Читать книгу XYN - Кантемир - Страница 2

Эту историю я решил написать примерно так: пару дней назад ко мне приехал мой двадцатилетний сын. Этот юноша, наверное, любит меня. Пусть до сих пор и не может простить мне то, что я бросил его мать. Ему тогда было всего пять.

Странно, но, вспоминая ее, вспоминая ее запах, цвет глаз, кожу, бедра, я совсем не могу вспомнить, почему же я женился на ней. Я был юн, беден, дерзок и местами даже красив. Наверное, это самый полный набор качеств юноши для завоевания абсолютно любой девушки. Простите за глупую сентиментальность, но ничего не могу с собой поделать. С момента ее смерти прошло уже три года. И за это время, ее могила стала мне сильно ближе, чем была она сама. Вообще, смерть делает любого человека хорошим (не уверен, что это лучшее слово, но ничего другого я не придумал) – мы как будто не имеем права говорить о нем плохо… Сына зовут Марк. Странное, наверное, имя – никогда не думал, что я назову сына Марком.

Это имя ему досталось задолго до его рождения – да и зачатия, если быть честным -, будучи влюбленными студентами, мы поспорили на одном из первых свиданий, что назовем сына именем проходящего мужчины. И вот – Марк… Какая милая глупость.

А ее звали Анна. Я мечтал о жене с именем Анна. Самое, кажется, трагичное имя. Холодное и изысканное. Мы, наверное, любили друг друга. Анна (я никогда не называл ее Аней) была очень красива. Мы познакомились с ней на последнем курсе института. Она, кажется, была на факультете математики, а я, кажется, – на факультете экономики. Каждый раз, когда мы шли вместе, парни, что стояли рядом, с недоумением оглядывались, пытаясь понять, как такому неказистому юноше, как я, удалось завоевать столь прекрасную девушку. Самые смелые иногда беспардонно подходили к нам и, почти издеваясь надо мной, пытались закадрить ее. Она даже не обращала на них внимания. Мы шепотом говорили друг другу, что они «глупцы, враги и чужаки» – так мы называли почти всех окружающих нас людей. Мы думали лишь о том, что опаздываем на сеанс очередного французского фильма. Годар, Трюффо… Как это было давно.

А меня зовут Кантемир – сначала я хотел придумать более обыденное имя, но потом понял, что не так много времени мне осталось, и скрывать свое лицо совсем не имеет смысла. Кантемир, Анна и Марк – крохотная, когда-то счастливая неячейка общества… Я почти никогда не вспоминал те времена. Прошло много лет, и только сейчас я понимаю, что, наверное, это лучшее, что случалось со мной. Пусть я так и не могу вспомнить, почему же я женился на ней. Вряд ли только из-за имени.

Когда меня пригласили преподавать в один из самых крупных университетов страны, я сказал ей что-то вроде:

– Слушай, я устал… Я люблю тебя, но, наверное…

– Да-да, я понимаю – все хорошо, не переживай, – перебив, абсолютно спокойно и ровно ответила она. Без истерик и криков. После – взяла мою ладонь, поднесла к щеке, закрыла на мгновения глаза и поцеловала ее.

Она понимала меня. Не думаю, что такая реакция была вызвана и ее желанием расстаться. Вряд ли. Просто она была женщиной. Женщиной. Пятнадцать лет спустя окажется, что больше я никогда не женюсь. А каждое расставание с девушками будет сопровождаться звуками битой посуды, чаще – тарелок (сугубо статистические заметки) … Я буду стареть, а юной глупой девочке, засыпающей рядом со мной, всегда будет двадцать. Гнусная картинка.

