Читать книгу Аврора - Жюльетта Бенцони - Страница 3
Часть первая
Загадка Херренхаузена
1694
Глава III
Луч надежды
ОглавлениеЭлеонора, герцогиня Целльская, провела бессонную ночь. Уже не первую – это превращалось в неприятную традицию. Судя по большому зеркалу на ее туалетном столике, ее внешность от этого ничуть не выигрывала. В то утро собственное отражение ее попросту ужаснуло.
До самого последнего времени мать Софии Доротеи в свои пятьдесят пять лет могла испытывать законную гордость за ту красоту, которой она была обязана далекому родному Пуату – причудливому краю, населенному феями: кровь тамошних уроженок обладала воистину волшебными свойствами. Две из них завоевали любовь могущественнейшего из королей, не постеснявшегося назвать себя «королем-солнцем»: это были Атенаис де Монтеспан, уже впавшая в немилость, а теперь – Франсуаза де Ментенон, владычица сказочного Версаля, о которой шептались, что она настояла на морганатическом браке. Этим она походила на Элеонору, хотя ее собственный брак был в конце концов признан высшей инстанцией, благодаря чему она утвердилась на троне Целле. А сейчас она в ужасе вглядывалась в собственное лицо с усталыми глазами и горько опущенными уголками рта и ловила себя на чувстве разочарования. Поможет ли усиленная забота о себе возвращению того блеска, который она умудрялась сохранять вплоть до последнего приезда дочери?
София Доротея наведалась домой в конце мая в плачевном состоянии: вся в синяках, с забинтованным запястьем, лишившись целого клока чудесных золотисто-каштановых волос… Сопровождала ее лишь одна фрейлейн Кнезебек. Карета была без гербов, без лакеев, с одним лишь кучером. Войдя в дом, дочь ринулась в комнату матери и с рыданиями упала ей в объятия. С ней случился настоящий нервный припадок, который едва удалось унять. Кроме того, трясло в лихорадке, поэтому герцогиня, отложив объяснения, приказала отнести дочь в ее прежнюю девичью комнату и вызвала придворного медика. Только когда бедняжка забылась сном под влиянием успокоительного, Элеонора обратилась к Кнезебек – тоже Элеоноре, своей крестнице.
Та поведала, как поутру принцессу, завтракавшую в постели, швырнул на пол разгневанный супруг. Он драл ее за волосы, молотил кулаками, пинал ногами…
– Пришлось отбивать ее у него, иначе он мог ее прикончить, так был разъярен…
– Но почему?!
– Из-за графа Кенигсмарка, давно связанного с моей госпожой, как известно Вашему высочеству, узами… нежной дружбы. Тот сейчас в Дрездене по случаю праздника восшествия на престол нового курфюрста Саксонии: говорят, выпив лишнего на пиру, он наговорил дурных слов о графине Платен, об ее увядших прелестях и тщетных стараниях их оживить…
– Кто же об этом не знает? Но это должно задевать свекра моей дочери, а не ее супруга…
– Несомненно, но граф Филипп этим не ограничился и стал насмехаться над фрейлейн Мелюзиной фон Шуленбург, которая… чей…
– Не ищите околичностей. Она любовница моего зятя, не так ли?
– Ей кто-то донес на графа и принцессу, и она побежала жаловаться принцу Георгу. О дальнейшем Ваше высочество может судить по результату. Госпожа приказала мне найти карету, ибо больше ни минуты не могла оставаться во дворце, где с ней так обращаются и куда она не намерена больше возвращаться!
– Кажется, мой зять впервые позволил себе…
– Пустить в ход кулаки? Нет, Ваше высочество, напротив, это происходит все чаще, стоит Его высочеству выпить лишнего…
– И эти люди еще мнят себя цивилизованными! – не сдержалась герцогиня, от волнения кружившая по комнате. – Объедаются, напиваются, предаются блуду с любовницами там, где их застает похоть! Вот их излюбленное занятие. Бедная доченька! Она правильно поступила, что примчалась сюда, вот только… Не знаю, что скажет ее отец…
Она боялась, как бы Георг Вильгельм не прогневался на дочь, не впал в ярость, что было так ему свойственно. Но на сей раз она ошиблась: обошлось легким неудовольствием.
– Сколько шуму из-за семейной ссоры! Софии Доротее следовало бы знать, что между супругами такое случается.
– Не припомню, чтобы вы поднимали на меня руку!
– Потому что вы этого не заслужили. О нашей дочери и о молодом Кенигсмарке ходят слухи, которые могут быть не по душе ее мужу…
– Слухи, только слухи! При том, что муж нашей дочери даже не думает прятать свою любовницу, которую предпочитает жене и которая только что от него родила!
– Пусть так, но поверь, дорогая, лучше будет Софии Доротее вернуться в лоно супружества.
– Не знаю, сможет ли она это сделать. Она так плоха, что я вызвала нашего врача. У нее сильный жар. Остается молиться, чтобы она поправилась! Вам необходимо высказать недовольство Эрнсту Августу. Как-никак, вы с ним братья!
– Да, но… Вам известно, насколько меня беспокоят происки датчан, не перестающих угрожать нашим северным землям. Я просил Эрнста Августа о подкреплении, за которое он по-родственному не станет брать с нас платы. – Говоря это, герцог выглядел таким расстроенным, что Элеонора не удержалась от смеха.
– Это вас рассмешило? – проворчал он.
– Рассмешило бы при менее драматических обстоятельствах. Извольте полюбоваться, что сделала эта скотина с нашей дочерью!
Даже без врача нельзя было не согласиться, что дело плохо: на превратившемся в один огромный кровоподтек лице красовались следы безжалостных ударов. Бедняжка бредила и в бреду произносила настолько изобличительные слова, что Элеонора решила ухаживать за ней вместе с Кнезебек и со старой служанкой, знавшей Софию Доротею с младенчества, не прибегая больше ни к чьей помощи. Трем женщинам потребовалось совсем немного времени, чтобы убедиться в силе той страсти, которую их пациентка испытывала к своему возлюбленному.
