо шокируясь селёдкой под шубой, обычно производящей неизгладимое впечатление на иностранцев.

Наблюдать было забавно, как милые индусы из Керала, Сэмюэль и его друг даже не пытаются выдавить из себя толерантность. На празднике культуры Керала, который прошёл в кампусе в первые недели обучения, случился забавный курьёз. На фестивале, как полагается, было много угощений. Все эти яства напоминали по внешнему виду еженедельную блевотину вашего кота. Вот вы раньше наверняка думали, что это такое ваш кот там наблевал, а это он угощает вас южноиндийской кухней. Но основная проблема на фестивале культуры Керала была даже не в этом. К кошачьей блевотине не давали столовых приборов, то есть вместе с текущей подливой и кашеобразным нечто не выдавали ни вилок, ни ложек. Тогда Хуан (мой колумбийский камрад) попросил Сэмюэля найти хоть что-то, символизирующее эволюцию человека, а тот ему ответил, дескать, Хуан должен проявить уважение к традициям Южной Индии и жрать руками. Хуан ел, извинившись за дерзость. Я нет.

У нас же в гостях Сэмюэль не ел, кривился. Я подумал напомнить ему про толерантность, но быстро вспомнил, что толерантным нужно быть только если ты белый. Хуан же, напротив, был в восторге от русской кухни, может не от самой кухни, а от ложек и вилок, которых было вдоволь. Не знаю, но ел он с аппетитом.

– Да, много работали с лепрой. В Индии настоящая эпидемия в отдельных регионах.

Слушать про лепру было занимательно, потому что в голове рисовались всё те же чумазые развалины, кишащие индусами, которые непременно жрут руками жидкое карри.

– А как лечили, если ты говоришь, что там нет больниц?

– Ну, больниц мало, но это и не самое главное.

– А что самое главное?

– Вера. Например, у нас в Керала есть гуру. Знаешь слово «гуру?

Я покивал. Я знал слово «гуру». И даже знал, что Сэмюэль будет рассказывать. Он с гордостью достал смартфон и показал видео. На съёмке демонстрировался метод песнопения, сдобренного отваром из красноватых ягод. Оказывается, именно эта смесь лечила лепру лучше всякого институционального подхода.

– Слушай, а как вы замеряете, что это эффективно?

Сэмюэль рассмеялся.

– Ты опять за своё. – Он постоянно спрашивает это у преподавателей в колледже.

За столом в большинстве случаев всем было наплевать на наши разговоры. Эмма, жена Хуана, почти не говорила по-английски, девушка из Мумбаи, Сансия, была восемнадцати лет отроду и не интересовалась ничем, где не было бы слова «секс», а моя жена просто кушала. С нами общался только Хуан, который улыбнулся и покивал, поддерживая Сэмюэля. Бесхребетный толстячок боялся оскорбить всякого, даже непроглядного идиота.

– Серьёзно, как вы можете знать, что это работает? Вы замеряли до и после лечения? Какие результаты ваших песен и ягод?

– Ты всё время это спрашиваешь, но это не важно для медицины.

Меня передёрнуло, я жизнь потратил, чтобы точно знать, что это пиздец как важно.

– Нет, друг мой, это важно.

– Нет, не важно

– А что тогда?

– Важно, чтобы люди были довольны. Люди решают – помогает им это или нет. Луи же тебе объяснял на паре. Он преподаватель, наверное, уж больше тебя понимает!

Я сдался. Поэтому мы стали говорить о других вещах, а вскоре и вечер подошёл к концу, все разошлись.

Подобные разговоры и вечера смешивались, забывались и оставались где-то глубоко внутри, накапливаясь раздражением и чувством презрения. Так шло моё вживание в Новую Зеландию, вместе с попыткой вживления в меня парадоксальной идеологии, отрицающей здравый смысл.

* * *

Дни начинали тянуться караванами, длинной вереницей одинаковых понедельников и пятниц, состоящих из института, магазинов, рассылок резюме, получения отказов, лёгкой тревоги. Дни выстроились в линию прямо передо мной в ожидании, когда я их всех проживу. Без остатка.