Вся эта бестолковая реальность привела меня к бесконечным воспоминаниям… Как же трудно осознать, что ты все уже потерял. Не осталось почти никого. И все из-за тебя самого… Я сохранил не так много обрывков памяти, но последние три года – после ее смерти – каждую ночь мне снится один и тот же сон, где она в первый и в последний раз допустила меня до своего сердца (как же банально):

Июль. Нежный оранжевый. Розовый. И голубой. Нам каких-то двадцать с небольшим. Она худая, изможденная. Одета в длинную синюю юбку. Футболка. И кеды. В воздухе пахнет лишь ее молодым и нежным телом. Ее тонкая худая ладонь держит меня за пальцы. Иногда, она подносит их своим губам и нежно целует их, напоминая о том, что любит меня. Я и так это знал. Мы дерзко шагаем, доказывая злому миру его бесправие на нашу свободу. Вот-вот солнце зайдет за крыши домов. Я шучу какую-то глупую шутку, и она начинает смеяться. Лучи, точно попадая в ее большие, сейчас прекрасно блестящие глаза, напоминают мне о том, что она моя. Живой и так сильно любимый человек держит меня за руку. Резко сделав нарочито серьезное лицо, она поворачивается ко мне, несколько минут смотрит на меня, будто с укоризной. И вдруг целует. Тут взор моего сна отделяется от тела – теперь я могу видеть и самого себя. У меня роскошные длинные волосы. Грязные, заношенные до дыр на пятке джинсы. Расстегнутая рубашка. Прекрасные мы – стоим и целуемся. Наши руки, минуя глупую одежду, касаются спин друг друга. Люди снуют – кто куда. Оборачиваются на нас. Больше не имея сил стоять на месте, все в том же поцелуе, я толкаю ее к стене здания. И все это как будто длится вечность. Самая лучшая вечность из всех возможных. И невозможных. Облокотившись о стену, она обвивает ногами мое тело… И тут сон обрывается.

Я просыпаюсь в холодном поту. С желанием наконец выдохнуть, я нервно и пристально смотрю на белый потолок своей спальни. Пытаясь отвлечь себя, ищу на нем неровности и шероховатости, высматриваю тени, которые своими огнями порождает ночной город. Когда тревожный сон отступает, появляется пустота. Потом чувство утраты. Гнев. А потом и слезы. Я вдруг начинаю понимать, что она мертва. А я жив. Но никто из нас никогда больше не будет счастлив. Мне становится гнусно от осознания того, что всему этому виной – Я. Преподаватель экономики. Недописатель. Литературный критик. Неудачник-бизнесмен. И глупец.

…Странное начало романа, не правда ли?

Что-то я заговорился. Вчера приезжал Марк и, выпив по стаканчику виски, почему-то мы начали говорить о его матери. Когда я спросил, помнит ли он, что было после того, как я ушел, он ответил:

– Она приготовила мне ужин, уложила спать, а утром я увидел ее уснувшей в кресле. Она придвинула его прямо к окну. Рядом стоял бокал вина, а на подоконнике лежала книга. Кажется, «Милый Друг», – он выдержал большую паузу, – слушай, пап, раз уж ты захотел поговорить об этом всем… Может это и глупо, и бессмысленно, но мне все же интересно – почему ты так поступил? Нет-нет, вообще не так… мне хочется узнать, какая была твоя жизнь, твоя молодость, как ты стал тем, кем являешься (тут он, конечно, перегнул с банальностью, но я не подал виду)? Ты знаешь, сейчас я нахожусь в очень сложной ситуации и совсем не понимаю, как с этим всем справиться.

Тут он прервался. Я вопросительно, немного ухмыляясь, перевел взгляд со стакана на сына. Марк немного нервно продолжил:

– Нет-нет, ничего конкретного. Все нормально. Просто сейчас я пытаюсь найти ответы на абсолютно разные вопросы. Мне никто не помогал понять, что плохо, что хорошо. Никто так и не рассказал мне, что такое честь, что такое достоинство. Я рос не только без отца, но и без матери. После того, как ты ушел, ей пришлось самой платить за квартиру… Пришлось много работать. И я рос в абсолютном одиночестве. Нет-нет, я, ни в коем случае, не пытаюсь тебя обвинять за что-либо… это был твой выбор и, может быть, теперь я даже понимаю, почему ты так поступил. Просто я совсем ничего о тебе не знаю. Я никогда не видел свою бабушку. И никогда не видел своего дедушку. Даже их фотографий мне так никто и не показал. А каждый раз, когда я пытался спросить у мамы, как вы с ней познакомились, она говорила, что расскажет потом. Теперь у меня есть только ты.