Пока герцог готовился к непростым переговорам с братом, безутешная Элеонора дни и ночи напролет прислушивалась к биению сердца своего дитя. Когда жар наконец спал и опасность миновала, она поняла, что возвращение в Ганновер может представлять опасность для жизни Софии Доротеи. Та, еще слабая, призналась матери в своем желании получить развод и услышала в ответ о ее готовности помочь. Влияние на мужа должно было позволить герцогине добиться этой цели. Главное было обойтись без участия министра Бернсторфа, того самого, кто устроил комедию с поддельными письмами, разлучившими влюбленных. Но тот напомнил герцогу о суровой государственной необходимости: как можно разводиться с принцем, которого, возможно, ждет английский трон? Целльский правящий дом могла ожидать ослепительная слава!
Что на это скажешь? У Элеоноры доводов не нашлось: ведь и ей нравилась мысль, что потомки ее предков из Пуату смогут претендовать на престол Плантагенетов, Тюдоров, Стюартов! Ее дочь была уже не пятнадцатилетней девочкой, а зрелой женщиной, матерью, обязанной учитывать будущее собственных сына и дочери. Вырваться из путаницы герцогств, княжеств и курфюршеств, составлявших тогда Священную Римскую империю германской нации, и надеть одну из самых желанных европейских корон – таким шансом никак нельзя было пренебрегать! Тем более что ганноверцы, признавая, что Георг Людвиг поступил по-скотски, сами делали первые шаги к примирению и звали несчастную женщину воротиться в лоно семьи.
Потом последовали стычки Софии Доротеи с отцом – из тех, что надолго остаются в памяти. Пока она считала своей союзницей мать, у нее еще были силы сопротивляться, но стоило ей понять, что она осталась одна, последовала капитуляция. Правда, не без смелой выходки: в Херренхаузене ей приготовили пышный прием, но она запретила кучеру останавливаться там и, не оборачиваясь, проследовала мимо мужа и его родителей во дворец на Лайне. Это было даже хуже, чем дерзость: вызов, пощечина, чуть ли не публичный разрыв!
С тех пор Элеонора не получала от дочери вестей. Можно было подумать, что карета с Софией Доротеей, выехав за стены Целле, провалилась в другое измерение, откуда не доносилось даже эха. По горестному лицу в зеркале стекла слеза. Она небрежно смахнула ее, потом уселась на постель, борясь с искушением снова завалиться и уже не просыпаться до скончания века.
Эта кровать, к которой вели три покрытые ковром ступени, символизировала саму герцогиню и ее положение. Огромная, под алым шелковым балдахином с золотой бахромой, поддерживаемой золочеными ангелочками, она подавляла, внушала даже не почтение, а трепет. Мелочный этикет княжества требовал, чтобы допущенные в эту спальню женщины не приветствовали тех, кто на ней возлежит, – так же повелось в Версале. Элеонора не переставала грезить о Версале, хотя никогда его не видела: все предметы обстановки в ее покоях и в большинстве гостиных были французскими, готическая громоздкость уступила здесь место пышным творениям Андре-Шарля Буля и его собратьев.
Благодаря ей герцогство Целле превратилось в небольшое подобие Франции, зажатое между Голландией и прусским Бранденбургом, чем она очень гордилась. В свою маленькую тевтонскую столицу на песчаном берегу Аллера Элеонора вдохнула новую жизнь, превратив замковые рвы в сады и построив театр, где «герцог с такой радостью сновал между ложами и из фойе в зал, что забывал о самом спектакле». На карнавалы, которые здесь устраивали, приезжали парижские танцоры в великолепных одеждах. Не проходило дня, чтобы из Франции не доставляли какую-нибудь новинку, начиная от разодетых кукол, которых по весне возили по дворам Северной Европы, знакомя местных модниц и модников с последними столичными штучками. Муж Элеоноры обожал все эти новшества и даже согласился на изменение дворцового протокола: о времени трапезы теперь перестали объявлять звуками горна в одно и то же время, как в казарме. С некоторых пор эту обязанность возложили на королевского дворецкого, который заодно, пользуясь помощью пажа, вразумлял новичков, что за столом нельзя сквернословить, швырять друг другу в лицо кости и хлеб, не говоря о таких снарядах, как полные тарелки. Он просил гостей не напиваться до такого состояния, что их бесчувственные тела приходилось уносить с глаз долой в портшезах… Утонченнее стала и кухня. Отошли в прошлое извечная капуста и жирная дичь, уступившие место истинным произведениям поварского искусства, вызывавшим у герцога законную гордость. Наконец Элеонора оказывала покровительство беглым французским гугенотам, особенно из Ониса и Сентонжа, гарантируя им места на государственной службе или армейские чины. У нее были все основания почивать на лаврах, хотя и скучала она порой по очаровательным пейзажам своего родного Пуату…
Время от времени она отсылала своих служанок и придворных дам, чтобы «помечтать по-французски», не слыша грубой немецкой речи. Так она поступила и этим утром после утреннего туалета, однако теперь, взглянув на высокие часы в изысканно инкрустированном корпусе, она спохватилась, что ее грезы затянулись. Кто-то уже тихонько стучался в дверь. Посетительница вошла, не дождавшись приглашения. Это была фрейлина баронесса Беркхоф, самая давняя и преданная подруга герцогини при дворе, где верные люди были наперечет, к тому же ее ровесница. Ее реверанс был соответствующим: достаточно глубоким, но совсем коротким.
– Посетительница к Вашему высочеству. Не зная, достойна ли она аудиенции, я попросила ее подождать.
– По какой причине она может быть недостойна? Кто она?
– Молодая графиня Аврора фон Кенигсмарк, Ваше высочество.
