Читать книгу Моцарт в Праге. Том 2. Перевод Лидии Гончаровой - Карел Коваль - Страница 3

– 1 —

В этот раз не было на полях ни снега, ни стогов сена, лишь белели отдельные фигуры пахарей да сеятелей, и жаворонки распевали свою весеннюю песнь. Через открытые окна повозки лёгкий ветерок освежал пассажиров.

Их было двое, сидящих друг против друга. Тот, что постарше, скучает с чувством собственного достоинства, более молодой, бледный и взволнованный, сияет радостным огнём глаз:

«Я уже вижу её, князь! Наконец-то я снова у этих ворот!»

Он высунулся из окошка и смотрит навстречу стобашенному городу. По мере приближения экипажа к Новым воротам, старые башни начинают прятаться и, когда повозка остановилась, исчезают совсем. Жандарм вытянулся в учтивом приветствии, очевидно, увидев слугу на козлах в княжеской ливрее, сообразил, что гость приехал особо важный. Поспешил подойти к окну кареты и вежливо попросил проездные документы.

Следует соответствующий княжескому титулу жест – глубокий поклон, солдаты отдают честь. Таможенник щёлкает каблуками, но тут официальное лицо его изменило выражение, он узнал пана Моцарта, а тот уже по-приятельски машет рукой старому знакомому. Улыбка офицера для него куда более дорога, чем княжеский поклон, в ней проявилось признание сердца. Строгий порядок нарушен, растаял, как сосулька в солнечных лучах.

Разумеется, Моцарт не выдержал. Воспоминания о первом вступлении в Прагу в январе 1787 года побудили его рассказать князю Лихновскому о том, как мило приветствовал его пекарский подмастерье, который насвистывал арию из «Фигаро», не зная, что его слушает сам автор. Лихновский развеселился, и весь остальной путь по улицам Праги проезжал уже с более ясным взглядом.

Моцарт вертелся на сидении как мальчишка, подпрыгивал, наклонялся туда, сюда, старался увидеть сразу все любимые места, связанные с самыми счастливыми моментами его жизни, с премьерой «Дон Жуана». Вот промелькнул Ностицов театр, миновали Целетную улицу, вот и здание «У красного солнышка», родной дом красавицы-Атланты, пани Жозефины Душковой.

Вспомнил о ней, стал мечтать, как очень скоро увидит её. Вот Старомнестский рынок, вот Тынская школа, Моцарт мысленно приветствует друга Праупнера, тот живёт здесь со своими учениками-певцами.

Вороные объезжают ратушу, где, как обычно, собралась толпа, ожидающая курантов с апостолами. Всё те же Скупой, Окаменелый Соня, Смерть с колокольчиком и песочными часами. Боже, как время летит, сколько всего произошло после тех блаженных дней счастливой «донжуановой» осени!

Проехали Малый рынок, по Йезовитской приблизились к Клементину. Как там дела у Рафаэля Унгара с его книгами, музыкальными часами с роскошной девицей, играющей на гамбе, с отсчётом часов, отмеренных вплоть до 3200 года?

Вот небольшая, красивая, как картинка, Кржижовницкая площадь. Моцарт посмотрел влево на Мысливечкову мельницу, поприветствовал, поклонился, чем вызвал улыбку у князя Лихновского. Его забавляло волнение Моцарта, а тот словно забыл, что едет не один, что является гостем князя. А всё эта Прага, его любимая Прага!

Вот и Святой с сердцем на ладони на своём месте, смотри, как он предлагает нам его, ну, а мы едем дальше, смеёмся над турком с могучими усами. Подъехали к Малостранской мостовой башне.

На углу Саского дома Моцарт вспомнил про кофевара Стейнитца и его знаменитый кофе, они как раз проезжали мимо окон его дома. Въехали на маленькую Мальтезийскую площадь и по узенькой улочке подкатили прямо к наилучшему пражскому отелю «У единорога».

Княжеский камердинер сообщил, что «мы на месте», отворил дверцы кареты, и слуги забегали, засуетились вокруг гостей.

«Который час?»

«Два, Ваше сиятельство».

«Когда встречаемся?»

«Часов в шесть, в семь?»

«Как вам удобно, Моцарт, вы можете идти по своим делам, вы свободны, а вечер, если вы не возражаете, давайте проведём вместе?»

«Замечательно, тогда давайте встретимся здесь, в отеле, в шесть часов».

«Договорились».