Я был в растерянности.

– Марк, обещаю тебе рассказать обо всем в следующий раз, – этот трюк я, по-видимому, украл у его матери, – но сейчас я совсем не готов… Кстати, ты читал «Милого Друга»…

Так и закончился, толком и не начавшись, этот первый тяжелый разговор отца с сыном, который я, как всегда грамотно, перевел на какую-то бессмысленную болтовню. Проводив его до такси (машину он оставил на стоянке), расцеловав его как только мог и вернувшись домой, я сел на табуретку в прихожей и посмотрел в зеркало, что висит напротив. Вдруг я с ужасом осознал: мне совсем нечего ему сказать. Я преподаватель экономики, был женат, разведен… Написал несколько глупых, бульварных романов – вероятно, из-за одиночества и кучи свободного времени. А больше ведь ничего и не помню. Помню лишь, что запретил своей матери видеться с внуком. Помню, что отец не захотел издеваться над ее чувствами и отказался от встречи с Марком, пока его не увидит мать. Их уже не стало. Их всех уже не стало… Помню, что был ужасным сыном. Помню, с раннего детства посещал психотерапевтов, был одиночкой и отличником. И даже это немногое скорее похоже не на воспоминание, а на сумрачный туман. Я не помню. Не помню ни одного яркого момента из своего детства. Не помню, как мама читала мне на ночь сказку. Не помню, как папа водил меня с собой на какое-нибудь излишне мужское развлечение – скажем, футбол. Не помню. Я не помню. И, вполне возможно, не помню лишь из-за того, что всего этого не было.

Я понял, что, уже, по меньшей мере, пройдя две трети своего пути, не могу ничего рассказать о себе единственному живому близкому, а самое главное —, видимо, нуждающемуся во мне, человеку. Я точно знаю, что Марк – это совокупность огромной боли, которую принесли ему разные люди, и комплексов, которые последовали за болью. Более того, я знаю, что каждый человек – это совокупность боли и комплексов. Боли, комплексов и предательств. Что, по большей степени, одно и то же.

Напротив зеркала я просидел до самого утра, полностью опустошив бутылку «Jim Beam» и пачку «Camel». Как вдруг в полудреме, вспомнил, что в юности, влюбившись в одну девушку, которую возбуждала литература, я написал какую-то глупую книжку (факт изданной книги был для нее веской причиной отдаться автору, если в твердой обложке – то в любой позе). Забавно.

Это, конечно, очень смешно, но я точно помню, что писал ее. Я, кажется, даже относил эти великие письмена в издательство. А вот дальше ничего не помню. Конечно, эти гениальные труды никто не напечатал, но сейчас вдруг это стало важным и даже обрело смысл. Может быть именно там я и смогу отыскать свое прошлое.

Кстати, да: с этой девочкой я все-таки, кажется, спал.

Как бы банально это ни прозвучало, прошлое меня совершенно не интересует. Мне просто хочется хотя бы раз сделать для Марка что-то и вправду стоящее. Подвиг. Мне пятьдесят. В этом возрасте редко свершаются подвиги. Плохо может отразиться на суставах. Но попробовать уж точно стоит. С суставами как-нибудь разберемся.

Проспав на табуретке пару часов, я проснулся крайне свежим, воодушевленный идеей заполучить утраченное воспоминание. Неспешно прогулявшись до магазина за табаком и минералкой, я сел за письменный стол, провел рукой по сукну, поджег сигарету и впитывал августовский восход. Прекрасная картина. Я чувствовал сладкий вкус предвкушения. Позвонив на работу, я сказал, что беру отпуск на неделю. Это было впервые – и никто даже не стал возражать. К тому же, меня там любили и уважали: как студенты, так и преподаватели. А может и нет – если честно, мне все равно.