– Ах!..
Слышать это имя герцогине было неприятно. Немного помолчав, она осведомилась:
– А вы не догадываетесь, что ей нужно, баронесса?
– Нет, Ваше высочество, но я видела, что она очень взволнована, хоть и старается это скрыть. И она не просит, а умоляет Ваше высочество уделить ей немного времени.
– Раз так, пригласите!
Через несколько секунд Аврора уже застыла в глубоком реверансе, расстелив по полу широкую накидку из тафты шоколадного цвета на белой подкладке с золотыми блестками, так шедшей к ее платью. Элеонора облегченно перевела дух: почему-то она боялась, что посетительница предстанет перед ней в трауре. Но нет, та была одета по последней парижской моде. Правда, как только девушка подняла прекрасное лицо, ощущение облегчения прошло: судя по кругам под ее синими глазами и по скорбной складке сочных губ, ее терзала тревога.
– Вы хотели со мной увидеться, графиня, – начала Элеонора безразличным тоном. – Не сообщите ли причину вашего… по меньшей мере неожиданного визита?
– Знаю, следовало бы обратиться к Вашему высочеству письменно и попросить аудиенции. Прошу простить мне эту бестактность. С самого начала месяца я не нахожу покоя, и это заставило меня пренебречь приличиями.
– Охотно вас прощаю, видя ваше волнение. Возьмите себя в руки и расскажите, что вас ко мне привело.
– Исчезновение брата, графа Филиппа Кристофа. Он покинул свой дом в Ганновере и…
– Так значит, он туда вернулся? – хмурясь, перебила ее Элеонора. – Кажется, до меня доходили слухи, что его присутствие там нежелательно и что он вернулся на саксонскую службу.
– Действительно, он вернулся, ведомый силой, которой не смог воспротивиться.
Не желая слышать, что это за сила, герцогиня поспешно проговорила:
– Неважно. Так вы говорите, он покинул свое жилище…
– …первого июля, в десять часов вечера. И больше туда не возвращался.
– Сколько времени он там пробыл, приехав из Дрездена?
– Полагаю, дня два-три.
Элеонора Целльская быстро прикинула: начиная с 27–28 июня… София Доротея уехала обратно в Ганновер 28-го. Трудно не заметить здесь связь! Но она, конечно, не выдала своих мыслей, а только произнесла со вдохом, обозначавшим скуку:
– Итак, ваш брат покинул Ганновер первого июля. И что с того? Почему это привело вас ко мне? Не считаете ли вы, что он направился сюда?
– Нет, я так не считаю, но…
– Раз так, вам следует обратиться к моему деверю в Ганновере.
– Я как раз оттуда.
– И что же?
– Никто так и не смог мне ответить, что с ним произошло. Можно подумать, что он испарился, не оставив никаких следов. Правда, его дом дважды подвергся тщательному обыску, слуги сбежали, а гвардейцы курфюрста забрали лошадей.
Герцогиня встала, прошла мимо посетительницы, которой так и не предложила сесть, взяла со столика веер из белых перьев и стала лениво им обмахиваться.
– И вы ничего не поняли? – спросила она презрительно, давая понять, что Аврора не слишком умна. – Странно, а мне кажется, что все яснее ясного: ваш брат вернулся в Ганновер против воли курфюрста. Его арестовали и посадили в тюрьму, где он теперь ждет приговора, если не выдворен за границу.
– Арест с помощью засады? Меня бы это удивило, Ваше высочество. Это недостойно… правителя. Графа Кенигсмарка не стали бы хватать среди ночи, – горделиво добавила девушка. – Я примчалась к Вашему высочеству потому, что той ночью или следующим утром произошло серьезное событие, которое не может вас не заинтересовать.
Веер в руках герцогини застыл, а ее сердце пропустило удар.
– Какое именно?
– Наследную принцессу заперли в ее покоях в Херренхаузене, ее не выпускают оттуда ни под каким предлогом и даже не пускают к ней собственных детей!
– Она… Каких еще глупостей вы там наслушались? Моя дочь перенесла тяжелый недуг. Сейчас она слаба. Видимо, болезнь вернулась, а чернь хватается за любой повод, чтобы позлословить. Какая низость! И вы не постеснялись прийти с этим ко мне? Сказали бы еще, что в эти дела замешан сам курфюрст!
Аврора без всякого удивления позволяла герцогине бушевать. Как ни странно, чем больше негодовала Элеонора, тем больше она успокаивалась. Она еще не все ей выложила и теперь не собиралась медлить.
– Очень печально, что принцесса нездорова. Полагаю, ей еще хуже, чем вы, Ваше высочество, себе представляете: ведь она лишена отрады иметь при себе преданную фрейлейн фон Кнезебек – ту схватили и посадили в тюрьму.
Наступило молчание. Элеонора Целльская зажмурилась и поднесла дрожащую руку к горлу. При этом она так побледнела, что посетительница решила, что ей грозит обморок. Она уже приблизилась, протянув руки, чтобы при необходимости поддержать герцогиню, но та вдруг широко распахнула глаза и обожгла ее бешеным взглядом.
– Убирайтесь! – прорычала она. – Вон! И уносите с собой ваши злобные измышления, цель которых совершенно ясна! Если вы собирались заинтересовать нас судьбой своего проклятого брата, то вы ошиблись. Филипп Кенигсмарк натворил здесь столько зла, что если с ним стряслось несчастье, то это значит, что свершилось правосудие Всевышнего! Он посмел вернуться в Ганновер, чтобы снова оказывать на мою дочь свое порочное влияние. Всем известно, что он годами преследовал ее своими домогательствами, и если ее заперли, то только с целью защитить от посягательств бессовестного авантюриста, осмелившегося позариться на будущую королеву Англии! Пусть проваливает к дьяволу, если этого еще не произошло, и вы вместе с ним! Беркхоф! Беркхоф, сюда!
