Читать книгу Ведьма - Жюль Мишле - Страница 6

Наступил золотой век – страшный век. Так называю я жестокий век воцарения золота. Мы находимся в 1300 г. Царствует король красавец, точно вылитый из золота или из железа, который вечно молчит. Имел он, казалось, помощником немого духа, но достаточно сильного, чтобы разгромить храмовников, с рукою достаточно длинной, чтобы коснуться Рима и железной перчаткой нанести первую пощечину папе.

Золото стало великим папою, великим божеством. И не без основания. Началось это во всей Европе вместе с крестовыми походами. Теперь ценится только такое богатство, которое имеет крылья, которое приспособляется к движению, богатство быстрого обмена. Чтобы на расстоянии нанести свои удары, король нуждается в золоте. Армия золота, армия фиска растекается по всей стране. Вернувшийся с востока феодал мечтает о его чудесах, хочет иметь выложенное золотом оружие, ковры, пряности и великолепных коней. На все это нужны деньги. Когда крепостной приносит ему хлеб, феодал отталкивает его ногой:

«Этого недостаточно. Мне нужно золото».

Мир стал другим.

До этой эпохи в годины невзгоды всегда к услугам крестьянина была надежная ссылка, как только речь заходила о подати. Повинность оценивалась в зависимости от состояния природы, от жатвы. Феодал заявлял: «Мало!» Крестьянин отвечал: «Бог не дал больше, господин!

Золото – увы! – где его достать? У нас нет войска взять его в городах Фландрии. Где раскопать землю, чтобы похитить у нее ее сокровища? О, если бы нас вел дух зарытых кладов!

* * *

Между тем как вся деревня в отчаянии, женщина, та, у которой дух – домовой, уже сидит в соседнем маленьком городке на своих мешках с хлебом. Она одна. Остальные деревенские еще совещаются и обдумывают.

Она продает по цене, по какой сама захочет. Но даже когда на рынке появляются другие, все идут к ней. Бог знает, что за магическая власть тянет людей именно к ней. Никто не торгуется с ней. Еще до срока муж приносит под феодальный вяз свои повинности в виде звонкой монеты…

«Удивительно. Это не женщина, а черт!»

Смеются. Она не смеется. Ей грустно и жутко. Тщетно молится она по вечерам. Странные мурашки пробегают по ее телу. Она то и дело просыпается. Ей мерещатся дикие образы. Дух, недавно еще такой маленький и нежный, становится, видимо, властным. Он требует. Она объята тревогой, негодует, хочет встать, но остается лежать, вздыхает, чувствует себя несвободной.

«Итак, я уже не принадлежу себе», – думает она.

* * *

«Вот, наконец, рассудительный мужик, – заявляет феодал. – Он платит вперед. Ты мне нравишься. Считать умеешь?»

«Немного».

«Прекрасно, ты будешь считаться со всей деревенщиной. Каждую субботу, сидя под вязом, ты будешь собирать с них деньги, а в воскресенье, до мессы, ты деньги принесешь мне наверх, в замок».

И вот их положение резко меняется.

Когда в субботу жена видит мужа, бедного хлебопашца, простого крепостного, как он сидит под сенью феодального дерева, подобно маленькому сеньору, сердце ее громко стучит.

Он сначала немного смущен, потом постепенно привыкает, становится важным. «Шутить с ним шутки – дело плохое. Феодал требует, чтобы его уважали. Когда крестьянин поднимается в замок и завистники не прочь посмеяться над ним, подставить ему ногу, феодал заявляет: «Видите эту амбразуру? Прекрасно. У меня наготове и веревка, которую вы не видите. Первый, кто осмелится коснуться его, будет вздернут без рассуждений».

* * *

Слова сеньора быстро передаются из уст в уста, повторяются. И эти слова окружают мужа и жену атмосферой страха. Каждый низко-низко снимает перед ними шляпу. При их появлении люди спешат скрыться, толпа раздвигается. Чтобы не встречаться с ними, крестьяне идут проселочной дорогой, согнув спину, опустив глаза. Происшедшая перемена положения делает наших героев сначала гордыми, потом печальными.