К тому же, сейчас каникулы и на работе все просто пьют чай, без конца обсуждая женщин, если речь идет об одиноких мужчинах; и мужчин – если речь идет об одиноких женщинах. Я всегда смотрел на это с непониманием, но умилением.

Позвонив на работу, я просидел в кресле еще около часа. Давно я так не был счастлив. Солнце, сигареты. Я взял одну из них – белая бумага, желтый фильтр. Я долго смотрел на нее. Такое чувство, что это не просто так… Очень много лет я курю одни и те же сигареты. Почему? Я всерьез задумался над этим, но так ни к чему и не пришел… Глупость какая-то – слишком много мыслей об обычной сигарете.

Издевательски улыбаясь своим конспирологическими нападкам, я встал с кресла, посмотрел в окно – люди, люди, люди. Они повсюду. И за каждым из них стоит какая-то история. Множество предательств, обманов, объятий, партнеров. Этот список бесконечен. И каждый из нас все равно думает лишь о своей истории, либо об истории человека, в которой он принял участие. Вряд ли у меня получилось складно объяснить свою мысль – я и не преследую этой цели.

Снова встав перед зеркалом, я начал думать о том, где же раздобыть ту книжку. Думать пришлось не так долго. Я отыскал в социальных сетях своих однокурсников. Потом – еще каких-то. В итоге долгих и занимательных поисков, приправленных злорадным или умилительным интересом к нынешней жизни людей, которые когда-то были моими друзьями, у меня в руках оказался домашний номер Юлии. Номер той самой девушки, имеющей на редкость сильную любовь к литературе.

В тот момент, когда я набирал в телефоне номер с кодом давно забытого, но любимого города, у меня дрожали руки. Много лет я день изо дня пытался стирать все то, что со мной происходит. Каждый вечер я научился моментально забывать о том, что произошло днем. Так легче. Хочется просто жить. И сейчас, в факте существования этих цифр таилось так сильно и тщательно отрицаемое прошлое. Как бы то ни было, все эти эпитеты оказались абсолютно беспочвенными. Телефон никто не взял. Не взял и через час, и через два. Последний звонок я сделал следующим утром.

Ничего страшного.

За эти годы я перестал быть излишне чувствительным и эмоциональным. Не самая престижная работа, небольшой и редко прибыльный бизнес, любовные неудачи и многое другое научили меня тому, что мужчина, вероятно, – это то существо, что обязано найти выход. Иначе виски себе не купишь. А без виски и жизнь не мила.

Снова погрузившись в поиски прошлого, я смог раздобыть адрес Юлии. Адрес той самой девушки.

Тем же вечером я взял билет на скоростной поезд, а утром уже вышел с вокзала, который когда-то был для меня предвестником какого-то нового путешествия.

Дома, в котором я когда-то жил, уже нет. Как нет уже и всех его обитателей. Кроме меня.

Время рушит архитектуру, попутно нечаянно избавляясь и от людей.

Я зашел в кафе. Милая девушка за баром великолепно улыбнулась мне. Подумал: «Заигрывает». Потом: «Да она тебе в дочери годится». А после: «Так ты и спишь-то только со студентками, дурень». Мысли эти никак не отразились на моем настроении – кофе все-таки был хороший. Кроме меня, в небольшом зале сидели юноша с девушкой – лет по восемнадцать, думаю. Из своего угла я пристально наблюдал за ними, а влюбленные были так заняты друг другом, что совсем позабыли о том, что они здесь не одни. А может – им было просто наплевать на всех. «Глупцы, враги и чужаки». Как бы то ни было, в какой-то момент рука мальчика, что во время поцелуя касалось ее шеи, оказалась чуть ниже живота девочки. В этот момент я подавился и закашлял. А потом продолжил смотреть на них с огромным интересом и широкой улыбкой. Наверное, когда-то я прожил и это.

