Читать книгу Аврора - Жюльетта Бенцони - Страница 2

Все пять десятков миль отвратительной дороги, отделявших Штаде от Ганновера, Аврора старалась гнать от себя безрадостные мысли. Как ей хотелось обрести спокойствие и умиротворение! Это было ей совершенно необходимо, как необходима была и отвага, которая никогда ей не изменяла – до тех пор, пока она не села с Ульрикой в карету. Прежний ганноверский опыт ничего не значил: теперь ее ждала враждебная обстановка, в которой даже те немногие друзья, на которых она надеялась, могли побояться прийти ей на помощь.

Тоскливые пейзажи за окном дорожной кареты усугубляли ее уныние: бесконечной чередой тянулись пастбища, торфяники, безрадостные пустоши с редкими березовыми рощицами и чернеющими фермами с фахверковыми стенами и островерхими крышами… А тут еще монотонный дождь, зарядивший со вчерашнего вечера и окончательно превративший летний день в пародию на глухую осень. Если бы не зелень листвы, мелькающие картины за окном можно было бы принять за хмурый ноябрьский пейзаж.

Внутри тяжелой кареты было прохладно и совсем не весело. Ульрика, закутанная в бурое одеяние неопределенного покроя на сером меху, надвинула на нос белый чепец и то дремала, то бодрствовала – последнее состояние выражалось у нее в нудных сетованиях на неудобства путешествия и на безумие юной госпожи, предприятие которой вызывало у нее наихудшие предчувствия. Послушать ее, им вряд ли было суждено вернуться назад живыми. В прошлый раз бывшая кормилица с облегчением покидала Ганновер, где она ненавидела все-все – и город, и его правителей, и двор, и даже самих горожан, – поэтому мысль о возвращения туда она приняла в штыки. К тому же ей не давало покоя беспрестанно нывшее и плохо сгибающееся колено. Аврора, лишившись терпения, предложила было вернуть Ульрику в Штаде, но в ответ услышала, что нет такой силы, которая принудила бы ее пренебречь долгом, требующим от нее повсюду сопровождать ненаглядную малышку: вдруг на ее жизнь покусятся, и тогда верная Ульрика заслонит ее собой! И это непременно произойдет, потому что…

Но карета, знай себе, грузно катилась дальше.

При всей решимости Авроры недобрые предсказания кормилицы все-таки повлияли на ее настроение, и когда в конце двухдневного путешествия под низким небом, оживленным треугольником стаи диких гусей, показались угрюмые стены Ганновера, она перекрестилась и шепотом произнесла короткую молитву, к которой истово присоединилась окончательно очнувшаяся от утомительной поездки Ульрика.

День подходил к концу. В центре города, где заканчивалась пятничная ярмарка, они с трудом протиснулись мимо куч мусора, тянувшихся от крытого рынка до самого Альтес-Шлосс – средневекового замка, превращенного в оружейный склад и казарму. Между замком и Лайне, одной из рек, на которых вырос город, высилась резиденция курфюрста Лайне-Шлосс – Замок на Лайне. В разгар июля, как и теперь, монаршее семейство перебиралось оттуда в летний дворец Херренхаузен, в полумиле к западу от города: там зеленели великолепные парки, журчали ручьи, манила живительная тень.

Кучер графини Левенгаупт Готтлиб, на глазах у которого родились все члены семейства Кенигсмарков и к услугам которого теперь прибегла Аврора, остановил лошадей посреди площади и спустился с облучка, чтобы спросить, как быть дальше. Горожане почти не обращали внимания на небольшой, скромный и забрызганный грязью экипаж без всяких опознавательных знаков.

– Уже темнеет, фрейлейн графиня. Здесь рядом гостиница, похоже, приличная. Может, в ней и остановимся?

– Это заведение Кастена, лучшее в городе и весьма посещаемое, особенно офицерами-гвардейцами…

– Гостиница? Зачем? – заворчала Ульрика. – Совсем недавно мы были как у себя дома у господина Филиппа. Туда и направимся. Может, он и сам уже там…

– А почему бы и нет? – согласилась Аврора.

Она объяснила Готтлибу, как проехать к дому своего брата. Это было недалеко: дом Филиппа стоял на опушке герцогского парка, в начале длинной тополиной аллеи, ведшей в Херренхаузен. Но при виде дома Аврора велела кучеру остановиться: там, где она провела около двух лет, теперь было совершенно пустынно и темно. Света не было ни в одном окне, а ведь раньше с наступлением темноты во всех комнатах зажигались свечи, даже в отсутствие гостей. Филиппу нравилось, когда его жилище сверкало в ночи, как маяк, чтобы любому, кому он мог понадобиться, проще было его найти…

При виде зловещего темного строения у девушки сжалось сердце. Ее тревога сменилась страхом, когда она увидела двух солдат, охранявших эту постройку, больше похожую теперь на пустую раковину.

Увидела стражу и Ульрика, широко перекрестилась, но промолчала. Готтлиб снова слез с облучка и подошел к дверце.

– Хотите, я поговорю с ними? – предложил он, мотнув головой в сторону часовых.

– Ступай, если хочешь. Скажи, что привез из Саксонии послание для графа Кенигсмарка…

Она наблюдала, как Готтлиб приближается к одному из часовых, как останавливается перед ним. Другой часовой продолжал медленно прохаживаться взад-вперед. Беседа вышла короткой, и вскоре Готтлиб вернулся к карете.

– Господина графа нет в Ганновере. Неизвестно, где он, куда отправился, когда возвратится. Слуги разбрелись. Едем в гостиницу? Лошади устали…

– Думаю, ты тоже… Поедем, но не сейчас. Сначала мне обязательно нужно кое с кем повстречаться. Поедем на Розелен-штрассе. Это возле ратуши, я покажу тебе дорогу. Только не забудь представить меня под именем моей сестры.