В один из таких дней я вышел из своего пристанища. Ветер тут же облепил плотно моим же собственным плащом, залез под него, пропитал водолазку и кардиган от Boss Orange, которые я покупал ещё в Питере, где одежда означала статус. Не застегнувши воротник, я шёл под горку. К остановке электрички, которая должна была донести меня прямиком до института. В тот момент я ещё не знал, что моя история – это история не про иммиграцию, а история одной обсессии.

Обсессия – это постоянно возникающее навязчивое желание или мысль, которую ни прогнать, ни принять, ни удовлетворить нельзя. Ты совершаешь всё время компульсии, то есть попытки избавиться от навязчивой идеи, создаёшь ритуалы, чтобы успокоить себя, унять тревогу, но это не помогает.

Например, вы всё время думаете: а выключили ли вы дома утюг? Эта мысль не оставляет. Тревога нарастёт. Вы возвращаетесь домой проверить, выключен ли утюг. Выключен. Выходите из дома, но мысль всё равно сжирает. Казалось бы, глупо беспокоиться, вы же только что проверили, вы на сто процентов уверены, что всё хорошо, но мысль не уходит. И вы опять идёте обратно проверять, перепроверять и так до бесконечности.

В моём случае речь не об утюгах. У меня и утюга не было на съёмной квартире. Но болезненная обсессия всё же развилась, стремительно и беспощадно.

Всё началось с момента, как я впервые посетил потоковую лекцию, где училось несколько групп, а не только моя с Хуаном.

– Здорово.

– Здорово.

Мы пожали руки, и этот милый медведь почти тут же начал спрашивать, разобрался ли я, как сдавать в электронной форме дипломные и контрольные. Хуану было тридцать шесть лет, а он трясся над тем, какую ему поставят оценку.

– Не, дружище, пока не разобрался. Полно времени, мы же только начали.

Ответ мой Хуана не успокоил, взгляд его стал блуждать, наполнился паникой школьницы. Колумбиец жаждал доебаться до кого-нибудь более ответственного, чем я, но никого из нашей группы видно не было.

Мы побродили по этажу в поисках аудитории.

Мимо с книгами под мышкой сновали молоденькие девчонки из местных. По возрасту можно было легко отличить иностранных студентов от местных, потому что иностранцы раньше тридцати годиков туда приезжали редко. То ли копили деньги, то ли чтобы рвануть в Новую Зеландию, и вправду нужно было отчаяться, а это случается уже после тридцати. Продираясь меж юных новозеландок, особо не церемонящихся, но очень вежливо толкающихся, мы добрались до аудитории. Оказалась закрытой.

– И что теперь?

У Хуана натурально округлились глаза. В его роговых очках это выглядело совсем комично. Небритое, слегка полноватое лицо, сползшее вниз тело, изувеченное женатой жизнью, пузико, на которое он натягивал клетчатый свитер – все выдавало в нём моего будущего приятеля. Я был уверен на сто процентов, что ничего фатального не случится, даже если мы, двое взрослых мужчин, не найдём нужный кабинет в первый потоковый день, но Хуан паниковал:

– В расписании сказано, что должно быть здесь, как так? Надо пойти в Learning commons (деканат), надо пойти в поддержку иностранных студентов…

Он говорил это прямо мне в ухо, трогая за плечо. Я терпел. Он был мне приятен как человек. Да и к тому моменту я уже знал, что это латиноамериканская штука – трогать человека, которого едва знаешь, если с ним говоришь.

– Да расслабься, сейчас найдём кого-нибудь и спросим. Или пиво пить пойдём.

– Нет, так нельзя. Нам обязательно надо в Learning commons.

– Закрыто?

– Да, у тебя тут пары?

Девушка подошла к нам ближе. Она не была в моём вкусе. Высокая, почти моего роста, крупная, коричневокожая женщина. И когда я говорю крупная, не подумайте, что она толстая, вы бы сами облились слюной, увидев её бёдра. Она держалась очень уверенно. Волосы у неё были короткие, с прикольной чёлкой впереди. Обычно мне не нравились такие.

– Пошли, я знаю, где пары, раз не тут.