Витрина кафе выходила на проспект. Прекрасное зрелище. Я будто бы существовал – до сих пор существовал – в каждой улочке, в каждом канале и шпиле этого города. Путешествие за прошлым уже было оправдано. Щурясь от солнца, я утопал в воспоминаниях о первой драке, первой любви, первом сексе. Ничего конкретного уловить в этих кадрах так и не сумел, но до сих пор я жил с мыслью, будто всего этого и не было. Я не помнил лица, имена, стилей одежды и музыки. Не помнил уже ничего. И – конечно же – я не так стар, чтобы просто забыть об этом. Мой возраст все еще вроде именуют зрелостью. Но я же уже говорил, что почему-то всегда жил с желанием забыть свое прошлое. И до сих пор я совсем не знаю, какие были на то причины. Точнее, я и это забыл… Странная, в целом, картина. Я бродил по городу, дотрагиваясь до парапетов, стен. Пытаясь кончиками пальцев коснуться самого себя в свободном состоянии. И мне это удавалось.

Люди, что вальяжно и будто нехотя переставляли свои ноги, произносили непонятные мне слова. Их одежда, прическа, повадки сильно отличались от того, что хранила моя память. Я не мог связать знакомые мне ветхие здания, улочки и проспекты с теми, кто по этим улочкам и проспектам шагал. Вельветовые, шерстяные и твидовые вещи превратились в какую-то спортивную вакханалию. И архитектура своей ржавчиной и трещинами, будто бы жаловалась на это.

Пройдя еще несколько кварталов, купив пачку «Camel» и выкурив две сигареты, я оказался в парадной, где была квартира Юлии. Я долго стоял у двери, с ухмылкой занимая себя игрой: «Угадай, насколько она стара». Сначала, конечно, я попытался вспомнить то, какой она была в институте. Рыжая, кудрявая, красотка. Составить я сумел лишь эту скудную характеристику. Но потом я вспомнил себя тогдашнего и себя нынешнего. Стало немного грустно. «А вдруг она совсем не изменилась; сильно ли она потолстела; обвисла ли грудь?». «Да конечно обвисла» – с хохотом произнес я.

Все. Я нажал на дверной звонок. И дверь открыла изможденная сухая старая женщина. Лицо ее было бесчувственным, но никак не злым. Я попытался создать интригу – не знаю, вышло ли у меня. Это была ее мать.

Как только я сказал, что я старый друг Юли, женщина, резко повеселев, впустила меня в квартиру. Забытый запах – что-то между борщем и лыжной мазью – открыл во мне детское желание, не слушаясь маму, кататься по дому на трехколесном велосипеде. Но сейчас, полагаю, это бы выглядело странно. Убранство квартиры было очень скромным – время здесь застыло. И снова воспоминания… Но сейчас не об этом.

– Ну рассказывай, чего пришел?

Объяснить это все ей стоило мне огромных усилий. Женщина вообще не могла поверить тому, что я приехал сюда за какими-то бумажками почти тридцатилетней давности. Но все же, выслушав меня и вроде поняв, зачем я оказался в ее доме, она сказала, что Юля здесь не живет уже много лет – уехала доченька с каким-то иностранцем.

После – меня ждали очень долгие и малоприятные слезы забытой дочерью матери. Будто ненароком выронив купюру (чтобы хоть как-то отблагодарить старушку), я сказал, что очень тороплюсь и пошел к выходу. Нагнувшись надеть туфли, я оказался лицом к лицу с письмом, лежащим на полу. Письмо было запечатано. На конверте я с трудом различил, куда-то сильно наклонившиеся английские буквы… «George».

В общем, конверт этот я распечатал в кафе:

Мама,

Прости, что давно не писала. Я очень извиняюсь и чувствую себя виноватой, но так уж получается.

Представляешь, мы сейчас живем в Венеции. Здесь очень красиво, мама. Жаль что я не могу показать всей этой красоты. Знаешь, Джордж очень хороший, я вас обязательно познакомлю при других обстоятельствах. Он совсем не такой, каким показался тебе в тот раз. Конечно, иногда он бывает вспыльчив – но он же поэт, понимаешь.