– Кому?

– Маршалу Подевильсу. Мы с ним друзья. Во всяком случае, мне так кажется… – негромко добавила она.

На самом деле это был один из ее наиболее давних и верных друзей, хотя их последняя встреча и закончилась на немного фальшивой ноте. Фридрих фон Подевильс был померанцем лет пятидесяти. С юных лет он состоял на французской службе и отличался в боях. К сожалению, на него как на гугенота повлияла отмена Нантского эдикта: пришлось ему возвращаться на родину и наниматься на службу там. Он был хорошо знаком с герцогиней-курфюрстиной Целльской еще с тех времен, когда она звалась Элеонорой д’Ольбрёз. А Филиппа Кенигсмарка он знавал еще со времен его сватовства к Софии Доротее. Он сопровождал незадачливую невесту к новому жениху, а потом, когда она переживала трудные времена, всячески старался ей помочь. При этом его блестящая военная карьера шла в гору. Что касается Авроры, то он никогда не скрывал своего восхищения этой девушкой. Он испытал невероятную душевную боль, когда именно ему было приказано оповестить сестру Филиппа о том, что ей лучше покинуть Ганновер…

– А я считала вас своим другом! – сказала ему тогда девушка.

– Вы прекрасно знаете, что я им остаюсь.

– Зачем тогда вы согласились исполнить это гадкое поручение, зная, какую рану оно мне причинит?

– Затем, что в случае моего отказа его исполнил бы какой-нибудь грубиян. Избрав меня, курфюрст, никогда не бывший вашим врагом, позаботился о том, чтобы удар был не слишком сильным.

– Иными словами, моего изгнания требует «эта Платен», а он, ни в чем ей не отказывая, уступает и на этот раз, хотя его право – повелевать!

На том они и расстались. Вопреки его мольбам, она за прошедшее время не прислала ему ни одной весточки о себе.

Сейчас, размышляя об этом, Аврора сожалела о своей черствости. Карета тем временем медленно катила по темным безлюдным улицам Ганновера. Город явно изменился. Даже перед гостиницей Кастена она заметила совсем немного народу, а ведь раньше люди здесь почти никогда не закрывали дверей и окон, особенно летом; отовсюду слышался веселый шум. Пиво, можно сказать, рекой лилось по оглашаемым громкими песнями улицам; в кварталах, где проживало простонародье, ночи напролет голосили пьянчуги и уличные женщины. Не менее бурными были ночные развлечения приличного общества: в богатых домах пили не меньше, чем в грязных подворотнях. Нынче же город тонул в безмолвии, словно его придавили тяжелой крышкой…

Тем не менее перед «графиней Левенгаупт» двери одного из красивейших домов на всей улице распахнулись, как по волшебному заклинанию. Не убирая с лица вуаль, она поднялась следом за лакеем, несшим канделябр, по величественной резной лестнице, украшенной памятными ей военными трофеями. Помнила она и комнату, куда ее пригласили, – маршальский кабинет.

Хозяин дома ждал ее за столом, склонившись над географической картой. При ее появлении он вскочил.

– Фрау фон Левенгаупт! Вот нежданная радость! Я…

Конец фразы резко оборвался: после легкого поклона Аврора одной рукой откинула голубой шелковый капюшон, другой приподняла густую вуаль, в которой проехала через весь город.

– Добрый вечер, герр маршал, – промолвила она таким будничным тоном, словно они расстались только накануне.

Длинное лицо хозяина кабинета, обычно бледное, резко побагровело.

– Вы?! – пролепетал он в растерянности. – Неужели вы?

– Именно я, – сказала она с вызывающей улыбкой. Этот мужчина не так давно клялся ей в любви и просил ее руки, а потом он же сообщил ей о воле курфюрста. Аврора намеревалась напомнить ему об этом.

Спокойно подойдя к распахнутому настежь окну, она затворила обе створки, после чего опустилась в кресло, которое маршал от замешательства не догадался ей предложить, и медленно стянула перчатки. Все это время она не спускала с остолбеневшего Подевильса горящий негодованием взор.

– Честно говоря, на такой прием я не рассчитывала, – произнесла она со вздохом. – Уж не приняли ли вы меня за Медузу горгону?

– Что вы, что вы! Хотя, согласитесь, я вправе удивиться. Ваш визит – верх неосторожности! Если о нем пронюхают…

Да он совершенно невыносим!

– Успокойтесь, вы в полной безопасности, – процедила она. – Я для того и прикинулась своей сестрой, чтобы не вызывать неуместного любопытства. А не приехать я не могла. Полагаю, вы и сами об этом догадались. Буду краткой: мне надо знать, где сейчас находится граф Филипп Кристоф фон Кенигсмарк, мой брат!

– Понятия не имею, клянусь честью!

Смущенный пылающим взглядом ее синих глаз, Подевильс покружил по кабинету, потом пододвинул ногой табурет и уселся перед своей гостьей. Упершись локтями в колени, он согнулся пополам и едва не уперся лбом ей в подбородок. Наконец, овладев собой, он вскинул голову и даже попытался улыбнуться.

– Извините за не слишком учтивый прием, графиня! Вам давно известно, какие чувства я к вам питаю. При иных обстоятельствах я был бы сейчас счастливейшим человеком на земле: мы с вами наедине, и ваша красота…

– Оставим, если можно, в покое мою красоту. А вот об «обстоятельствах» я бы вас попросила рассказать. Я вам помогу: мне передали записку о том, что Филипп покинул вечером свой дом и вот уже три дня не возвращается. Вы близкий ему человек… по крайней мере были таковым раньше. При дворе вы тоже не чужой. Так что же стряслось? Он сбежал? Его схватили?

– Повторяю: я в полном неведении! Более того, для меня было новостью, что он сюда вернулся. Я думал, что он еще в Дрездене, и вдруг случайно с ним столкнулся…

– В каком состоянии вы его нашли? Он писал мне о своем намерении вернуться в Ганновер, и я беспокоилась, потому что надеялась, что он все-таки не покинет Саксонию.

