Читать книгу Ослепляющая страсть - Калле Каспер - Страница 4

Вернувшись после двадцатилетнего отсутствия в Ленинград, незадолго до этого успевшего снова стать Петербургом, я занялся привычным для себя издательским делом, только внес в него кое-какие коррективы. Несколько быстро промелькнувших лет перестройки напоминали мне прочитанные в молодости рассказы о калифорнийской лихорадке, где главной задачей старателей было первыми застолбить перспективное место у золотоносного ручейка. Впрочем, за самые рискованные возможности обогащения, такие, как торговля металлом, я хвататься не стал: в «салунах», в которых собирались эти охотники за миллионами, слишком часто раздавались выстрелы, после чего часть конкурентов укладывалась в гробы, а другая – строила скорбные мины в похоронном шествии; мне же моя жизнь была дорога, и я удовлетворился печатанием запретного литературного плода, и даже не Пруста, на которого у меня не нашлось бы достойных переводчиков и редакторов, а самых обычных «дюдюктивных» романов, как моя жена называла опусы о Перри Мейсоне, мисс Марпл и других проницательных личностях, способных раскрывать наихитрейшие преступления. Многотысячные тиражи расползлись по бьющейся в смертельной агонии стране, принеся мне немалую прибыль, и я подумал – если бы эти болваны, осевшие в Политбюро, догадались подкармливать народ таким чтивом, СССР мог бы существовать еще долго. Хотя нет – поток порнографии, на котором делали деньги люди менее щепетильные, чем я, доказывал, что советский человек – тоже человек, и ничто человеческое ему не чуждо, и, следовательно, ему надоело видеть обнаженной только свою жену и нескольких любовниц. Но кроме этих двух пунктов, больше я ничего добавить не хочу – без колбасы этот человек прожил бы.

Однако после каждого пира следует хорошо знакомое русскому человеку состояние, которое эстонцы, среди которых я последнее десятилетие с лишним жил, называют кошачьим отчаяньем – после того, как гекачеписты, поиграв мускулами, удалились, а самый известный в мире алкоголик распустил империю, я понял, что мне на этом «советском Западе», больше делать нечего: государственный язык я так и не выучил, а эстонский рынок книжной торговли не обещал тиражей свыше двухсот экземпляров; вот я и вернулся туда, где я, правда, не родился, но закончил институт и работал несколько лет снабженцем в типографии, добывая бумагу для собраний сочинений того самого большевика, чье имя город носил.

Но издавать и далее детективы мне не хотелось: заработанную в Эстонии прибыль я заблаговременно конвертировал в доллары и, умело поместив часть из них в ценные бумаги, стоимость которых постоянно росла, мог бы жить скучной жизнью рантье, если бы не естественное желание каждого мужчины оставить после себя хоть что-нибудь (детей у нас с женой не было). И я решил заняться тем, к чему чувствовал слабость еще с молодых лет – поэзией, только тогда, одержимый бредовой идеей, я сам пытался соединять мысли с рифмой, а сейчас, отрезвев, начал издавать сборники тех, у кого это получалось лучше, чем у меня. Все эти годы я продолжал приобретать самиздатовские альманахи, поэтому более или менее был в курсе, кого из авторов следует выводить на «большую арену» – а их было немало, так как я считал петербургскую поэзию лучшей в России. Нескольких я знал из бывших времен, отыскал их и предложил выпустить книгу. Сперва все удивлялись, а иные даже не сразу соглашались, подозревая какой-то подвох, но, когда я выкладывал на стол готовый договор, предусматривающий, помимо прочего, неплохой гонорар, закрома с рукописями открывались. Скоро мне никого и искать не надо было – новость, что объявился сумасшедший миллионер, издающий стихи, разлетелась по обоим берегам Невы, и рукописи, помещенные в портфели, полиэтиленовые мешки или просто зажатые под мышкой, хлынули со всех сторон в мою кухню, где я обосновал редакцию своего «издательского концерна». Конечно, я выбирал; но сказать, что я в этом был чрезвычайно строг, нельзя – мало кто способен по достоинству оценить рукопись до того, как она будет издана. Так что я отбраковал только те сборники, в которых количество орфографических ошибок заставляло подозревать, что автор – графоман.

И вот только тут на самом деле и начинается история, которую я хотел вам рассказать, – история недлинная, даже короткая, так что только моей литературной неграмотностью можно объяснить, почему «преамбула» затянулась.

Как-то мне позвонил и попросился на «прием» человек, фамилия которого показалась мне смутно знакомой. Разумеется, я пригласил его зайти. Он пришел вовремя и оказался несколько старше меня: сутулый, плешивый, в сильных очках, с лицом человека, сдавшегося жизни, что, впрочем, меня не удивило – так выглядели почти все мои поэты. В отличие от других, весьма болтливых, этот оказался немногословен, спросил лишь, верно ли, что я издаю стихи, и, когда я ответил утвердительно, положил на стол папку с рукописью и попросил «ознакомиться» – а вдруг заинтересует. Проглядывалась в нем какая-то уверенность, чего остальные были лишены – как будто он знал цену своим творениям. Я попытался завести разговор, спросил, как долго он пишет, печатался ли раньше и прочее – он отвечал с неохотой, что пишет давно, когда-то печатался пару раз в самиздатовских альманахах, в последнее время – нет. Я не стал его донимать, сказал, что обязательно прочитаю сборник, и попросил позвонить через две недели. Он даже не допил кофе, который я успел ему налить, встал, распрощался и ушел.