Это был уже не крик, а визг, заставивший баронессу, находившуюся, видимо, неподалеку, мигом прибежать на зов. Элеонора указала дрожащим от ярости пальцем на девушку, приросшую к месту от этого приступа ярости.
– Позвать стражу! Вышвырнуть эту девчонку, убрать ее из дворца, пусть ноги ее здесь больше не будет, иначе – тюрьма! Выдворить ее за границу герцогства! И будь она проклята… Проклята!
Герцогиня поперхнулась на последнем слове и рухнула на кровать, сотрясаемая рыданиями, напугавшими ее фрейлину. Та оглянулась на Аврору.
– Что вы ей наговорили? – спросила она шепотом. – Поторопитесь! Я вас провожу. Прочь из Целле, и скорее!
Она дернула за шнур звонка, вызывая горничных, а потом отвела Аврору в приемную, дверь которой охраняли двое часовых. По комнате расхаживал заждавшийся офицер. Баронесса остановила его.
– Герр фон Асфельд, Ее высочество передает вам свой приказ…
– Я как раз жду приема. Я собирался…
– Позже, лейтенант, позже! Сначала вы выполните ее задание. Перед вами графиня Аврора фон Кенигсмарк. Вы должны отвести ее в карету, взять двоих человек и под свою ответственность доставить ее к границе.
– К которой – северной, южной, западной?
– К северной. Фрейлейн фон Кенигсмарк возвращается к себе в Гамбург, полагаю? Не спускайте с нее глаз!
– Будет исполнено! Но не может ли Ее высочество уделить мне перед этим хотя бы минуту?
– Ее высочеству нездоровится, и она сможет уделить вам минуту только завтра, а то и позже, гораздо позже, если вы немедленно не выполните ее приказание! К тому же она не в духе…
– Какая неприятность!
Аврора, наблюдавшая эту сцену через прорези в маске, которую надела вместе с шелковым капюшоном, вмешалась в спор:
– Так ли необходимо нарушать планы любезного господина? Обещаю вам, баронесса, немедленно покинуть Целле. Остаться значило бы плохо отблагодарить вас за то, что вы… несколько смягчили волю герцогини.
Фрейлина впервые улыбнулась, и ее улыбка показалась девушке сердечной.
– Главное, чтобы вас видели удаляющейся под охраной. Подвергаться при этом насилию совершенно излишне, к тому же ваша покойная матушка мне бы этого не простила!
– Вы ее знали?
– Да – в Гамбурге, где я родилась, задолго до замужества. Много лет мы с ней были неразлучны. А теперь поторопитесь, милая, и выше голову! И не держите на нее зла, – добавила она тихонько. – После того как наша принцесса уехала к своему муженьку, Ее высочество не находит себе места.
– Боюсь, не без причины. Эти ганноверцы – настоящие мерзавцы!
– Бедное дитя… Действуйте же, лейтенант! Выполняйте приказ.
Офицер послушно вытянулся по стойке «смирно», щелкнул каблуками, задрал подбородок.
– Служу Ее высочеству!
И он учтиво подал Авроре руку, чтобы помочь ей спуститься вниз по лестнице.
Вскоре карета, окруженная четырьмя всадниками, покатила в направлении Гамбурга. Пришлось ненадолго заехать в гостиницу, где Аврора ночевала, чтобы расплатиться и забрать вещи. Этим занимался Готтлиб. Клаус Асфельд, кипя от недовольства, которое ему запретили выражать, скакал рядом с дверцей кареты, что позволило Авроре как следует его рассмотреть. Это был редкий экземпляр: долговязый, сухой, тощий, рыжий, как морковка, с невообразимо длинными руками и ногами. На успевшей задубеть от ветра – несмотря на молодой возраст, всего-то 22–23 года! – физиономии красовались два рубца. Все у него было не на своем месте, тем не менее ему было присуще своеобразное очарование. Причиной были, несомненно, простодушные голубые глаза, внушавшие симпатию. Кроме того, лейтенант был смешлив – на это указывал изгиб его крупного рта.
Он заставлял кучера гнать изо всех сил – видимо, спешил вернуться к герцогине. Аврора и Ульрика тряслись в карете, как сливы в августе. На счастье, до пограничной заставы было уже недалеко, и при виде ее женщины облегченно перевели дух. Асфельд остановил коня у самой пограничной черты, сорвал с головы шляпу, нахлобученную по самые уши, и подскочил к дверце кареты.
– Вот вы и покинули герцогство Целле, фрейлейн. Здесь мы расстаемся. Мне остается пожелать вам счастливого пути.
Тон был смелый, на грани неучтивости. Было видно, что он спешит свалить с плеч эту обузу, спровадить нежелательное лицо, как ни постаралась госпожа фон Беркхоф подсластить пилюлю. Аврора, чуткая к нюансам и не менее недовольная, чем он, решила заставить его понервничать.
– Недурно было бы проявить побольше вежливости, лейтенант… Асфельд, если я не ослышалась?
– Ничуть, все верно. Если вы не возражаете, то я…
– По вашей милости мы набили себе шишек. Что заставило вас так нестись?
– Так принято, фрейлейн, ведь вас приказано… прошу прощения, выслать. Все вышло бы иначе, если бы… о!
Это удивленное восклицание было вызвано тем, что девушка откинула капюшон и сняла с лица маску. Асфельд таращился на нее, как на привидение. Таким же оторопевшим выглядел, должно быть, святой Павел на пути в Дамаск.
– Так в каком случае все вышло бы иначе? – спросила она желчно.
– Если бы… если бы я вас увидел раньше… – пролепетал он как будто в забытьи. – Вы… восхитительно хороши!
Она не удержалась от смеха.
– Это у вас так принято – выполнять задание лучше или хуже в зависимости от внешности сопровождаемого?