– Я тоже. Что до его состояния – как бы вам его описать? Он показался мне возбужденным и встревоженным, как ни пытался скрыть это напускной бравадой.

– Он виделся с графиней фон Платен?

– Не знаю.

– Я побывала рядом с его домом: он совсем темный, выглядит заброшенным, однако перед входом дежурят двое часовых. С чего бы это?

– Я не знаю…

Вспыхнув от негодования, Аврора вскочила, да так резво, что и маршалу пришлось выпрямиться.

– Господи, что вы вообще знаете?!

Подевильс обреченно пожал плечами.

– Действительно, почти ничего. К тому же мне сдается, что и этого многовато для душевного спокойствия.

– Извольте объясниться.

– Вы заметили, какая в городе атмосфера?

– Еще бы не заметить! Прямо как в монастыре. Ни шума, ни криков, ни музыки… Куда подевались пьяницы со своими застольными песнями? Можно подумать, что их никогда не было. Таверны онемели…

– Да, а заодно с ними и сами ганноверцы, казармы, замок, двор. Даже на рынке сегодня не было оживления. Ходят слухи – и им можно верить, – будто бы…

– Что за слухи?

– Что в ночь на 1 июля во дворце Херренхаузен разыгралась драма. Кстати, как раз с той поры вашего брата никто и не видел. Жену наследника, Софию Доротею, будто бы стерегут в ее покоях солдаты, никого к ней не подпускающие, даже ее собственных детей, не говоря об ее камеристке, фрейлейн фон Кнезебек: ту вообще бросили в застенок… Боже, вам нехорошо?

Мертвенно-бледной Авроре пришлось снова сесть, руки у нее дрожали.

– А как же Филипп? Что говорят о Филиппе?

– Ничего. Остается только строить догадки. Некоторые думают, что его увезли в захолустную крепость, но есть и такие, кто считает, что он не вышел живым из дворца. А еще существует мнение, будто он сбежал в Дрезден. Но тех, кто так думает, совсем немного.

– Почему?

– Потому что тогда он по крайней мере предупредил бы своего секретаря и захватил бы с собой хоть какие-то вещи. Его дом обыскали с подвала до чердака – там ничего не тронуто.

– Значит, Гильдебрандт арестован?

– Вряд ли. Один мой знакомый, живущий по соседству, видел, как солдаты выносили из дома графа сундуки, корзины, всевозможные предметы, но арестованных не приметил. Слуги к тому времени уже разбежались. Выпейте-ка вот это, – сказал маршал, протягивая гостье рюмку со шнапсом. – Это то, что вам сейчас нужно.

Аврора молча взяла рюмку, залпом выпила ее содержимое, поставила на стол, встала и, подойдя к окну, выходившему на ночной сад, оперлась о подоконник. Подевильс пристроился с ней рядом, готовый подхватить, если у нее вдруг подкосятся ноги.

– Это все, что мне известно. Что вы теперь предпримете?

– Сначала подумаю. Не скрою: по пути сюда я намеревалась попросить аудиенции у самой Софии Доротеи…

– Очень уж дерзко и чрезвычайно опасно! К тому же теперь это совершенно невозможно.

– К кому же обращаться?

Он осмелился сжать ее ледяную руку.

– Ни к кому! Не совершайте этой оплошности. Те, кто совершил одно преступление, не станут колебаться, чтобы совершить другое. Вы рискуете не выйти из Херренхаузена. Где вы намерены провести эту ночь?

– Сначала я думала остановиться у брата, но потом, убедившись, что его нет, решилась на гостиницу Кастена. Там часто останавливаются путешественники, чем же от них отличается фрау фон Левенгаупт?

– Даже не вздумайте: у госпожи Платен повсюду шпионы, она щедро платит им за услуги. Имя вашей сестры ей, безусловно, знакомо. Правильнее будет остаться здесь.

– У вас?

– Почему нет? Завтра, как следует отдохнув, вы бы отправились восвояси. Зря вы приехали в Ганновер, но в моем доме вам по крайней мере ничего не угрожает. Присвойте мне хотя бы звание вашего верного друга, если другого я не достоин! Я сумею его оправдать, можете не сомневаться.

Аврора промолчала, и Подевильс продолжил еще настойчивее:

– Вы утомлены, опечалены, встревожены, посмотрите, какие холодные у вас руки! Позвольте мне позаботиться о вас хотя бы несколько часов. Вы взвалили на себя слишком тяжкий груз, а я был Филиппу другом…

Она поморщилась, как от болезненного укола.

– «Были»? Вы уже зачислили его в мертвецы?

– Нет, что вы! Правда, у меня есть такое опасение, но пока я в это не верю. И он остается моим другом! Так вот, во имя нашей с ним дружбы я и настаиваю, чтобы вы никуда отсюда не уезжали на ночь глядя.

– Раз так, я соглашаюсь, причем охотно!

– Спасибо! Вернитесь в кресло. Я прикажу распрячь ваших лошадей и позаботиться о ваших слугах.

– У меня их только двое: кучер Готтлиб и Ульрика, моя бывшая кормилица.

Это слово вызвало на суровом лице маршала улыбку.

– Прекрасно! Это гораздо лучше юной безмозглой камеристки! Девушке не престало путешествовать без кормилицы.

Совсем скоро Аврора и Ульрика оказались в простой комнате, пышной и в то же время строгой, притом довольно удобной. Под большой кроватью со стойками, жесткой, как доска, не было ковра, на готических стульях из потемневшего дуба не было подушек, темно-зеленые стены действовали угнетающе, чугунные канделябры выглядели грозно, а сюжет настенного ковра совсем не подходил для спальни – избиение младенцев![3] Зато в углу примостилась, как это принято у ганноверцев, бурая фаянсовая печка, в которой слуга поспешил разжечь огонь. Потянуло блаженным теплом, позволявшим забыть о промозглой сырости снаружи.

