Читать книгу Латинский Физиолог - К. Ю. Иоутсен - Страница 5

Ясной, четкой и последовательной символической системы в Физиологе нет, что является еще одной его типично средневековой чертой. Несмотря на идеологическое единство, единой высшей логики, единого набора общепринятых аналитических процедур (в нашем современном их понимании) тогда не существовало. Между поведением всякого животного как таковым и его нравственным смыслом всегда была некая связь, но связь эта не была продиктована внутренней необходимостью – она изменчива и произвольна, а порой и случайна.

Наглядный пример такой неопределенности, а именно, когда смешаны два диаметрально противоположных варианта, можно найти в толковании Физиолога о нильве, звере, который пробирается в глотку спящего крокодила и убивает его, вытаскивая внутренности. С одной стороны, крокодил, как всякое чудовище, ассоциируется с преисподней, а нильв – с Христом, выводящим из нее души: «смерть и преисподняя образ имеют крокодила, который враждебен Господу Спасителю нашему… Иисус Христос, приняв земное тело, сходил в преисподнюю, разрушив все внутренности ее, до тех пор, пока не выхватил и не вывел тех, кто прежде умер, согласно святым обещаниям». С другой стороны, в поведении нильва недвусмысленно прослеживается и момент вероломства и ничем не спровоцированной жестокости, в силу чего уже он сам уподобляется «преисподней непознаваемой, выхватывающей душу всякую и умерщвляющей».

Другой очевидный пример – пантера и кит. Изо рта обоих исходит дивное благоухание, влекущее к ним всех прочих животных. Однако употребляют они это полезное свойство совершенно по-разному. Пантера – это «животное тихое, спокойное и чрезвычайно кроткое», никому не причиняющее вреда, а другие звери за ней просто следуют (хотя у более ранних греко-римских авторов это был свирепый хищник, использовавший свой запах в качестве приманки). Кит же, напротив, раскрывает рот и ждет, пока мелкие рыбы там не соберутся, затем «закрывает рот свой и проглатывает мелких всех этих рыбешек». В первом случае благоухание олицетворяет благие речи, во втором – «желания и искушения, словно запахи диавольского коварства».

С точки зрения современной науки, вообще современного здравого смысла, истории Физиолога почти всегда неправдоподобны, однако считать их плодом невежества или художественного вымысла было бы неверно, как, впрочем, и всякую экзегезу. Физиолог – это сочинение все же не о природе, а о герменевтике природы. Его можно было бы сравнить с басней, столь же морализаторской и не обремененной чрезмерным сходством с реальностью, но в отличие от последней, где животным отведены определенные роли согласно дидактическому замыслу, здесь они вообще не вовлечены в действие, а урок извлекается не из самих историй, а из тех природных явлений, которые эти истории (предположительно) описывают.

Названия многих животных Физиолога вполне знакомы современному читателю, но лишь в редких случаях можно говорить о более или менее точном соответствии, особенно, учитывая их свойства, как правило, неизвестные сегодняшней зоологии. Парадокс состоит в том, что, интерпретируя природу, Физиолог не принимает во внимание реальные характеристики реальных животных – они попросту несущественны, коль скоро речь идет об идеальном Божественном замысле, а не о его физическом воплощении. Это и есть истинная «физиология». Кроме того, воображаемое всегда является частью реальности, само по себе – реальность.

В этой связи нельзя не сказать и о двух разных комплексах представлений о природе в Средние века, с обоими из которых связан Физиолог, и которые до некоторой степени определяют его специфику, – условно их можно обозначить как книжно-теоретические, то есть идущие еще из античной традиции, и народно-практические, сложившиеся из непосредственных наблюдений и мифологических воззрений. Эмпирический метод, некогда лежавший в основе первых, оказался всецело заменен репутацией авторов, в то время, как в случае со вторыми попытки анализа и систематизации уступили место аналогиям и вере в сверхъестественное.

Эти две системы знаний не находились в полной изоляции друг от друга, но и не смешивались. Так, средневековый читатель, смотря на изображение бобра в бестиарии, обычно видел некое хищное животное, больше похожее на собаку, а вовсе не на тех бобров, которых он мог наблюдать воочию. И тут снова нет противоречия: бобр книжной миниатюры – это бобр книжных представлений, существовавший в параллельной книжной реальности неоплатонизма; реальный же бобр – это зверь, родственный ему по происхождению и по природе, но все же другой. Тем более это касалось и животных, которых сегодня принято считать фантастическими, вроде крылатой змеи или феникса. Независимо от того, насколько часто они встречались на самом деле, их существование в рамках книжной, ученой традиции не подвергалось сомнению. В этом смысле вся средневековая культура представляла собой не столько размышление о реальности, сколько комментарий к определенному культурному наследию.

Иным было и само понимание реальности. Физическая, измеряемая реальность бренна и преходяща, будучи в такой перспективе менее значимой, чем реальность высшая, небесная. В итоге, всякая вещь обладала действенной ценностью лишь настолько, насколько она содействовала духовному восхождению, всякая красота являлась таковой лишь при виде Божественного Света, всякое искусство было излучением души, черпаемым у Божественного очага…

Что же касается собственно отбора материала, то в одних случаях, как представляется, автор Физиолога заимствовал его из Библии, а затем находил нужные аналогии у античных авторов-натуралистов, в других же, напротив, пересказывал полунаучные-полуморализаторские истории из известных сочинений, как классических, так и восточных и египетских, и придавал им религиозную окраску. Не исключено, конечно, что некоторые наблюдения были сделаны непосредственно с натуры – все животные, кроме двух (антилопы и бобра), встречались в ту эпоху в Северной Африке, родине Физиолога – однако сама книжная суть трактата плохо соответствует такому предположению.

Больше всего общих мест имеется в Естественной истории Плиния (ок. 23—79) – первой настоящей энциклопедии в истории Запада, в то время, как История животных Элиана (ок. 170—после 222) полна дидактических сопоставлений между поведением людей и животных. Параллели из этих и других ключевых сочинений греческих и римских авторов, от Аристотеля до Оппиана и от Эзопа до Ювенала, приводятся в хронологическом порядке в примечаниях к каждой главе следующего ниже перевода, коль скоро они предположительно послужили источником для натурфилософской части Физиолога или, во всяком случае, восходят к общим первоисточникам. Эти выдержки наглядно демонстрируют, как изменялись в христианском восприятии (да и разнились в античном) образы одних и тех же животных, а главное – как из объектов изучения превращались они в объекты истолкования. Цитаты, как правило, ограничены рамками материала, имеющегося в самом Физиологе, автор которого перенимал порой лишь малую толику доступных сведений, а именно, то, что лучше всего подходило для аллегорической трактовки.