– Нет… о нет! Умоляю, простите, что я так дурно с вами обошелся. Меня извиняет…
– …только то, что вы спешите к Ее высочеству с разговором, не терпящим отлагательств? Так чего вы ждете? Скачите, нам больше не о чем говорить! Хотя нет: знайте, я надеюсь, что больше никогда вас не увижу! Поехали, Готтлиб! – крикнула она кучеру. – Постарайся ехать поаккуратнее, хотя я очень хочу поскорее покинуть этот негостеприимный край!
– Нет, нет! Умоляю, фрейлейн, хотя бы еще словечко!
Но Аврора решительно затворила окошко, надела маску и забилась в угол кареты. Кучер хлестнул лошадей. Только тогда она прыснула.
– Еще один! – проворчала Ульрика.
– Ты это о чем?
– Сами знаете: еще один влюбленный. Надо было вам пораньше открыть личико, а то меня ужас как растрясло!
Аврора, не отвечая ей, украдкой глянула в узкое заднее окно кареты. Молодой Асфельд застыл как вкопанный на своем коне посреди дороги и провожал ее взглядом, забыв накрыть шляпой свою рыжую голову.
Она оценила бы по достоинству потрясение офицера, если бы по волшебству сумела подглядеть за его возвращением во дворец в Целле. По случайности в момент его спешивания во внутреннем дворе туда спустилась и баронесса Беркхоф. Подойдя к лейтенанту, она осведомилась, как все прошло, и была удивлена его невнятным ответом и отсутствующим видом.
– Надо же, лейтенант, вы настолько утомлены?
Он вздрогнул.
– Я? Утомлен? Ничуть! Я – верный слуга Ее высочества. – Для большей убедительности он звонко щелкнул каблуками.
– Значит, я могу ей о вас доложить?
– Обо мне? Ее высочеству? Зачем?
– Как же, перед тем как я отправила вас сопровождать графиню Кенигсмарк к границе, вы жаждали аудиенции по делу, которое, по вашим же словам, не терпело отлагательства.
– Вот как? Прошу меня простить, баронесса, что-то не припоминаю…
Он поклонился и зашагал прочь, как деревянный, с блаженной улыбкой и с умилением во взоре.
– Одно из двух, – пробормотала про себя баронесса Беркхоф. – Либо он сомнамбула, либо влюбился. Я предпочла бы второе: от этого могла бы быть польза.
Аврора в продолжение пути чувствовала себя уже не такой измученной. Выплеснув гнев на этого молодого дурня, она немного успокоила нервы, разгулявшиеся после неожиданно бурной реакции герцогини Элеоноры. Как она смела! Что бы ни натворил Филипп, чье преступление – если это было преступлением – оправдывалось чистотой его любви, он не заслужил такого презрения, такой ненависти от женщины, раньше выказывавшей ему столько расположения, что позволительно было задуматься, не стала ли она жертвой тех же чар, перед которыми не устояла ее дочь…
Или все объяснялось страхом за дочь? Да, положение Софии Доротеи было опасным, но позволительно ли не снизойти из-за этого к отчаянию безутешной сестры пропавшего? Во власти герцогини Элеоноры было добиться от супруга, чтобы тот потребовал от курфюрста Ганновера, своего родного брата, объяснения событий, случившихся вечером 1 июля…
Возвращение Авроры в Агатенбург получилось еще более мрачным, чем в Ганновер. Улетучилась последняя надежда, оставалось только выяснить, что происходило в ее отсутствие. Как будто ничего страшного: путешественница застала сестру в саду. Та прогуливалась – мелкими шажками, зато уже сама! – под руку со своей горничной Лизелоттой. При виде Авроры Амалия радостно вскрикнула.
– Как я за тебя переживала! – призналась она, заключая младшую сестру в объятия. – Тебя хорошо приняли?
– Сначала хорошо, а потом отвратительно… Да будет тебе известно, меня доставила к границе конная стража!
– Тебя, графиню Кенигсмарк?!
– Именно. Похоже, наш ранг обесценивается день ото дня. Герцогиня ужасно боится за дочь и обвиняет нашего Филиппа во всех мыслимых и немыслимых грехах. Дескать, если бы не он, София Доротея никогда бы не сошла с тоскливого пути наследной принцессы! Она никак не возьмет в толк, что та уже не ребенок, а женщина двадцати семи лет, мать семейства, обладательница живого и проницательного ума, волевая, с сильным характером… Далеко не та робкая овечка, что покорно следует на синем шелковом шнурке за своим господином! Она всего на год моложе Филиппа. Что меня бесит, так это то, что эту пару, людей, созданных друг для друга, так подло разлучили! Виновники этого преступления находятся в Целле. Такую любовь способна погубить только смерть, и то необязательно…
– Успокойся! Как я вижу, ты разузнала не слишком много?
– Вообще ничего! Разве что одну подробность. Ульрика разговорилась с хозяйкой гостиницы и выяснила, что София Доротея провела весь июнь у родителей, была совсем плоха, а потом поругалась с отцом и хлопнула дверью. Жители Целле всегда души не чаяли в своей маленькой принцессе и теперь за нее беспокоятся, ведь для них ганноверцы – как будто дикари. А что здесь? Вернулся ли Гильдебрандт?
– Еще нет. Фридрих отправился в Дрезден с уведомлением для нового государя о пропаже его военачальника… Ему все равно пора было возвращаться в Саксонию, отпуск закончился.
– Пожелаем ему удачи! А пока…
Ее перебил крик, даже вопль:
– Только не говори мне, что опять уезжаешь!
– С чего ты это взяла?
– Знаю я тебя! С тех пор как исчез Филипп, тебе не сидится на месте.