Маршал заранее попросил у гостьи прощения за не вполне подобающее убранство ее комнаты. Он содержал дом по-военному, прислуживали ему по большей части солдаты, и дамы, переступавшие порог его дома по случаю, скажем, приема, никогда не заходили дальше парадной гостиной.

– Пора вам жениться, герр маршал! – сделала вывод Аврора, осмотрев свое временное пристанище.

– Если бы это зависело только от меня, то я уже два года был бы семейным человеком. С вашей стороны немилосердно упрекать меня за это.

– Вы правы, простите! Кажется, я вам уже говорила, что меня не очень привлекает замужество. Забота о брате полностью удовлетворяла мою женскую потребность думать о мужчинах.

– А как же с потребностью произвести на свет потомство и вырастить детей?

– К материнству я как-то не расположена, – откровенно призналась она, позволяя Ульрике снять с ее плеч тяжелый стеганый плащ.

– Как жаль! А я вот, напротив, намерен вступить в брак.

– Неужели?

– Представьте себе. Мне давно пора озаботиться продлением рода Подевильсов, ведь мой старший брат умер полгола назад, не оставив потомства. Через несколько дней я возвращаюсь на родину, под Штеттин, чтобы обвенчаться там с молодой вдовой, чьи земли соседствуют с моими.

– Вот как! – Аврора не смогла скрыть удивления, но быстро овладела собой. – Это хорошая новость, желаю вам счастья!

– О, счастье!.. Сейчас придет мой мажордом, расскажите ему, что вы предпочитаете на ужин. Вам все принесут сюда.

Дверь за маршалом затворилась, что позволило Ульрике дать волю дурному настроению.

– Чего ради нас занесло в этот ледяной дом, почему мы не заночевали в гостинице, где было бы куда удобнее? Вам обязательно надо было себя скомпрометировать?

– Подевильс годится мне в отцы. К тому же ты сама слышала о его помолвке. Наконец он считает, что оставаться на ночь в гостинице Кастена для нас опасно, – сказала девушка, немного заразившись тревогой ворчуньи.

– Всего одна ночь, не больше?

– Всего одна. Маршал рассказал мне все, что знает, и, учитывая его высокое положение, я вряд ли могу надеяться услышать от кого-то больше. Так что нам придется вернуться. Мне надо поразмыслить. Сходи за Готтлибом!

Но Ульрика вернулась одна. Кучер отлучился, выяснив, где в городе наливают самое лучшее пиво.

– А я-то рассчитывала на его серьезность! – огорчилась Аврора. – Если он переберет пива и заночует в таверне под столом, то мы не сможем уехать вовремя.

– Это на него не похоже, – возразила Ульрика. – Сдается мне, он отправился на разведку. Что до пива, то чтобы свалить с ног нашего Готтлиба, нужно не меньше бочки, уж я-то знаю его лучше, чем вы.

– Ну, раз так…

И верно, с утра пораньше карета с прямым, как кочерга, и трезвым, как слеза, кучером на облучке уже стояла у ступенек маршальского особняка. Прощание было коротким. Подевильс вызвался лично помочь гостье усесться в карету. Он был уже в своем парадном облачении, весь дом подняли ни свет ни заря по военной тревоге: герцог Эрнст Август наметил смотр своих войск. В Ганновере это происходило каждую неделю, ибо курфюрст желал регулярно убеждаться в боеготовности своих войск – важного источника его дохода. Ганноверцы, как и гессенцы, слыли отменными солдатами, и курфюрст охотно предоставлял их то императору, то другим германским князьям, у которых возникала в них нужда. Правильнее сказать, это была продажа, так сказать, с потрохами, ведь многие молодцы не возвращались назад…

– Гвардия тоже участвует в параде, несмотря на отсутствие своего полковника? – осведомилась девушка, принимая протянутую ей маршалом руку.

– Вам отлично известно о его разжаловании. К тому же в запасе есть двое заместителей на случай отсутствия, ранения или иного непредвиденного обстоятельства, которое может случиться с командиром. Но гвардейцы останутся во дворце, за исключением тех, кто будет охранять на смотре Его высочество. Так когда же я вновь вас увижу?

– Может статься, что уже никогда! Вдруг наши пути больше не пересекутся? Мне вряд ли захочется снова наведаться в Ганновер, разве что сюда возвратится мой брат. В Померании мне тоже нечего делать. Большое спасибо за приют, примите мои наилучшие пожелания!

Сразу за городом Аврора приказала остановить лошадей и вышла из кареты, не дожидаясь, чтобы перед ней распахнули дверцу.

– Куда теперь? – всполошилась задремавшая было Ульрика.

Девушка, не отвечая, поднялась на холмик, с которого открывался вид на Херренхаузен и его прославленные сады. Вся их красота, все обильное цветение, к сожалению, ничуть не могли украсить тяжелое дворцовое здание, в котором смешались романский стиль и готика: неуклюжая реставрация только подчеркивала его упадок. В нежном свете утра, предвещавшем чудесный день – за ночь ветер разогнал давешнюю непогоду, – «господский дом» выглядел неуместным нагромождением камней, его стены, окрашенные поутру в красный цвет, навевали сравнение с запекшейся кровью. Девушка не замечала раньше, до чего мрачен этот замок. При мысли о том, что в него заточена прелестная, утонченная София Доротея, у нее сжалось сердце. Что станет с ней, пленницей этих стен, жертвой ненависти тех, кто притворился родными ей людьми? Какая судьба уготована ей вдали от детей, без верной Кнезебек? И в чем состоит ее преступление? Первым в голову приходило предположение, что ее застали в объятиях Филиппа. Или влюбленным подстроили западню? Но кто? Муж? Вряд ли, он так увлечен своей Мелюзиной, что ему нет никакого дела до жены. Хотя безразличный ревнивец, случается, оказывается пострашнее влюбленного…

Погруженная в эти мысли, Аврора не слышала шагов Готтлиба.