Внутреннее убранство того кампуса, где проходили потоковые лекции, далеко не фестиваль high-tech-дизайна, как основной building в Porirua. Здание скорее напоминало офисную помойку, где-нибудь на площади Ленина: гипсокартон на стенах, вытоптанный ковролин и мокрые подтёки от ботинок.

Девушка шла впереди. Её бёдра, обтянутые чёрными легинсами, покачивались из стороны в сторону, напоминая с каждой амплитудой, что я женат. Мысль вдруг резко стала навязчивой: «я женат, я женат» – но я смотрел не отрываясь на её задницу.

Мы шли куда-то вглубь сырых коридоров, прошли мимо столовки с запахом кофе, перебивающим плесневые ароматы стен, мимо библиотеки, мимо зоны отдыха, где на мешках-креслах валялась пара азиаток с Macbooks. Мы шли прямо по шлейфу её духов, а я шёл, как осел за морковкой, привязанной ко лбу.

«Завернуть бы куда-нибудь за угол, может в туалет, закрыться в кабинке и просто потрахаться», – мелькнула мысль. Жаль, но так не бывает даже в фильмах, даже в самых тупых порнорассказах, на которые дрочишь, если нет нормального интернета, так вообще не бывает.

– Вот, здесь должно быть.

Обернулась. Кажется, я тогда не успел поднять глаза от её форм. Она только улыбнулась, а может, и улыбалась до этого. Наши взгляды пересеклись.

– Сюда?

– Сюда-сюда.

Дверь поддалась. Внутри тихонечко говорила преподаватель, на слайде за её спиной был мозг человека с подсвеченными лобными долями. Девчонка, проводившая меня и Хуана до аудитории, тут же отделилась от нас, пробралась через ряды к своей компании. Она была из старшекурсников. Тот потоковый предмет был последним, который им оставалось сдать перед выпуском с программы, а для нас с Хуаном – началом учёбы.

Мы сели за первый стол. Столы были сдвинуты вместе, в длинные ряды, человек по восемь, но никто не сидел за первым. Всем хотелось позалипать в телефоны где-нибудь поглубже в зале, а мне же стало реально интересно, что будет рассказывать на паре новая лектор.

Преподаватель оказалась на удивление милой. Индианка этнически, родом из Лондона, переехала в Веллингтон много лет назад, вместе с мужем психотерапевтом. Эти истории о себе она травила прям по ходу лекции. Много лет практиковала врачом-фармакологом, на курсе собиралась рассказывать, как работать с людьми, пострадавшими от хронического использования наркотиков или алкоголя.

Анита Графмон – так ее звали. Пухленькая, очень активная. Она за первый час лекции ни разу не произнесла и слова о социальной справедливости, феминизме и белых привилегиях, что дало повод полагать, что Анита – крутая. Определённо, Анита Графмон выглядела, держалась и преподавала как настоящая женщина – достойно, не прибедняясь, последовательно и логично.

Пару раз мы с ней заговорили. Говорить было одно удовольствие. Приветлива, адекватна, умна, а если вы не знали, то именно эти качества делают женщину собеседником. Тот год был её первым годом преподавательской деятельности и при любой возможности Анита кидалась в дискуссию со студентами. За время учёбы за рубежом (восторг, восторг! за рубежом!) я успел отвыкнуть от нормальных лекций и научной дискуссии, поэтому с жадностью кидался на интеллект Аниты, точно голодающий на хлебные крошки.

К нашей дискуссии временами подключалась и другая индианка, та самая, проводившая нас с Хуаном до аудитории. Стоило мне поделиться опытом, как она тут же вставляла реплику, при этом посматривая на мою реакцию. За словом в карман я не лез, и мы устраивали лёгкие перепалки, в конце которых индианка неизменно хмыкала. Анита Графмон не мешала нам, а после коротких дебатов я сидел и думал, посмотрит ли та девушка на меня ещё раз или нет.

«Я женат…я женат, – мысль засела в голове. – Боже мой, да я не знаю даже имени! Имени её не знаю! Мы только переглядываемся на паре и у неё легинсы обтягивают жопу! Что с тобой не так?!»

Но, кажется, этого оказалось достаточно, чтобы свернуть мне башку. Единственное, чего я хотел в тот момент – спросить, как её зовут.

Я был жалок.