Князь Лихновский пожал Моцарту руку на прощанье. Как только за Сиятельством закрылась дверь, Моцарт стал торопливо разбираться с багажом, насвистывая при этом что-то новенькое.

Приготовил бритвенные принадлежности, всё, как у настоящего цирюльника. Вспомнился тот первый день в Праге, tempo prestissimo во дворце «У железной двери», когда граф Тун объявил, чтобы они приготовились к званному обеду за час.

Сегодня с ним не было Констанции, не с кем подурачиться, обменяться смешными стишками с нескладными рифмами. Так, в кругу нежных воспоминаний, он поспешил собраться, чтобы скорее бежать к Пражским друзьям.

Вот уж вытаращат они глаза! То-то будут удивляться! Моцарт любил устраивать сюрпризы. Слуга напудрил ему голову, аккуратно завязал огненно красной лентой старательно заплетённую косичку.

Маэстро одёрнул голубой сюртук с золотыми пуговицами, любимый свой наряд, проверил золотые часики – подарок Марии Терезии. Заботливо открыл крышку, осторожно завёл и положил в кармашек яркого жилета. Покрутился у зеркала, улыбнулся себе, поправил кружева на рукавах и груди, набросил широкий плащ с капюшоном. Наконец, нахлобучил щегольскую треуголку с золотой каймой и выскочил из отеля на площадь.

– 2 —

После долгой езды ему захотелось пройтись пешком, от быстрых движений молодой организм наполнялся радостью. Уверенным шагом он поднялся вверх к Влашской площади. Здесь, у храма святого Микулаша, он почувствовал приятный запах фиалок. Покрутил головой, откуда пахнет?

Увидел на ступеньках храма скрюченную бабульку с корзиной цветов, подошёл. Она протянула ему букетик. Рука, морщинистая, бурого цвета, напоминала саму землю, откуда произрастают цветы. И вот соединились две руки: бледная, с длинными, почти прозрачными пальцами и смуглая, жилистая, сама боль.

Моцарт взял два букетика, встретил благодарный взгляд старушки. Распахнул плащ и спрятал цветы на груди, утопил их в кружевной пене рубашки. Глубоко вдохнул тонкий запах фиалок, и глаза невольно поднялись к облакам. Дыхание весны возбудило скрытые, но сильнейшие надежды на новую прекрасную жизнь.

Облака плывут над головой и приглашают идти за ними. Вспомнил, как в прежние времена с папенькой, он с надеждами выезжал по весне из Зальцбурга в Италию, Францию, Англию и всюду, куда приезжал, был увенчан лаврами.

Моцарт вынырнул из короткого сна. Пора бежать дальше. Дружески кивнул бабульке и проворно пошагал наверх к угловому дому, к Душкам. На ходу сочинял стишок, чтобы поприветствовать им пани Жозефину. Постучал. Тишина. Постучал сильнее, услышал тяжёлые шаги.

Дверь открылась – это пани Людмила. Её лицо озарила радость:

«Пан Моцарт, вы в Праге! Ох, как будет жалеть госпожа, она вчера как раз уехала в Драждьяны. Боже, Боже, если бы она знала! Но вы входите, пожалуйста, проходите, хозяина тоже нет дома!»

Моцарт пожал её добрую руку, которая так заботилась о нём на Бертрамке. Запахло фиалками, пани Людмила с удивлением огляделась.

«А где пан Душек?»

«Он на обеде у графа Шёнборна. Вот уж господин мой обрадуется, если вы его там найдёте. Помните, где дворец пана графа? Не забыли, поди, бывали там с нашими господами?»

«Знаю, знаю, благодарю вас, пани Людмила».

«Да Бог с вами, я часто вспоминаю вас, пан Моцарт, молюсь за вас, за ваше здоровье, чтобы ещё много красивой музыки написали на радость всем людям на свете».

Пани Людмила покраснела, словно что-то лишнее сказала из положенного для прислуги, но, увидев ясные, полные искренней любви, глаза Моцарта, добавила ещё:

«Вся Прага вас вспоминает, пан Моцарт, тоскует, нет слов, как часто говорят. Да вы, наверно, голодны, а я вас задерживаю тут после долгой дороги, простите меня, пожалуйста».

Моцарт распахнул плащ, извлёк из кружев рубашки букетик фиалок:

«Это для вас, пани Людмила, привет от весны, для которой у вас нет времени, чтобы пойти её встречать. Вот она сама к вам пришла с цветами. И будьте здоровы, а я побегу за паном Душком к Шёнборну».