– В ночь на 1 июля там внутри раздавались какие-то звуки, – послышалось у нее из-за спины.

– Откуда вы знаете? – спросила она, оглядываясь на кучера.

– Город выглядит вымершим, но в тавернах все равно сидят люди, и они, бывает, болтают…

– Кто-то проболтался?

– Можно сказать и так. Один молодой лакей, совсем еще новичок, дежурил в ту ночь в замке. Он забыл в Рыцарском зале поднос, пошел за ним, но все двери были заперты, тогда он стал искать мажордома, а тот ему и говорит: забудь, мол, про поднос, ступай-ка лучше на боковую. Лакей, ясное дело, послушался, да только ночью все равно вернулся, засел в углу и стал ждать…

– Он что-то увидел?

– Нет. Двери остались запертыми, но изнутри доносился звон стали, как будто там дрались. А потом все стихло.

– А двери так и не открылись?

– Так и не открылись.

– Паренек просидел в своем углу всю ночь? Ему не было страшно?

– Как не быть! Но еще больше ему хотелось понять, что это за звуки. Только после первых петухов он поднялся к себе на чердак.

– Он никому ничего не сказал, не попытался что-то разузнать?

– Он, хоть и сопляк, но уже не дурак. Один раз его спровадили, когда он спросил, отчего заперты двери. Но мысли об этом не давали ему покоя, вот он и стал чаще попивать пиво в соседней таверне. Вчера вечером, когда я его там застал, он уже сильно набрался, и хозяин отказывался налить ему еще, потому что карманы у него были пусты. Его уже собиралась вышвырнуть вон, но тут я взял его под защиту, потому что перед этим подслушал его лепет про то, что он «кое-что знает». Я притворился, что он меня забавляет, и усадил его за стол. Бедняга пил, пока не рухнул. Ну, я узнал у кабатчика, где он живет, взвалил его себе на спину и отнес на тополиную аллею, что между городом и замком. Пока тащил, он много чего наболтал мне. Что скажете?

– Что ему лучше больше не пить и накрепко обо всем забыть. В этой стране его болтливость может ему дорого обойтись. А вам, Готтлиб, большое спасибо!

Подкрепив свою благодарность золотой монетой, Аврора вернулась в карету. Ее тревога только усугубилась, хотя ей было невдомек, зачем Филиппу было проникать среди ночи в Рыцарский зал. К тому же таинственный поединок как будто обошелся без последствий, ведь слуга не видел, чтобы из зала кто-то выходил. Наконец юный соглядатай не расслышал ни одного слова, даже человеческого голоса, только лишь звон оружия… Словом, ничто не позволяло заключить, что в происшедшем был как-то замешан Филипп. Аврора инстинктивно цеплялась за любую нить, способную привести ее к брату, но ей хватало ума, чтобы признать, что все ее домыслы и гроша ломаного не стоят перед лицом того неопровержимого факта, что после исчезновения Филиппа наследную принцессу подвергли заточению. Недоумение вызывала разве что царившая в Ганновере необычная атмосфера… Короче говоря, чем дальше, тем меньше у нее оставалось надежды снова увидеть брата. Зато ее решимость выяснить истину и добиться справедливости, если он томится в неволе или, не дай бог, того хуже, только крепла. Пусть даже ради этого ей придется разворошить хоть шведский двор, хоть все германские, дойти до французского короля, а то и до самого императора – даром, что ли, все мужчины ее рода жертвовали собой у них на службе?!

Это решение придало ей смелости, и в Агатенбург она прибыла совершенно не в том настроении, в каком уезжала. Там, как она сразу заметила, ее дожидались с большим нетерпением. Стоило Готтлибу натянуть поводья, как со ступеней замка сбежал молодой человек, который распахнул дверцу остановившейся кареты и крикнул:

– Фрейлейн Аврора! Какое счастье! Я уже собирался скакать за вами…

– Гильдебрандт? Вы здесь? – воскликнула она, узнав секретаря Филиппа. – И давно?

– Всего несколько часов. Я отправился в Гамбург, думая, что вы там, в доме на озере Бинненальстер, но Его высочество граф Левенгаупт сказал мне, что вы не покидали замка. Слава богу, вы вернулись!

Аврора так торопилась выйти из кареты, что буквально упала на него.

– Наконец-то мы получим какие-то известия… – пролепетала она. – Надеюсь, они добрые?

– Увы, не слишком…

Приятное лицо секретаря, всегда нравившегося Авроре своим ровным настроением и неизменной жизнерадостностью, мигом утратило счастливое выражение. Приглядевшись, она обнаружила на нем следы слез и легкие морщинки – вот как славный двадцатипятилетний секретарь был привязан к Филиппу! Она взяла его под руку, направляясь к дверям замка и отвечая машинальной улыбкой на приветствия слуг. Аврора удивилась, что Амалия Вильгельмина не вышла ей навстречу. Оказалось, что ночью той стало дурно, и она осталась у себя в комнате. Поэтому, попросив Михаэля Гильдебрандта подождать ее в будуаре, Аврора первым делом отправилась к сестре, чтобы обнять ее – бледную и трепещущую в преддверии родов. Горничная Луиза, сидевшая у изголовья госпожи, держала ее за руку и то и дело вытирала пот с ее лба.

– Я сбегаю за доктором Корнелиусом, – сказала горничная Авроре после реверанса. – Ночь выдалась тяжелой, графине становится все хуже.

– Но ведь она должна была родить только через два месяца? – удивилась Аврора. – Что же произошло?

– Фрау графиня вчера вечером, выходя из церкви, оступилась и упала, ничего себе не повредив. Схватки начались только под утро.