Девушка помолчала, потом подняла на сестру затуманенный слезами взгляд и проговорила с бесконечной печалью:
– Это правда. Мне невыносим всеобщий заговор молчания, которым пытаются окружить Филиппа. Я должна все разведать! Понимаешь, меня не оставляет чувство, что он меня зовет, ждет моей помощи. Вот я и живу в надежде, что ветер принесет какой-то знак, укажет мне верный путь. Может, если объехать все крепости этого проклятого Ганновера, то мне что-то нашепчут камни? Помнишь историю трувера Блонделя де Неля, который, разыскивая своего государя, Ричарда Львиное Сердце, изъездил из конца в конец всю Австрию, пока не услышал голос, доносившийся из-под башни…
– Напрасные усилия! Рыцарские времена миновали, и ты, мечась, как обезумевшая птица, только усугубишь свою горечь, а я тем временем скончаюсь от тревоги!
Аврора уставилась на сестру, даже не пытаясь скрыть удивление. Неужели Амалия, это олицетворение спокойствия, даже холодности, закованное в латы железной самоуверенности, скрывала в глубине души такую нежность по отношению к сестре? Улыбаясь в ответ на не заданный младшей сестрой вопрос, старшая стиснула ей руку.
– Останься со мной! – взмолилась она. – Вместе мы будем вдвое сильнее.
Обе долго молчали. Наконец девушка вымолвила:
– Скажи мне, о чем ты думаешь? Считаешь, что его больше нет в живых?
– Честно? Я не знаю. Мне кажется немыслимым, чтобы князь, кем бы он ни был, посмел заманить такого человека, как Филипп, в западню. Но таково влияние нашего гордого имени! Чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь, что чаще всего верх одерживает первобытная дикость. Как ни меняются по воле моды шелка, бархат, блестки, сам человек из плоти и крови остается прежним, со всеми своими слабостями, страхами, ненавистью. А потому, как знать?..
Вернувшись в замок, Аврора решила на время согласиться с сестрой и дождаться новых известий. Стычка с герцогиней Целльской произвела на нее тяжелое впечатление. Пока что у нее не было никакого желания снова встретить такой же отпор. Все было бы по-другому, если бы она могла постоять за себя с оружием в руках в Германии, все еще зализывавшей раны Тридцатилетней войны, где «независимые князья» охотно поднимали друг на друга мечи, лишь только выдавалась передышка в отражении нападок датских или шведских недругов. Шум боя непременно раздавался если не в одном, то в другом месте.
Но и у слабой женщины оставалось неплохое оружие, надо было только уметь им воспользоваться, – перо. В этих играх Аврора успела поднатореть: она говорила и писала на нескольких языках, в весьма элегантном поэтичном стиле, истоки которого гнездились в ее живом плодотворном воображении. Она уселась за маленький столик перед окном, распахнутым на безмятежную речку Швинге, очинила полдюжины гусиных перьев и, окуная их в чернила и подключая свое воображение, принялась за дело. Важно было не забывать о разнице стилей: императору пишут не так, как его вассалам! Первым в списке стоял, естественно, Эрнст Август Ганноверский: от него она попросту требовала отчета об участи брата, при этом совершенно не упоминая Софию Доротею. Затем Аврора призвала на помощь главу Брауншвейгской династии, к которой принадлежали ганноверский курфюрст и герцог Целльский, – герцога Антона Ульриха Брауншвейг-Вольфенбюттеля, в свое время собиравшегося женить на Софии Доротее своего сына. Она была убеждена, что тот по-прежнему переживает разрыв, к тому же он был католиком, тесно связанным с версальским двором. Она сознательно задела эмоциональную струну, поведав о судьбе принцессы, о которой адресат должен был все еще сожалеть, в надежде, что через него слух дойдет до самого Людовика XIV. Следующим на очереди был герцог Мекленбург-Шверинский, выделявшийся значимостью среди своих соседей. Не пропустило ее перо и многих других германских князей. Всем написать не удалось: их было многовато, более двухсот, к тому же большую часть из них ни в коей мере не волновали события в северных княжествах.
Первая серия писем завершилась обращениями к шведскому королю и к императору Леопольду I: стокгольмскому выходцу из династии Ваза и венскому Габсбургу молодая графиня напоминала об услугах, оказанных их коронам ее родными, и умоляла повлиять на Ганновер, надеясь на то, чтобы ее брату вернули свободу. Поверить, что ганноверцы осмелились покуситься на жизнь последнего графа Кенигсмарка, она отказывалась. Не стала она писать только новому саксонскому курфюрсту, так как обязанность его оповестить взял на себя ее зять.
Теперь оставалось только ждать…
Это-то и давалось Авроре хуже всего, поскольку терпением она не отличалась. День за днем ее видели бродящей по огромному замку и по парку, откуда она возвращалась, непременно заходя в церковь. В храме она не молилась (хотя не пропускала ежедневную службу), а, как в первый день, обращалась к душам своих прославленных предков – отца, дяди, деда. Она не сомневалась, что своей доблестью они заслужили особое место в воинственном раю, вблизи чертогов Вальгаллы, населенной неистовыми валькириями, а высоко над ними простираются бескрайние небеса, где вокруг трона Всевышнего снуют несчетные ангелы и праведники, славящие Его всемогущество… Этих усопших, в свое время своими подвигами сотрясавших Европу, Аврора тоже молила порадеть потомку, достойному продолжателю их славы.
Первые ответы, пришедшие в Агатенбург, разочаровывали. Это были шедевры лицемерия! Сочувствуя графине Кенигсмарк, семью которой постигла печальная утрата, в ответных письмах князья оговаривались, что не видят способа вмешаться в семейное дело ганноверского правящего дома… Читая эти строки, Аврора и ее сестра не могли сдержать слезы ярости.
– Трусы! Все они жалкие трусы! – негодовала девушка. – Как же они боятся старика Эрнста Августа и его мерзкого сынка!