Стихи произвели на меня странное впечатление: они словно были написаны двумя разными личностями. Первая треть представляла собой остроумное жонглерство словами, звуками, парадоксами – это было интересно, но не более, к тому же среди достаточно изящных опусов попадались и грубые, с использованием жаргона и так называемой нецензурной лексики; и вдруг все менялось, в стихах появлялась нескрываемая печаль, создавалось ощущение, что автор потерял очень близкого человека. Затем стихи еще раз изменились, поэтом овладели муки совести, возникла иллюзия, что он совершил нечто, за что себя осуждает, – это были прекрасные стихи, самые глубокие из тех, что я читал за все время после репатриации. «Страдание, – подумал я, – вот основа поэзии».

Не было никакого сомнения, что этот сборник необходимо издать. Я поставил его на тумбочку, чтобы перечитать перед сном, и вышел.

Когда я вернулся, жена была дома, сидела за кухонным столом и раздраженно листала рукопись: по папке я узнал принесенную мне сегодня. Заметив меня, она захлопнула ее и сказала:

– Алеша, надеюсь, ты не собираешься издавать этого негодяя?

– Почему негодяя?

– Так он же угробил две невинные жизни!

Я изумился, и она спросила, неужели я не помню эту историю? И назвала две фамилии, женскую и мужскую. И тут я понял, почему имя автора было мне знакомо. Конечно, я знал об этой трагедии – весь Ленинград знал.

Мой автор был безумно влюблен в некую девицу. Той его внимание было лестно, так как, хоть и молодой, автор считался талантливым и к тому же был в неладах с властью, что в нашем городе всегда ценилось. Поэтому она не отвергла его попытки на корню, хотя была тайно влюблена в другого, тоже поэта. Некоторое время положение оставалось неопределенным, но в конце концов чувства взяли вверх, и она отдалась тому, кого в душе предпочитала. Мой автор узнал об этом и далее повел себя не самым достойным образом – попросту говоря, не по-мужски. Вместо того чтобы прервать отношения с девицей, он стал ее преследовать, требовать объяснений, умолять, чтобы она вернулась к нему, а одновременно – поднимать против коллеги общественное мнение.

– Он увел у меня девушку! – говорил он на каждом шагу.

Он был известнее своего соперника, что во многом было связано с его положением опального, ему стали сочувствовать, а другому, тому, к кому ушла девушка, объявили бойкот. Перед ним – а заодно и перед ней – закрылись двери салонов, они, по сути, стали париями. И тут они совершили нечто, чего никто не ожидал, – они совершили самосожжение на его даче. Говорили, что инициатива принадлежала девушке, это она чиркнула спичкой и подожгла занавески в комнате на втором этаже, которую они перед этим заперли, выбросив ключ из окна. Конечно, они могли выпрыгнуть в окно – максимум сломали бы ноги, но они не захотели спастись; их обугленные тела нашли в постели, в объятиях друг друга.

После этого общественное мнение развернулось на сто восемьдесят градусов; трагедия потрясла всех, похороны вылились в целую демонстрацию, власти пришлось выслать конную милицию – а моего автора предали анафеме. Незадолго до этого его стихами заинтересовалось зарубежное издательство, после страшных этих событий оно прервало договор. Слава литературного мученика улетучилась, никто не хотел иметь с ним дело, его не печатали даже в самиздатовских сборниках. Он выбрал одиночество, и со временем о нем забыли. Однако он не умер, не покончил с собой и, оказывается, все это время писал стихи – прекрасные стихи.

– Ну так что? – повторила жена, заметив, что я колеблюсь.

– Конечно, все это печально, но стихи ведь хорошие, нельзя так просто взять и похоронить их.

– Жизнь важнее!

Я пытался ее уговорить, объяснял, что человек, как она сама может убедиться, раскаялся, и выразил свое раскаяние стихами, но она только раздраженно мотала головой.

– Все от тебя отвернутся, – сказала она.

– Пусть! – выпалил я, обозлившись.

Она внимательно посмотрела на меня.

– И я тоже, – добавила она.

Я знал свою жену – она слов на ветер не бросает.

И я смалодушничал – я слишком любил ее, чтобы рисковать впасть в немилость.

«Так ведь стихи не пропадут, – подумал я, – однажды их все равно издадут».

Через две недели, когда поэт зашел за ответом, я вернул ему рукопись, обронив только одно слово:

– Увы.

Он вспыхнул, вроде собирался что-то ответить, но воздержался, извинился, что побеспокоил меня, и ушел.