– И здесь до сих пор нет врача? – гневно воскликнула девушка. – Значит, отправьте за ним полдюжины слуг, пусть приведут его силой, если понадобится. Нельзя оставлять ее без помощи в таком состоянии!

– Святая правда! Я уже здесь! – раздался голос вбегающего врача, путающегося от спешки в фалдах своей одежды. – Вы уж на меня не сердитесь, фрау графиня, просто жена бургомистра, так же, как и вы, вознамерилась рожать. Я только что принял у нее роды. Она не без труда произвела на свет мальчика, крупноватого для ее хрупкого сложения. Ну, а здесь у нас что? – Он бросил на стул сюртук и закатал рукава рубашки.

– Боюсь, как бы она не потеряла плод! – со страхом высказала предположение Аврора, занявшая место Луизы. – Время рожать еще не наступило, но…

– Если младенцу не меньше семи месяцев, он может выжить. Пустите-ка меня к ней, графиня, а сами отдайте необходимые распоряжения. Да, чуть не забыл: где ее муж?

– В Гамбурге, на днях возвращается.

– Шлите за ним гонца! Пускай поторопится, мало ли что? А вы ступайте, переоденьтесь, ваша одежда в пыли!

Аврора, выставленная за дверь, ненадолго привалилась к косяку, стараясь унять сердцебиение. Сердце колотилось как бешеное, с того момента, как она переступила порог спальни сестры. То, что у Амалии Вильгельмины начались преждевременные роды, грозящие страшным исходом, стало для нее последним ударом судьбы, которая и так, похоже, ополчилась на семейство Кенигсмарков не на шутку. Неизвестно еще, какие новости привез Гильдебрандт. Их она боялась не меньше, чем исхода родов.

Прежде чем войти в укромную комнатушку, куда она любила удаляться, чтобы помечтать в одиночестве, подумать и записать свои мысли, и где сейчас ее ждал молодой секретарь, Аврора заглянула в гардеробную. Ульрика, разбиравшая вещи, оглянулась на нее и заявила:

– Ну и вид у вас!

– Представь, есть от чего! В соседней комнате меня дожидается секретарь Филиппа с какими-то недобрыми вестями, а тут еще Амалия вот-вот потеряет свое дитя, а то и сама, не дай бог, отправится на тот свет…

– Не она первая рожает, такова женская доля. Ну, да ничего, она крепкая. Снимайте-ка эту грязную одежду! Ступайте, освежитесь, а я тем временем приготовлю вам новое платье, – сказала Ульрика непререкаемым тоном, в котором слышалась нежность. – Потом я позабочусь, чтобы вам принесли поесть. Сейчас вам необходимы силы.

– И про Гильдебрандта не забудь. Не знаю, обращали ли на него здесь внимание с момента его приезда…

Спустя несколько минут она вошла к нему. Секретарь смирно ждал ее на скамеечке у камина, держа на коленях туго перетянутый бечевкой пакет, весь покрытый печатями. При появлении Авроры он вскочил, не выпуская пакета из рук. Она, естественно, указала на него:

– Что это?

Гильдебрандт протянул пакет ей.

– Через два дня после исчезновения моего господина фрейлейн фон Кнезебек – я стремился с ней встретиться, но безуспешно – прислала мне это. Пакет принес мальчишка, пряча его под рубахой. Сначала я решил, что он немой, но я пообещал ему талер, и у него вдруг развязался язык. Не представляю, как ей удалось переправить мне это: на следующий день я узнал, что она томится в одиночной камере…

С сильным волнением девушка прочла надпись на пакете: «Графине Авроре фон Кенигсмарк, хранить в запечатанном виде вплоть до востребования наследной принцессой. В отсутствие оного сжечь, не читая, содержимое». На синих восковых печатях красовался герб Софии Доротеи.

Аврора, не стесняясь слез, инстинктивно прижала пакет к груди и даже поцеловала его: ведь в нем могли быть только любовные письма Филиппа!

– Вы послали мне свою короткую записку, когда получили это?

– Да. Я бросился в дом моего господина и отпер сундуки, где он держал свои бумаги. Но там кто-то побывал до меня: я застал невероятный беспорядок. Сколько я ни рылся, ничего компрометирующего не нашел и уже сел писать вам, как вдруг увидел во дворе людей и узнал в них слуг госпожи фон Платен. Задерживаться там было опасно. Я чиркнул несколько словечек, запечатал записку в конверт и сбежал через подвал. Почтовый курьер проездом из Гамбурга увез мое письмецо в его первозданном виде. Потом я вернулся в дом господина графа, где застал еще более непотребный кавардак. Вспомнил про пакет с письмами госпожи фон Платен, лежавший раньше в шкафу, но его там уже не было. Как и в первый раз, ничего из вещей моего господина не было украдено. Я вам их переправлю, но их так много, что я позволю себе заняться этим позже: важнее всего было вручить вам как можно скорее вот это…

Появление слуги с серебряным подносом заставило Гильдебрандта умолкнуть. Это был обещанный ужин. Графиня велела оставить все на столе, взявшись сама разложить еду по тарелкам: письма принцессы лежали на столике, и она собиралась их спрятать, когда останется одна.

Не вняв возражениям молодого человека, Аврора принудила его разделить с ней трапезу; впрочем, оказавшись за столом, молодой человек принялся за еду с невероятным аппетитом, до того он набегался и изголодался. Сама Аврора есть не хотела, поэтому она очень скоро отодвинула свою тарелку и погрузилась в раздумья. Когда Гильдебрандт покончил с десертом, она обратилась к нему с вопросом:

– Говорите, в первый раз вы не нашли там ничего компрометирующего? Значит ли это, что все наиболее важное – я имею в виду письма принцессы, которые мой брат берег как драгоценность, – было изъято раньше?