Амалия, более здравомыслящая и хладнокровная, рассуждала иначе:
– Они боятся их возможного будущего. В Лондоне сейчас свирепствует мор. Что мы значим в сравнении с английской короной? Никто не рискнет ссориться с ней ради нас…
– А как насчет будущей английской королевы? Если трон унаследует Георг Людвиг, то София Доротея последует в Лондон за ним. Разве ее судьба тоже никому не интересна?
Как будто логично, но что толку? Император и тот дал понять графине Кенигсмарк, что не намерен вмешиваться в семейное дело, касающееся исключительно Ганноверского и Целльского герцогств, то есть двух братьев; и действительно, к чему портить отношения с Ганновером, снабжающим Леопольда отменными солдатами и позволяющим ему беречь жизни собственных подданных?
День за днем тучи на горизонте все более сгущались.
Внезапное возвращение Левенгаупта в начале сентября стало лучом света, возродившим надежду. Фридрих Август Саксонский, едва узнав, в чем дело, сам написал своему «кузену» нарочито сухое письмо с требованием возвратить в Дрезден его генерала. Ответ на письмо привел его в ярость. После изложения обычных формул учтивости ганноверский курфюрст грубо потребовал «перестать ломать голову из-за этой истории, ибо указанный господин является закоренелым распутником, привычным к развратной жизни, да и вообще никому не ведомо, что с ним стряслось».
– Этот ответ вывел государя из себя, – объяснял супруг Амалии. – Всякой грубости есть предел. Поэтому он отправил в Ганновер своего советника, генерала Баннера, потребовать от его имени выдачи «генерала саксонской кавалерии графа Кенигсмарка» и пригрозить в случае отказа местью. Пока что это все. Баннер еще в Ганновере, произносит все более грозные речи и требует по крайней мере следствия по делу об этом необъяснимом исчезновении.
– Слава богу! – Аврора со вздохом опустилась в кресло. – Наконец-то у нас появился защитник.
Это стало таким облегчением, что семья отправилась вместе со слугами в церковь, петь псалмы во славу Всевышнего. Теперь оставалось только надеяться и ждать исхода саксонского вмешательства. Разве Фридрих Август Саксонский, прусский и баварский курфюрсты – не самые могущественные среди германских князей? Саксонский владыка превосходил их всех богатством, и призрак будущей британской короны оставлял его равнодушным.
Целую неделю все переводили дух, занимаясь привычными делами. Аврора вернулась к своей чернильнице, но только лишь с целью дать волю воображению. Вспомнила она и про клавесин, игрой на котором владела мастерски. Осень пришла раньше срока, а с ней тучи и дожди, но это не мешало двум сестрам надолго уезжать верхом в поля или прогуливаться пешком то в парке, то вдоль реки. Когда начались холода, в огромных мраморных каминах запылал огонь, и они допоздна грелись у огня с книгами или с рукоделием в руках, слушая треск поленьев и наслаждаясь последними деньками в Агатенбурге, где Кенигсмарки обычно проводили только лето. Холодное время года обе сестры всегда коротали в Гамбурге, в красивом доме, доставшемся им в наследство от матери. Размерами он сильно уступал дворцу в Штаде, а это создавало уют. Здесь родились и провели детство сыновья Амалии, отправленные затем в сопровождении слуг и гувернеров в отцовские владения в Швеции, как это было принято в знатных семействах. Поэтому так понятно желание их матери родить дочь – ведь ее оставили бы дома, с мамой. В Дрезден графиня Левенгаупт наведывалась нечасто, так как там у ее супруга, как у любого солдата на службе у иностранного властелина, было всего лишь временное пристанище, отвечавшее его пристрастию к свободе и некоторой скаредности. Женившись на состоятельной представительнице рода Кенигсмарков, он считал нормальным, чтобы она три четверти года проводила в родовых владениях, в обществе сестры.
В конце этой недели блаженства мажордом объявил сестрам, вышедшим к вечерней трапезе, о том, что к замку подъехал кортеж из четырех крытых экипажей и трех всадников. На этом ему пришлось прерваться: за его спиной вырос Михаэль Гильдебрандт, промокший до нитки. Погода и впрямь была отвратительная – с Балтики, бушевавшей неподалеку, дул пронизывающий ветер, и до отъезда в Гамбург оставались считаные дни.
– Прошу извинить меня, благородные дамы, за внезапное вторжение, но меня принудили покинуть Ганновер, как только все вещи были упакованы, и я, учитывая погоду, решил не медлить. Нас всего трое, и нам пришлось бы защищать обоз, если бы мы вдруг встретили злоумышленников…
– Извинения излишни, – сказала Аврора. – Вы доставили имущество нашего брата?
– Его личные вещи. Мне повезло: я получил разрешение забрать их до проведения торгов.
– Какие еще торги? – возмутилась Амалия. – Допустим, с графом Филиппом стряслась беда. Разве не мы вправе распоряжаться его собственностью?
Аврора ощутила ком в горле.
– Неужели его уже сочли… погибшим?
– И да, и нет. Там шепчутся – очень опасливо! – о его дуэли с неким офицером графом Липпе, исход которой был не в пользу графа Филиппа.
Произнеся эту новость, секретарь вдруг так расчихался, что девушка сжалилась над ним.
– Мой бедный друг, вы страшно продрогли, а мы учиняем вам допрос! Немедленно высушитесь, переоденьтесь, выпейте чего-нибудь горячего – и милости просим опять к нам. Мы ждем вас к ужину.
– Как я вам благодарен! За груз будьте спокойны, ваши и мои люди наверняка уже поставили его под навес.
Когда Гильдебрандт вернулся, сухой и снова безукоризненный, сестры сначала заставили его поесть и только потом возобновили свои расспросы. Начала Аврора:
– Какая-то сомнительная эта история с Липпе… Я отлично его знаю: будучи одним из любовников «этой Платен», он пытался ухаживать и за мной. С моим братом он не перекинулся и парой слов. К тому же никто никогда не делал из дуэлей тайн. Если бы Филипп погиб, то тело принесли бы домой, а победитель не стал бы спасаться бегством. И потом, что послужило причиной ссоры?