Они стоят одни в общине. Проницательная жена угадывает, как их презирают и ненавидят люди из замка, как их ненавидит и боится деревня. Она сознает себя меж двух огней, в страшном одиночестве. Ни одного покровителя, кроме сеньора, вернее, тех денег, которые они ему приносят, а чтобы получить эти деньги, поторопить с их уплатой крестьянина, победить его инертность, выжать хоть кое-что даже у того, у кого нет ничего, сколько приходится пустить в ход требований, угроз, жестокостей. Муж – простак и для этого дела не годится. Она наставляет его, подталкивает, поучает:

«Будь суров; если нужно – будь жесток. Не церемонься. А то они пропустят сроки, и нам же будет плохо».

Страданья дня, однако, ничто в сравнении с пытками ночи. Она почти потеряла сон. Она встает и беспокойно ходит туда-сюда, кружится вокруг дома: все тихо. И однако, как изменился этот дом. Исчезло чувство спокойствия и невинности.

«О чем размышляет кошка у очага? Она прикидывается спящей и следит за мной, прищурив зеленые глаза. Странная и молчаливая длиннобородая коза знает, очевидно, больше, чем кажется. Почему корова, которую видно в стойле при свете луны, взглянула на меня так искоса? Все это неестественно?»

Она содрогается и снова ложится рядом с мужем: «Счастливец, как он крепко спит. Я – увы! – уже не могу спать. Я никогда более уже не засну».

В конце концов и ее одолевает полусон. Но как она тогда страдает! Назойливый гость около нее, требовательный, властный. Он обращается с ней беспощадно. Если ей удается на время прогнать его крестным знамением или молитвой, то он возвращается под другим видом.

«Прочь, дьявол! Как ты смеешь! Я христианка! Нет, нет, этого нельзя!»

А он, чтобы отомстить ей, принимает все новые отвратительные образы: скользит по ее груди липким ужом, пляшет жабой на ее животе или острым клювом пьет, в виде летучей мыши, с ее помертвелых губ ужасные поцелуи. Чего он хочет? Толкнуть ее на последний шаг, добиться, чтобы она, побежденная, истомленная, уступила, пробормотав: «Да». И все-таки она не сдается. Упорно твердит она: «Нет», предпочитая терпеть эту страшную ночную пытку, нести нескончаемое мученичество этой губительной внутренней борьбы.

* * *

«В какой мере дух может воплотиться в телесную форму? Реальны ли его искушения, его нападения? Совершит ли она плотский грех, если поддастся соблазну того, кто вокруг нее кружится? Будет ли то настоящим адюльтером?»

Такими хитроумными уловками она порой ослабляет силу своего противодействия.

«Если я не более чем пар, легкий воздух (как то утверждают многие доктора богословия), то чего ты боишься, рабская душа, и какое до этого дело мужу твоему».

Подобные вопросы, на наш взгляд, пустые, чисто схоластические, волновали в продолжение всех средних веков людей, устрашали, мучили их, принимали форму видений, облекаясь порой в дьявольские споры, в жестокие внутренние диспуты. Как ни страшно бесновался демон в одержимых, в эпоху Римской империи и даже еще в V в. при святом Мартыне он остается все же духом. Вместе с нашествием варваров он сам, так сказать, варваризуется, воплощается в телесную форму. И настолько, что ему доставляет удовольствие разбивать камнями колокол монастыря святого Бенедикта. Чтобы запугать покушающихся на церковную собственность, церковь очеловечивает дьявола. Она хочет внушить мысль, что он будет мучить грешников не только духовно, но и телесно, что души будут терпеть именно физические муки, а вовсе не гореть иносказательно в огне, что они испытают острую муку, какую могут доставить горящий уголь, рашпер и раскаленный вертел.

Для церкви идея о дьяволах мучителях, подвергающих души усопших физическим пыткам, была настоящей золотоносной жилой. Удрученные скорбью, подавленные жалостью, те, кто остался в живых, спрашивали себя: «Если бы можно было выкупить эти бедные души путем штрафа или какой-нибудь сделки, как это делается на земле?» Клюньи сделалось мостом между этими двумя мирами и вскоре после своего основания (900) заняло место в ряду богатейших монастырей.

Когда карал сам Бог, когда над грешником тяготела его рука, когда он мстил мечом ангела (как гласит древняя формула), то это было не так ужасно. То была рука, правда, суровая, но рука судьи и отца. Ангел, наносивший удар, оставался чистым и ясным, как его меч. Совсем иное дело, если приговор исполнялся нечистыми духами. Они поступают не как тот ангел, который, прежде чем сжечь Содом, покинул его. Они, напротив, остаются, и их ад похож на ужасный Содом, где духи, более гнусные, чем грешники, отданные в их власть, находят низменное наслаждение причинять страдания им. Такое поучение извлекал зритель из наивных скульптур, украшавших порталы соборов. В них таилась ужасная идея о сладострастном упоении чужим страданием. Под предлогом наказания дьяволы удовлетворяли на своих жертвах свои самые возмутительные капризы – безнравственная и глубоко преступная концепция мнимой справедливости, которая на деле увеличивает их извращенность, отдавая в их руки игрушку, и совращает самого дьявола.