И прости, что не могу тебе ничем помочь. Сейчас у нас небольшие финанисовые трудности.

Целую. Я очень скучаю.

Твоя старая дурочка Юля

Прочитав это письмо, я долго смотрел вдаль, думая о том, какая же жалкая у меня жизнь. Каждый вечер я, выпивая по сто граммов виски, пьянею и засыпаю. Утром, нехотя выползая из под одеяла, я сажусь за письменный стол и выдаю тысячу слов низкокачественной литературы. Или критики на низкокачественную литературу. Собираюсь на работу. Еду за рулем старой машины. С заднего сиденья достаю старый кожаный портфель. Сажусь на парту преподавателя (этим самым пытаясь показать, что я очень даже крутой и совсем не старый – жаль только, что и студенты, и я понимаем, что это не так) и говорю изо дня в день одни и те же слова одним и тем же юным существам. Иногда эта грустная картина разбавляется какой-нибудь чрезмерно молодой красоткой. Точно такой же, как и все остальные. Сидя в ресторане, я говорю ей заученные фальшивые нежности. Заказав такси по давно знакомому номеру, привожу ее к себе. На заднем сидении она делает все то же, что и ее предшественницы. Распахнув дверь, снова имитирую безумную страсть. Распахнув ее платье… Вижу все то же. Одно и то же. Систематизированная катастрофа.

А она в Венеции. «Через несколько часов я тоже буду в Венеции» – уверенно сказал я себе. И не соврал.

Сидя в самолете, я задумался: за годы однообразной жизни все, что было хоть чем-то значимым, – было значимой покупкой. Помню, как я преисполнялся гордости перед самим собой, когда подарил Марку машину. Помню, как полетев в Индию, в страну, в которую очень долго мечтал попасть, я жадно скупал все, что появлялось на моем пути. Но я совсем не ощущал радости. Я упивался возможностью это купить. И даже сейчас, взяв билет в Венецию, я сразу подумал: «Какой же ты безбашеный! Старик, ты крут».

Второй раз за день я понимаю, какое же я жалкое создание. Как много комплексов, оказывается, таится во мне. До сих пор эти мысли ни разу не посещали меня. Интересно, был ли я таким же раньше? Надеюсь, что нет.

Венеция встретила меня густым туманом и сыростью. Прилетел почти на рассвете. До города пришлось еще долго добираться на автобусе. Улочки были пусты, каналы – бездвижны. Лишь редкий статный пожилой мужичек, держа за спиной газетку, проходил мимо меня, учтиво наклоняя свою голову, прикрытую старомодной шляпой. Все кафе закрыты. И я бродил по бесконечным мостикам, улочкам и набережным. Мне кажется, до этого я не чувствовал ничего подобного – полная, бесконечная свобода. Все, что вокруг – принадлежит лишь тебе. И только смерть одного из вас – твоя смерть или смерть города – ограничивает свободу. Настолько ужасно, что ужасно великолепно.

Закурив сигарету, и облокотившись о каменную стену, я услышал редкое цоканье каблуков о брусчатку. Звуки были не ритмичны, но с каждым разом они становились все громче. Как вдруг из тумана вышла прекрасная женщина – чуть младше сорока, наверное. Она была очень красива, и даже предательская шея, которая обычно и выдает возраст, была изящна. Кожа ее была загорелой, с небольшими хаотично расставленными темными точками. Лицо – тонкое и изящное, а строгий взгляд ее отражался в излишне больших для этого лица глазах. Короткие волосы выдавали в ней сильную натуру. Она бросила на меня уверенный (может даже и надменный) взгляд. И стук каблуков о брусчатку через несколько мгновений сошел на нет. Я бездвижно стоял и курил, долго наблюдая ей вслед. Девушка исчезла. Но оставила после себя воспоминание. Наверное, любая женщина, входящая в нашу жизнь, делает точно так же. Куда же она, интересно, идет в столь ранний час? Не имея никакой надежды, да и желания ее встретить, я все равно пошел в ту сторону, куда пошла она. Размеренными шагами, всматриваясь в каждую неровность, в каждое убитое сыростью здание, я бродил с непониманием того, почему я увидел это только сейчас. Почему только сейчас?