Гильдебрандт зарделся, закашлялся и отхлебнул от смущения пива.

– Не знаю, где господин граф их прятал, но есть основания опасаться, что их нашли до меня. Обыск, похоже, был очень тщательным…

– Хотите туда вернуться?

– Обязан. Когда фрейлейн графиня уезжала, у господина графа уже было огромное количество личных вещей и одежды. Но это не идет ни в какое сравнение с тем, сколько всего там скопилось теперь! Я насчитал примерно двести кафтанов и мундиров, сорок семь шуб, семьдесят одну саблю, двести часов и невесть сколько королевских орденов, часто в очень дорогом исполнении. Ордена и часы – его главные драгоценности. Фрейлейн знает, как господин граф презирал украшения: он считал их женской блажью. Я постараюсь, чтобы все это перешло к вам, как только будет продан дом.

Его последние слова вызвали у Авроры приступ гнева.

– Разве он уже мертв? Похоже, это больше ни у кого не вызывает сомнений, даже у вас!

Молодой секретарь состроил несчастную мину.

– Хотелось бы мне думать, что он жив, но… Трудно представить простую отлучку, вызывающую столько слухов, да и беглец ничего с собой не захватил, даже сорочки! К тому же все кони остались в конюшне…

– Кто же за ними ухаживает, раз все слуги разбежались?

– Гвардейские офицеры, из чего следует…

– …что его нет в живых? – крикнула Аврора. – Нет, я отказываюсь в это верить! Говорите, он не захватил с собой даже сорочки? Что ж, когда за человеком приходят, чтобы волочь его в тюрьму, то редко предоставляют ему время на сборы…

– Вы считаете, что его похитили и держат в тюрьме?

– Почему бы и нет? – Аврора черпала сейчас уверенность в собственных речах. – Почему обязательно смерть? Даже если его застали с принцессой, я не могу представить, чтобы курфюрст Эрнст Август приказал убить прямо у него на глазах самого графа Кенигсмарка! Да, человек он пренеприятный, но умеет сдерживать свою злобу, к тому же ему слишком дорого все, что имеет отношение к его армии. А мой брат был в ней командиром…

– Уже нет. Уезжая в Дрезден, он знал, что его возвращение нежелательно и что вернется он уже разжалованным.

– А мне он писал, что должен возвратиться в Ганновер ради Софии Доротеи…

– Возвратившись, он ее не нашел.

– Где же она была?

– В Целле, у родителей. Она вернулась в Херренхаузен через неделю после его прибытия туда.

– Он наверняка знал об этом. Почему же он не помчался туда, к ней? Им бы никто не помешал. К тому же саксонский курфюрст присвоил ему звание генерал-майора и, без сомнения, взял бы его под свое крыло. Чего ради было опять приезжать в Ганновер?

– Причина была: он собирался выставить на продажу дом и подготовиться к переезду.

– А нельзя было сразу сказать мне об этом? – возмутилась Аврора. – Гильдебрандт, друг мой, из вас приходится буквально вытягивать слова! Ничего постыдного в таком возвращении не было: человек имеет право заниматься своими делами. Может, поведаете, что произошло в тот вечер, когда он ушел и больше не вернулся? Вы написали, что на часах было десять. Ведь вы еще не возвращались к себе домой. Он не говорил вам, куда отправляется?

– Пожалуй, нет, не говорил, но догадаться было нетрудно. Под вечер он получил послание, написанное карандашом, без подписи. Прочтя его, он смял бумагу, порвал ее и выбросил в корзину. После этого он больше не произнес ни слова. Я видел, что он встревожен. После его ухода я вынул из корзины клочки. Вот что я сумел прочесть: «…моя госпожа жаждет с вами увидеться. Она обожгла руку и не может писать сама…»

– Послание фрейлейн фон Кнезебек?

– Без всякого сомнения. Получив его, мой дорогой хозяин просиял. Перед уходом он бросил мне: «Хвала Господу, скоро мы покончим со всей этой комедией!» Это были его последние слова.

– Еще один вопрос – и можете отправляться отдыхать: он виделся с «этой Платен»?

– Понятия не имею. Во всяком случае, не при дворе: туда он не являлся. Разве что прямо у нее, в Монплезире. Скорее всего, так оно и было: я дважды видел слугу госпожи графини.

– Спасибо, Гильдебрандт!..

К концу дня, в час, когда крестьяне покидали поле, Амалия Вильгельмина произвела на свет дитя, чье слабенькое дыхание прервалось уже спустя несколько мгновений. Это была девочка – сбылась надежда роженицы, матери двух мальчиков! Бедняжку так изнурили долгие часы схваток, что она, отмучившись и еще не зная, что младенец не выжил, забылась глубоким сном. Аврора, простившись с Гильдебрандтом, бросилась к сестре и больше от нее не отходила: крепко держала за скрюченную от боли руку и все время вытирала пот на страдальчески-сморщенном лбу. Борьба за жизнь роженицы была трудной, и понять, что в ней одержана победа, девушка смогла только тогда, когда доктор, моя руки над подставленным горничной тазиком, заявил, что графиня поправится, как и после прежних родов.

– Но больше фрау фон Левенгаупт не стоит пытаться стать матерью, – добавил он.

– Лучше предупредить об этом ее мужа, доктор Корнелиус, – пробормотала Аврора.

– Почему? Разве ему мало двух сыновей?

– Я бы с вами согласилась, но…

Девице было нелегко разобраться в таких вещах, тем более произнести свои сомнения вслух. Ее зять, человек набожный, не видел в телесном соитии иной цели, кроме продолжения рода. Из редких и стыдливых откровений сестры – кстати, всегда согласной с мужем, – Аврора заключила, что ее Фридрих не признавал в любовном акте никакой сдержанности. «Плодитесь и размножайтесь!» – заповедовал Господь, и Левенгаупт намеревался во исполнение этой заповеди произвести на свет вместе с супругой многочисленное потомство. Если теперь ему придется приближаться к жене только ради удовольствия, то, быть может, он вообще перестанет к ней подходить…

– Как будто он этим удовольствуется… – смущенно произнесла она, не смея поднять на медика глаза, но тот все понял.