* * *

Жестокое время.

С самых нежных лет бедные маленькие дети пропитываются этими ужасными идеями, дрожа уже в колыбели. Невинная чистая девушка сознает себя осужденной за удовольствие, исходящее от злого духа. Замужняя женщина, обессиленная его нападениями, борется и, однако, порой чувствует их в себе. Ужасное состояние, знакомое тем, кто страдает глистами. Сознавать в себе еще одну жизнь, ясно различать движения чудовища, иногда резкие, иногда тихие и приятные, еще более волнующие, точно находишься на море, – разве это не ужасно! И потеряв голову, человек обращается в бегство, пугаясь самого себя, желая спастись, умереть.

Даже тогда, когда дьявол не подвергал женщину своим жестоким нападкам, она – уже в его власти – бродит, подавленная печалью. Отныне нет спасения. Дьявол вошел в нее победоносно, как нечистый пар. Он – князь ветров и ураганов, а также душевных бурь. Под порталом Страсбургского собора эта мысль выражена грубо, но сильно. Стоящая во главе толпы Безумных Дев их атаманша, увлекающая их в пропасть, вздулась, одержимая дьяволом, выходящим из-под ее юбки в виде черных клубов густого дыма.

Эта вздутость живота – страшный признак одержимости. То пытка, но и предмет гордости для женщины. Страсбургская горделивица выставляет вперед свой живот и запрокидывает голову назад. Она гордится тем, что она вздулась, она – чудовище.

Женщина, за судьбой которой мы следим, пока еще не чудовище. И однако, и она уже полна им и его высокомерием, мыслью о своей новой счастливой доле. Земля не носит ее. Полная и красивая, она идет по улице с гордо поднятой головой, полная беспощадного презрения. Ее боятся, ее ненавидят, ею восхищаются. Вся поза, каждый взгляд деревенской царицы говорят: «Мне следовало бы быть дамой. Что делает она там, наверху, бесстыдная ленивица, окруженная столькими мужчинами, когда нет мужа?»

Так устанавливается соперничество между ними. Деревня проклинает ее и – гордится ею. Если хозяйка замка – баронесса, то она – царица, даже больше царицы, жутко сказать, кто она.

Что за страшная и фантастическая красота, блещущая гордостью и дышащая скорбью. В глазах ее – сам дьявол.

Она отчасти уже во власти дьявола, но еще не совсем. Она все еще остается сама собой. Она не принадлежит ни Богу, ни дьяволу. Пусть злой дух вселился в нее и вращается в ней легким паром – он еще не подчинил ее себе, так как ее воля все еще в ее власти. Пусть она одержима – она еще не собственность дьявола. Порой он совершает над ней страшное насилие – однако без всякой для себя пользы. В грудь, в живот, во внутренности ее он кладет горящий уголь. Она извивается, вздымается на дыбы и все-таки продолжает говорить: «Нет, палач! Я останусь сама собой». – «Берегись! Я хлестну тебя таким страшным ударом кнута из змей, что ты заплачешь и крики твои пронзят воздух».

В следующую ночь он не является. В воскресенье утром муж отправляется наверх в замок и возвращается расстроенный, подавленный. Сеньор заявил: «Ручеек, текущий по каплям, не в силах привести в движение мельницу. Ты приносишь мне деньги грошами, и от этого мне нет никакой пользы. Недели через две я должен уехать. Король отправляется походом во Фландрию, а у меня нет даже боевого коня. Мой хромает с последнего турнира. Живей! Мне нужно иметь сто ливров».

«Но где их найти, господин?»

«Если хочешь, ограбь всю деревню. Я дам тебе людей. Скажи этим мужикам, что они погибли, если не будет денег, а ты – в первую голову. Ты надоел мне. Ты баба. Ты трус и лентяй. Ты погибнешь, расплачиваясь за свою трусость и мягкость. Я тебя не отпущу. Сегодня ведь воскресенье. Как они будут смеяться, если увидят снизу, как ты болтаешь ногами на амбразуре дамка».