…

Если ты поверил в вышенаписанные басенки, то, знай, тебя наебали. А, если тебе это еще и понравилось, то ты безвкусный пирожок.

Я страшнее вас всех.

Меня и вправду зовут Кантемир. Мне двадцать. Может быть, двадцать три. Каждый день я начинаю с антидепрессантов. Каждый день я начинаю с саркастичной и нервной ухмылки. Каждый день я дрочу примерно три раза. Каждый день я ненавижу вас.

«Звучит крайне карикатурно и неестественно» – скажет критик. «Пошел нахуй» – отвечу я.

Если честно, я все же хотел закончить этот банальный мыльный рассказ, где меланхоличный старичок, отправившись в путешествие за «утраченным прошлым», оказывается в Венеции. И в этой самой Венеции, зайдя в небольшой обветшалый бар, он встретил любовь своей юности. Они бы конечно очень долго говорили о том, как много времени прошло. Она бы восхищалось его силе духа, благодаря которой он оказался здесь. Она бы умиленно смотрела на него, а он, как, конечно, и следует прожженному искусителю, игриво поднимал бы свои бровки. В отсутствие мужа этой женщины, они бы конечно выпили немного вина, их речи становились все более и более нежными – и при хорошем настроении моего духа – они бы обязательно потрахались. И наутро она, в страхе от того, что придет муж, выпроваживая его, вручила б ему обветшалой бумаги рукопись. Он бы прослезился, увидев помятую обложку той самой книги.

И вот уже там бы я оторвался на славу.

Но все не так. Я подустал представлять себя этим жалким бесхребетным существом – уже не мог примерять на себя его дорогие твидовые вещи и дешевые банальные мысли. Мне двадцать. И, если честно, я совершенно не представляю, как жить эту жизнь. Но уверен в том, что жить эту жизнь, как этот персонаж, – достаточно жалкое зрелище. И, самое главное, что жить эту жизнь так, как мои современники (то есть, такие как ты) ничем не лучше.

Мне так много хочется вам сказать, но так не хочется с вами говорить.

Люди… Вы великолепны, но, кажется, вы об этом забыли.

Вы все проебали – абсолютно все. До последней нитки.

«Ой-ей-ей-ей-ей-ей-ей, какой бедный мальчик – его кто-то обидел! Ну как же так, Кантемирушка! Ты совершенно не приспособлен к этому миру! Мы просто живем. Не очень много думаем. Работаем там, спим. Целуемся, когда приспичит. Заводим отношения, чтобы было с кем потрахаться. Мы счастливы! А тебя мы будем жалеть – потому что ты жалок, Кантемир. Правила игры очень просты – стоит их просто принять. Работать, спать, целоваться, трахаться. И все это – когда тебе будет нужно. В этом прекрасном, великолепном мире для каждого найдется и работа, и кров, и объятья, и пизденка. Поверь! Мы живем в богадельне. Все доступно. Все, что захочешь. Не стоит пытаться думать о каких-то возвышенных вещах. Жри, спи, работай, ебись – все на расстоянии вытянутой руки. Лучшие из нас зарабатывают большие деньги, спят в прекрасных квартирах, целуют объемные перекаченные ботэксом губы и суют свой член в самые нежные киски, обрамленные прекрасными попками. Главное – это удобство. Удобство и эффективность. Удобство, эффективность и простота! Мы повторяем тебе: не задумывайся над смыслом всех этих действий, в обратном случае ты рискуешь прослыть ненормальным. Сумасшедшим. Будешь ходить к психотерапевтам – они назначат тебе лечение. И, если тебе очень повезет, ты наконец сможешь стать достойным членом нашего великолепного общества. И мы тебя полюбим… А пока что – ты нам не нравишься…»

«Идите смотреть футбол – наши играют» – отвечу я.