– Вот оно что! – Он вздохнул. – Я поговорю и с ним, и с самой фрау фон Левенгаупт. Дело в том, что женщина владеет кое-какими приемами, чтобы… В общем, сами узнаете, когда выйдете замуж, – закончил он, сообразив вдруг, что его собеседница невинна.

Конец разговору положило появление во дворе двух всадников: самого Фридриха Левенгаупта и его адъютанта. Врач, подошедший к окну одновременно с девушкой, сказал:

– Как вовремя! Я смогу с ним поговорить! То изнурение, в котором находится его жена, послужит наилучшим объяснением.

Увы, супруг Амалии почти не слушал мольбы доктора Корнелиуса, вызвав у того бессильное возмущение. Обняв жену, он заверил ее, что в следующий раз она наверняка родит девочку, потом взял под руку свояченицу и потянул ее в библиотеку.

– Что такое несет Гильдебрандт? Неужели Кенигсмарк исчез?

– Хотелось бы мне, чтобы это было неправдой! Я только что из Ганновера. Вечером первого июля там исчез его след. Его дом дважды обыскивали, а принцессу Софию Доротею держат взаперти в ее покоях в Херренхаузене. Ее камеристка Кнезебек арестована.

Левенгаупт неприязненно скривил свой маленький рот. Он был невысокий, сухенький, с редкими волосами, костлявый, с узким, как лезвие ножа, лицом, вечно бледный и красневший разве что от гнева. Он всегда помнил об осанке и думал исключительно об армии – настоящий прусский офицер, даром что швед! Когда сестра вышла за него замуж, Аврора, тогда еще девчонка, не могла взять в толк, что та в нем нашла, почему глупо улыбается и опускает глаза, стоит ему на нее взглянуть. Кое-какие достоинства у него, конечно, были: доблестный солдат, честный малый; но речи его были так же чопорны, как и он сам, поэтому, на взгляд Авроры, старшая сестра обрекла себя на верную гибель от скуки. Однако Аврора, похоже, ошиблась: вместо того чтобы томиться, влюбленная Амалия умудрилась уподобиться своему супругу. Ее приверженность семейным узам от этого не пострадала, однако она напустила на себя сословную спесь и с надменностью и прилежанием стала проявлять религиозное рвение, что было для Агатенбурга внове.

Речи Левенгаупта и теперь были точным отражением его натуры:

– Те, кто нарушает Божьи законы и предается внебрачным связям, должны приготовиться к каре…

Сейчас Аврора была меньше всего настроена терпеть ханжеские нравоучения.

– Это все, что вы способны сказать? Филипп либо мертв, либо заживо погребен в смрадной темнице, а вы довольствуетесь тем, что находите в этом руку Всевышнего? А я-то думала, вы ему не только зять, но и друг!

– Я друг солдата, а не распутника!

– Какая тонкая разница! – засмеялась она. – Да у вас не душа, а затхлый комод! Какой по счету ящик отведен у вас для жены? Вам говорят, что она чуть не умерла и, скорее всего, не выдержит следующих родов, а вы толкуете ей все то же: что в следующий раз наверняка родится желанная дочь! Вы глухой или притворяетесь?

Ярость девушки пробила даже толстые латы самоуверенного Левенгаупта. Он удивленно приподнял бровь.

– Разве ко мне обращались с таким предостережением?

– Хотите, чтобы доктор Корнелиус напугал вас еще раз? Что ж, посоветую ему пропеть для вас те же слова на мотив реквиема.

– Где ваше чувство меры, дражайшая сестра?

– С вами его кто угодно лишится! Все, я ухожу. Мне необходим отдых, ибо на рассвете мне снова в путь…

– Куда на этот раз, позвольте узнать?

– В Целле, к герцогине Элеоноре.

Левенгаупт фыркнул, что у него было равносильно взрыву неумеренного веселья.

– Похоже, у вас в голове просто каша. Несетесь в Целле, едва вернувшись из Ганновера, хотя два города разделяют считаные мили: через Целле можно было проехать по пути сюда.

– Мне все это отлично известно, и голова у меня светлая! Но дело в том, что, вернувшись сюда, я узнала кое-какие подробности, принуждающие меня снова проделать большую часть этого пути. Вы удовлетворены?

– Ничуть! Вы кое-что упустили: вашей сестре плохо. Разве долг не диктует вам окружить ее заботой?

– А вам? Кажется, она ваша жена? Худшее позади, теперь ей нужно восстанавливать силы. Нежность – вот что ей необходимо больше всего. И прежде всего с вашей стороны. Я говорю это на тот случай, если от вашего внимания ускользнуло, что она вас любит.

Аврора уже была готова хлопнуть дверью, но, взявшись за ручку, спохватилась.

– Кстати, вы ведь по-прежнему состоите на службе у князя-курфюрста Саксонии?

– Состою, но сейчас нахожусь в отпуске по причине недавнего ранения.

– Ну, так доведите до сведения Фридриха Августа, что ганноверцы позволили себе наглость похитить человека, которому он недавно присвоил звание генерал-майора! К тому же похищенный генерал – его друг, так что это невозможно обойти молчанием, не так ли?

Сказано это было уже приказным тоном. Левенгаупт отшатнулся, поджал губы, но, овладев собой, согласился.

– Вы правы, я отошлю ему донесение. Как только моя дорогая супруга окрепнет, мы вернемся в Дрезден.

Теперь она удостоила его улыбки.

– Так-то лучше! Помните: пока не нашелся Филипп, вы – единственный мужчина в семье. Не забывайте о долге!