Бедняга передает жене этот разговор. Весь охваченный отчаянием, он готовится к смерти, отдает душу на попечение Бога. Жена, не менее его напуганная, не может ни лечь ни спать. Что делать? Как жаль, что она отказала Духу! О! Если бы он снова явился!

Утром, когда муж встает, она падает в изнеможении на постель. Не успела она лечь, как чувствует какую-то тяжесть на груди, тяжело дышит, задыхается. Тяжесть спускается ниже, давит на живот, и в то же мгновение она чувствует вокруг своих рук чьи-то стальные руки.

«Ты звала меня! Вот я и пришел. Наконец то, непокорная, твоя душа принадлежит мне».

«Разве она принадлежит мне? Мой бедный муж… Ты ведь его любил… Ты сказал… Ты обещал».

«Твой муж! А разве ты забыла? Разве ты всегда была ему верна? Отдай мне душу твою. Я прошу ее у тебя, хотя она и так моя».

«Нет, мессир, – говорит она в приливе гордости, Побуждающейся в последний раз, несмотря на безвыходность положения. – Нет, мессир, моя душа принадлежит мне, моему мужу, святым таинствам…»

«Ах, глупая, глупая, непоправимо глупая! Ты еще продолжаешь бороться под кнутом… Я видел твою душу, знаю ее каждый миг и лучше, чем ты сама. День за днем следил я за тобой, видел, как ты сначала восставала, потом впадала в печаль и отчаяние. Я слышал, как ты уныло вполголоса говорила: «На нет и суда нет». Наконец, я видел, как ты примирилась. Тебя немного побили, и ты кричала не очень громко… Если я требую твою душу, то потому что ты и так ее потеряла. Твой муж теперь гибнет… Как быть? Мне жаль вас. Ты принадлежишь уже мне, но я хочу, чтобы ты уступила мне, стала моей сознательно. Иначе он погибнет.

А она во сне тихо отвечает: «Возьми мое тело, мою жалкую плоть. Но спаси бедного мужа. Лишь мое сердце не отдам я тебе. Оно еще никому не принадлежало, и я не могу его отдать».

Покорная, она ждет ответа. А он в ответ произносит два слова: «Запомни их. Это твое спасение».

И вдруг она чувствует: дрожь пробежала по всему телу, точно огненная стрела пронзает ее, точно она погружается в ледяную волну. Она испускает громкий крик.

Она в объятиях удивленного мужа и орошает его слезами.

* * *

Порывисто вырывается она, поднимается, боясь забыть эти слова.

Муж в ужасе. Она не видит его, бросает на стены острый взгляд Медеи. Никогда не была она так прекрасна. В черных зрачках, окаймленных желтоватым белком, сверкал блеск, от которого становилось больно, точно сернистое извержение вулкана.

И вот она идет в город. Первое слово гласило «зеленый». В дверях лавки висит зеленое платье (зеленый цвет – цвет князя мира). Платье старое, но как только она его надела, оно стало новым, ослепляло. Ни у кого не спрашивая дороги, отыскивает она дверь еврея и громко стучится. Ей открывают со всевозможными предосторожностями. Сидя на земле, бедный еврей весь обсыпал себя пеплом.

«Мне нужно сто ливров».

«Сударыня, разве у меня есть такие деньги? Князь епископ велел мне вырвать все зубы, чтобы заставить сказать, где мое золото. Посмотри на мой окровавленный рот».

«Знаю, знаю. Но я пришла к тебе именно за тем, что может уничтожить этого епископа. Раз папе дают пощечину, то несдобровать и епископу. Кто говорит так? Толедо».

Он сидит, склонив голову. Она говорит и подсказывает. У нее цельная душа, и, кроме того, дьявол за нее. Нестерпимая жара наполняет комнату. Ему кажется, точно около него – источник огня.

Глядя на нее исподлобья, он говорит: «Сударыня, я беден, я разорен. Есть у меня только несколько грошей для моих бедных деток».

«Тебе не придется раскаяться, еврей… Я готова произнести великую клятву, от которой умирают.

Через неделю ты получишь от меня то, что хочешь дать мне. Клянусь твоей клятвой и моей, еще более страшной: Толедо».

* * *

Прошел год.