…

Ладно, слишком уж много спеси. Я, на самом деле, не такой.

Да и дрочу я почаще.

Наверное, стоит немного рассказать о том, как я решил написать эту книгу. Пару дней назад поздно вечером мне позвонил один богатый дядя. По совместительству – мой взрослый друг. Мой проводник в мерзкий омут реальности и капитализма, что, по сути, одно и то же. Он мне нравится тем, что обладает интеллектом и вкусом. Почти все, что он говорит, – заведомо ложь: поняв, как зарабатываются деньги, он еще в юности решил, надев тысячу масок, полностью игнорировать размышления о высоком —,наверное, в этом и таится ключ к успеху. Однако, сам я этого принять все еще не могу. Не могу принять и то, что люди называют успехом. Я поделился с ним рассказом, который я написал пару дней назад— он решил рассказать свое мнение.

– Вы знаете, Кантемир, это талантливо. Однако вам не хватает академического представления о литературе. Есть большие проблемы с драматургией… Если хотите, я могу вам помочь с поступлением в театральный ВУЗ – у меня там есть знакомые.

– Николай Александрович, я уже не раз вам говорил, что мне трудно разговаривать с людьми. Ежедневно находится в кругу глупых коллег, школьных друзей, которые вечно пытаются меня найти, – все это мука для меня, а вы мне предлагаете обзавестись еще и кучкой надменных подростков, что возомнив себя богемой, задирают свои юные острые носы.

– Ну, можно же перебороть себя, Кантемир

– Вы, конечно же, правы. Но, когда вы позвонили мне, я с огромным удовольствием распивал вторую бутылочку не самого плохого вина. В своей скромной пустой квартирке. Здесь холодно и сыро… Но, как бы здесь ни было плохо, среди людей мне еще хуже.

– Все-все-все. Опять включаешь банального романтика. Давай так, смотри: каждый раз, когда мы встречаемся, ты, закрыв глаза, начинаешь рассказывать истории из жизни – о всяких путешествиях, о девчатах, которых когда-то любил. Я знаю, что у тебя есть какие-то проблемы – ты рассказывал… Да это и так видно. Тебя, видимо, гнетет твоя же собственная память. Так вот: попробуй написать книгу. Я знаю, у тебя получится. За последний месяц ты прислал мне три рассказа и одну пьесу. Знаешь, такой плодовитостью отличается отнюдь не каждый писатель. Если ты оставишь на бумаге свою память, она – в свою очередь – оставит тебя в покое. Уверен, тебе это поможет. Если ничего не получится – ну, что тут поделаешь. А если получится – больше не придется ходить в офис и общаться с ненавистными тебе коллегами… Ну как тебе это?

Засмеявшись, я, конечно, сказал, что до писателя мне очень далеко, и вряд ли из этого что-то выйдет.

После звонка, восседая на своем скрипучем троне (старое кресло, купленное на барахолке) и все-таки задумавшись над тем, что предложил мне мой старший товарищ, я вдруг понял, что все, что я когда-либо читал – от самых гениальных вишневых садов до дешевых Мартинов Иденов, все это – продукт линейного (иногда очень оригинального, но все же линейного) мышления, или, в обратном случае, – какая-то полнейшая чепуха. Продукт правильности. Той самой правильности, которой настойчиво пытаются меня кормить все, кому не лень. Той самой правильности, которую я потом настойчиво пытаюсь не самыми гигиеничными путями извлечь из своего тельца. Проще говоря – блюю.

Здесь не будет ничего аппетитного, поверь. Здесь буду я.

Прошу, забудь о моей маленькой шалости с этим стариком. Блять… суконный стол, виски, Венеция… – это я, конечно, загнул. Забудь о понимании банального, пошлого, неуместного и мерзкого. И открой свое сердце тому, что будет дальше. То есть – открой свое сердце мне.

…