– Госпожа фон Платен. Якобы граф Филипп к ней вернулся, и Липпе это не понравилось.
– Драться из-за этой старой потаскухи? – всплеснула руками Аврора. – Если бы из-за нее бились насмерть, то мужское население Ганновера сократилось бы по меньшей мере вдвое!
– Тем не менее двор Херрензаузена придерживается именно этого объяснения: якобы граф Липпе убил соперника и скрылся…
– Утащив с собой тело? Так и я поверила!
– Как бы то ни было, граф Филипп больше не появлялся в Ганновере, где стал нежелательным лицом. Хотя было бы странно, если бы о его возвращении стало кому-то известно: я свидетель тому, насколько он был осторожен. Но ведь надо было что-то ответить генералу Баннеру, показывавшему клыки от имени саксонского князя-курфюрста и грозившего вот-вот выйти из терпения!
– И генерал этим удовлетворился? – теперь уже изумилась Амалия. – Надо требовать розыска Эберхарда фон Липпе. Он обязательно найдется: он не из тех, кто прячется, тем более из-за дуэли.
– Об этом потом, – постановила Аврора. – Сначала о доме! Какое право они имеют его продавать, не ставя в известность нас?
– Все из-за кредиторов, фрейлейн! Видит бог, у вашего брата их целая толпа!
– Вот как? Но ведь мой брат был… то есть он богат! Это известно абсолютно всем!
Гильдебрандт в заметном смущении отхлебнул пива, вытер с губ пену и тщательно откашлялся.
– Я тоже так думал. Тем не менее – никуда от этого не деться – я обнаружил в бумагах моего господина многочисленные долговые расписки, часто на крупные суммы. Граф жил на широкую ногу, не скупился на свои прихоти, на роскошь своего жилища и на элегантный облик слуг. К тому же он был необыкновенно щедрым к просителям. И наконец, карты…
– Он был игроком? – ахнула Амалия. – А я была уверена, что он презирает азартные игры!
– Я тоже, – поддержала ее младшая сестра.
– Я могу говорить только о том, что знаю, любезные дамы, а именно, что герцог Эрнст Август приказал продать дом, лошадей и обстановку. К счастью, вырученной суммы хватило на погашение долгов, к тому же я успел спасти все личные вещи графа.
– Вернемся к этому завтра, – сказала со вздохом Аврора. – Можете нам поведать, что стало с принцессой Софией Доротеей?
– После той роковой июльской ночи никто ее не видел. Ее заперли в покоях и поставили у дверей военную стражу. За ней присматривают врач и двое слуг. Слуги госпожи фон Платен!
Аврора подпрыгнула.
– Слуги этой фурии? По какому праву? Невероятно! Разве во дворце не хватает служанок?
– Все они слишком привязаны к наследной принцессе и могли бы помочь ей сбежать, чего не приходится опасаться, когда к ней приставлены люди…
– …«этой Платен»? – закончила за него девушка. – Как я раньше не догадалась? Она же сходила по моему брату с ума, а он вернулся только ради Софии Доротеи! Увы, она вертит стариком Эрнстом Августом как хочет…
– Сейчас ее влияние значительно усилилось. Дошло до того, что ее супруга назначили первым министром.
– Достойный выбор! Марионетка с целым лесом рогов на голове. Ну, теперь я совершенно уверена: этой женщине точно известна судьба моего брата. С нее станется превратить его в пленника! А ведь это лучший способ сделать его своей собственностью!
Аврора вскочила и принялась расхаживать со сложенными на груди руками, глаза ее метали молнии, а ярость буквально захлестывала девушку.
– Я заставлю ее вернуть мне брата! Пусть для этого мне даже придется похитить ее саму, как она похитила Филиппа, и допрашивать до тех пор, пока у нее не развяжется язык! Я не успокоюсь, пока не узнаю всю правду! Филипп, я клянусь тебе установить истину!..
Амалия, волнуясь за душевное равновесие сестры, подошла к ней и обняла.
– Мы обязательно этого добьемся! Я буду помогать тебе изо всех сил. А сейчас, ради бога, успокойся. Что проку убиваться? Теперь мы больше, чем когда-либо, нуждаемся в хладнокровии и рассудительности. Если эта женщина похитила Филиппа, то уличить ее будет непросто, она наверняка соблюдает крайнюю осторожность и уверена в своей неуязвимости.
– Знаю. Будет много препятствий, но я всю жизнь положу на то, чтобы до нее добраться, куда бы она ни спряталась!
У себя в комнате Аврора потушила все свечи, пододвинула кресло к окну и приготовилась всю ночь слушать вой ветра. Разыгравшаяся буря была созвучна состоянию ее души. Она угадывала в ней отклик небес на ее собственное смятение, поощрение той безжалостной борьбы, в которую она собралась вступить ради спасения Филиппа, ее Филиппа… Он был единственным, к кому она испытывала до сих пор любовь, значительно превосходившую чувство сестры к брату. Ветер проникал в дверные щели и сотрясал высокие окна, извлекая из рам протяжные стоны. Все уловки, к которым они прибегала до сих пор, грозили вот-вот рухнуть, но она расстанется с ними без сожаления, оставаясь один на один с жестокой, слепящей истиной: если в свои двадцать четыре года она еще хранила невинность, если при своей несравненной красоте упорно отвергала воздыхателей и претендентов на ее руку, то только потому, что единственным, кому она согласилась бы отдать всю себя, был он! Одним словом, Аврора была в него страстно, без памяти влюблена…
Когда на Аврору хлынул свет этой уничтожающей правды, пронзивший ее вместе со сверкнувшей на небе молнией, она рухнула на колени и стала, сотрясаясь от рыданий, молиться, чтобы эта запретная любовь не навлекла на Филиппа и на нее проклятия Всевышнего.