Читать книгу Буриданы. Новый мир - Калле Каспер - Страница 7

Так я и останусь до конца своих дней в Ласнамяэ, подумал Пээтер, медленно прогуливаясь по плохо освещенной улице в сторону автобусной остановки. Какое-то время надежда еще сохранялась, Моника была готова принести себя в жертву, продать квартиру и тоже поселиться на окраине; но что делать с Майре? Этого не знал никто. Ну а потом выступил Вальдек со своей идеей. Сейчас продавать невыгодно, сказал он, цены на недвижимость низкие, надо подождать. Пусть Моника приватизирует квартиру, и, чтобы совесть ее не мучила, составит завещание – не в пользу братьев, а в пользу их детей. Точнее, двоих из них – одного со стороны Пээтера, и одного – со стороны Вальдека. Вопрос о том, кого именно следует упомянуть в завещании надо еще продумать, однако, хорошо бы Пээтер выбрал кого-то из дочерей, тогда само собой решится проблема Майре – не будет ведь дочь выгонять мать из дома. Против того, чтобы завещать часть квартиры Кристель или Кае, Пээтер, собственно, ничего не имел, Янус все равно получит от Маргот и материнское гнездо в Пярну, и квартиру в «безобразном» доме, хватит ему, баста. Проблема состояла в другом – в нем самом. Но как ты скажешь, что дескать так и так, мне нужны деньги, чтобы кормиться в ресторане и посещать бордели? Никак не скажешь. А если сделать ставку на улучшение жилищных условий, мол, надоело жить в Ласнамяэ, вполне можно услышать в ответ: «А почему ты не хочешь вернуться под родную крышу, тут хватит места всем?» И что, снова делить квартиру с женщиной, с которой он, с божьей помощью, уже двадцать пять лет как развелся? Ну уж нет! Лучше пусть все останется по-прежнему, пусть Моника и Майре продолжают жить вдвоем в большой, но все-таки коммунальной квартире, пусть говорят и впредь друг другу вежливо «Доброе утро!» и «Спокойной ночи!», до более сердечных отношений так и не дойдя, а он… он предпочитает общество таких женщин, с которыми в течение ничтожного получаса можно добиться экстаза столь изысканного, что все остальное меркнет. Моногамный образ жизни был не для Пээтера. Правда, старость… И грязное белье. Не говоря о вареных макаронах и яичнице-глазунье. Но что поделаешь, за все в жизни приходится платить… Как писал классик, которого Пээтер часто цитировал: «Звон, звучащий в чугуне колокола, уже не долетает до Творца, за кусок хлеба брат готов предать брата» – вот за то, чтобы не навредить брату с сестрой, пришлось отказаться… ну не от куска хлеба, естественно, но тоже от чего-то.

Так, философствуя, он дошел до остановки и стал ждать автобуса. Кто побогаче, катался на машинах, фьють-фьють мчались они мимо Пээтера, окатывая его, к счастью, не грязью, зима, хоть и выдалась теплая, бесснежная, но и не дождливая, асфальт блестел – нам бы такой чистый пол! – , а всего лишь лучами фонарей. И вдруг одна остановилась. Правда, не сразу, сперва проехала метров десять мимо него, а потом резко притормозила и стала, как рак, ползти обратно. Доехав до Пээтера, машина встала, открылась передняя дверца и некая женщина крикнула с места водителя:

– Мсье писатель! Подвести?

О, как летит время! В какой его дали мерещилось то роковое утро, когда Ингрид, стуча каблучками, вышла из «безобразного дома», оставив Пээтера лежать в постели и вспоминать сон, в котором он чуть было не положил на лопатки самого товарища Брежнева? Или упоительный день, когда она зашла к нему в гости в мастерскую – только день, потому что ночь в подвале, по которому с жутким топотом бегают крысы, Ингрид в жизни не провела бы – это была еще та штучка. Вот и сейчас она сидела за рулем лимузина, несомненно, западного происхождения, марку которого Пээтер, игнорирующий не только автомобили, но вообще всякую технику, назвать, правда, затруднялся, да это и неважно – потому что набитому до отказа автобусу он предпочел бы даже рикшу.

В кабине было тепло, Ингрид постарела, и, наверно, чтобы отвлечь внимание от сего печального факта, стала пользоваться какими-то особо терпкими духами – но ироничную улыбку и манеру речи сохранила.

– Куда тебя отвезти, на Пирита или на Меривялья?

– В Ласнамяэ.

– Разве гетто – подходящее место жизни для преуспевающего эстонского писателя?

– Оксиморон.

– Что?

– Преуспевающий эстонский писатель. Такие перевелись.

– Но все же, если я правильно помню, когда-то ты обитал в доме писателей?

– Ту квартиру я покинул давно. Развелся.

– Зря.

– Не по своей инициативе. А ты…?

– Я…

Кроме манеры ироничной, Ингрид владела еще одной – сентиментальной.

– Я теперь живу в доме родителей.

– Тоже развод?

– Да нет, я просто овдовела. Родители умерли еще раньше.

– Сочувствую.

– Спасибо.

В кабине настала тишина, но это была тишина, насыщенная самыми разными мыслями, чувствами и соображениями.

– Ах да, – первой открыла рот Ингрид. – Когда ты зайдешь за своей рукописью?

– За какой рукописью?

Вдова звонко засмеялась.

– Да за той, которую ты, в страхе перед обыском, принес мне на хранение. Про твоего дядю Эрвина.

Ах вот где она лежала, подумал Пээтер с удивлением и грустью – а ведь он перерыл всю квартиру в поисках романа, который должен был принести ему бессмертие. Если бы он встретил Ингрид раньше… Да, а что от этого изменилось бы, спросил он тотчас у себя – по идее, ответить ему должен был внутренний голос, но тот деликатно молчал, не хотел, наверно, мешать флирту. (Неужели это флирт?). В советское время можно было надеяться, что литература способна принести человеку славу, а сейчас… Сейчас ценились только «Туманные истории».

Но ведь вопрос, на самом деле, был задан совсем с другой целью.

– Ну да, хорошо бы вернуть, – сказал он осторожно.

И немедленно почувствовал на себе быстрый, оценивающий взгляд. (Смотрит, гожусь ли еще на что-нибудь, подумал Пээтер. Как будто у самой богатый выбор!)

Рядом, кажется, шло такого же рода внутреннее обсуждение, завершившееся адекватным резюме – за дуру принимать Ингрид не стоило, все-таки бухгалтер.

– Можешь зайти хоть сейчас. Если, конечно, не спешишь домой к новой жене.

Пээтер вздохнул. Свобода, бордели… Но, с другой стороны – грязное белье. Может, Ингрид даже готовить научилась?

– Не спешу, – произнес он с расстановкой.