Она округлила свое именьице, ходила в золоте… Исходившее от нее очарованье удивляло всех. Все были в восторге от нее и слушались ее. В силу какого то дьявольского чуда еврей, ставший щедрым, давал взаймы при малейшем намеке. Она одна поддерживала замок как своим кредитом в городе, так и своими грубыми вымогательствами, нагонявшими страх на деревню. Всюду виднелось пышное зеленое платье, которое с каждым днем становилось все новее и красивее. А сама она сияла беспредельной красотой торжествующей надменности. Одно обстоятельство пугало всех. «В ее годы она растет».

И вдруг новость.

Сеньор возвращается. Дама, уже давно не сходившая вниз из боязни встретиться с крестьянкой, садится на своего белого коня и, окруженная своей свитой, едет навстречу мужу, останавливается и приветствует его.

Первые ее слова: «Как я вас ждала! Как могли вы так надолго оставить верную жену томиться вдовой? Но я сегодня ночью могу пустить вас к себе, только если вы, окажете мне одну услугу».

«Просите, просите, красавица! – смеясь отвечает рыцарь. – Только скорее! Мне хочется как можно скорее обнять вас, моя дама. Как вы похорошели».

Она шепчет ему на ухо. Никто не слышит что.

Прежде чем подняться в замок, добрый сеньор сходит с коня у деревенской церкви и входит. Стоя на паперти во главе знати, он видит даму, которую не узнает. Он отвешивает ей глубокий поклон. Безмерно гордая, она выделялась над головами мужчин своим высоким, пышным дьявольским чепчиком, как его называли из-за украшавших его двух рогов. Дама из замка краснеет, чувствует себя затемненной и кажется совсем маленькой! Негодуя, она говорит вполголоса: «Вот она, ваша крепостная! Нет, довольно! Все идет наизнанку. Осел издевается над конем».

При выходе из церкви смелый паж, фаворит дамы, вынимает из-за пояса кинжал и одним ловким ударом разрезает прекрасное зеленое платье до самой поясницы. Она готова упасть в обморок. Толпа смущена. Все поняли, в чем дело, увидя, как вся шайка феодала погналась за ней. Со свистом рассекая воздух, падали на нее частые и беспощадные удары кнутов. Она бежит, но не очень скоро, так как стала немного тучной. Едва успела она сделать двадцать шагов, как спотыкается. Ее лучшая товарка бросила на дорогу камень, чтобы она упала.

Раздается смех. Она воет, ползая на четвереньках. Ударами кнутов безжалостные пажи заставляют ее снова встать на ноги. Благородные красивые борзые помогают им и вонзают в нее свои зубы. Растерявшись, окруженная своей страшной свитой, доходит она, наконец, до своего дома. Дверь заперта. Она стучится ногами и руками, кричит: «Мой друг, скорее, помоги!»

Она прильнула к двери, как несчастная сова, которую пригвождают к дверям фермы. А удары продолжают сыпаться на нее. В доме тихо. Там ли муж? А может быть, испуганный богач боится толпы, боится разгрома дома?

От всех вынесенных невзгод, ударов и звонких пощечин она в изнеможении опускается на холодный камень порога. Она сидит обнаженная, полумертвая, покрывая свое окровавленное тело лишь волнами своих длинных волос. Кто-то из дворцовых говорит: «Довольно. Сеньор и его дама не хотят, чтобы ее убили».

Ее оставляют в покое. Она прячется, переносясь мысленно на праздник там, наверху, в замке. Немного смущенный, сеньор замечает: «Мне, собственно, жаль!» Капеллан кротко возражает: «Монсеньор, если эта женщина, как утверждают, одержима, то вы обязаны перед вашими добрыми вассалами, перед всею страной отдать ее в руки церкви. Страшно сказать, какие успехи сделал дьявол после этих историй с храмовниками и с папой. Против него есть одно только средство – огонь!» А доминиканец прибавляет: «Вы высказали очень верную мысль, ваше преподобие. Колдовство – это ересь в ее высшей форме. Как еретик, так и одержимый дьяволом должны быть преданы огню. Однако некоторые из наших добрых отцов больше не доверяют даже огню. Они выставляют мудрое требование, чтобы душа сначала подверглась продолжительному очищению и испытанию, чтобы она была сломлена постом, чтобы она не горела, объятая гордыней, и не торжествовала на костре. Сударыня, если ваше милосердие так велико (обращается он к даме) и вы хотите взять на себя этот труд, то вы могли бы ее усмирить, посадив на несколько лет в какое-нибудь подземелье, ключ от которого будет храниться только у вас. Продолжительным и постоянным наказанием вы могли бы сделать добро ее душе, посрамить дьявола и вернуть ее послушной и кроткой в руки церкви».