Пани Людмила не верит своим глазам, неужели – правда, этот букетик фиалок для неё? Неуверенной рукой она потянулась к фиалкам, хотела поцеловать Моцарту руку, но он уж был настороже:

«Ещё что! Только не это, будьте здоровы, пани Людмила и до свиданья».

– 3 —

И был таков. Вылетел из дома и сразу к извозчику:

«Дворец графа Шёнборна».

Через пару минут он был уже там. Попросил привратника сообщить пану Душку, что его дожидается некий неизвестный господин.

Но слуга-то был музыкант, он знал пана Моцарта, весь засветился и бросился выполнять приказ. Одна радость – послужить королю музыки. Не назвал себя! Какой скромный! Не хотел пана Душка раньше времени озаботить, потому, видно, и просил передать, что, мол, ждёт неизвестный господин.

Моцарт расхаживал по коридору, хитрая улыбка бродила на его губах. Вот зазвучала музыка. Менуэт. Ну, конечно, лёгкое застольное развлечение. В улыбке промелькнула горечь. Сколько подобных пустяков пришлось ему сочинить для ненавистного архиепископа в Зальцбурге!

А тот и на собаку-то смотрел гораздо более приветливо, чем на музыкантов, вспоминать не хочется! Да и сейчас ведь я еду делать деньги, буду играть сегодняшним дворянам….

Двери отворились, появился Франтишек Душек. Моцарт заранее приготовился, повернулся спиной. Ну и напрасно! Неужели Душек не узнает в этом молодом человеке с напудренной головой великого Моцарта с его вечной косичкой, схваченной огненно-виноградной лентой!

«Амадей, Боже мой, это ты?»

Обнялись, расцеловались. Франтишек Душек взмахивает руками и всё повторяет:

«Это, в самом деле, ты, Амадей?»

«Ну конечно, ты же не духа бестелесного обнимаешь. Потрогай меня, Фома неверующий!» – и снова обнимает Душка.

«Вот граф-то Шёнборн обрадуется, ну, пошли, проходи!» – Душек отворяет двери, провожает Моцарта в салон, и навстречу ему уже звучит радостное:

«Так это Моцарт к нам упал прямо с неба!» – Все радуются неожиданному гостю, Моцарт не успевает пожимать руки, со всех сторон посыпались вопросы, приветствия.

Между тем, музыканты, продолжая играть сладкий менуэт, заволновались, но играли чисто.

«Как это замечательно, Моцарт, что вы снова у нас. Останетесь надолго?»

«Нет, нет, я только проездом».

«И куда вы на сей раз? Уж, не в Англию ли? Но тогда вряд ли стали бы проезжать через Прагу».

«Пока всего лишь в Берлин».

«А что так неожиданно? Почему не написал?» – допытывался Душек.

«Всё произошло очень быстро, уже поздно было писать. Князь Карел Лихновский предложил сопровождать его в Берлин, так как у него свободное место в карете. Я с удовольствием согласился, и мы поехали».

«И когда вы прибыли?»

«В два часа. У Душка мне объяснили, где вы все собрались, и вот я вас нашёл».

«Господа, мы тут его допрашиваем, а ведь он голоден, не обедал, пока нас искал, так ведь?» – граф Шёнборн взмахнул рукой, и через мгновение Моцарта окружил водоворот слуг, его обставили различными блюдами, заблестело красное вино, гости с удовольствием поддержали его за столом. Тосты за встречу сопровождались праздничной музыкой, пан капельник расстарался, устроил настоящий заздравный туш.

А как же иначе, всё лучшее для музыкального короля! Весёлый разговор украшают самые известные мелодии, не забыли и «Фигаро», разумеется, и «Дон Жуана». Моцарт помахал дружески рукой братьям-музыкантам. Вспомнил: когда он сам играл у архиепископа – никто ведь и не поблагодарит.

Моцарт пребывает в наилучшем настроении, наслаждается чёрным кофе, отвечает на вопросы, которые сыплются со всех сторон. Ну, как же, он ведь свежий гость прямо из Вены, а там двор, хворающий император, ну, как он там? И что будет дальше, знает ли он подробности о втором походе против турок?

Моцарт сообщил всё известное ему о продвижении войск, встретил их по дороге. Император плохо выглядит – не потому ли, что нездоров, малярия, лихорадка. О его болезни разговаривают шёпотом, покашливают, давая понять, что тут не всё ясно. У него столько хлопот с этой войной, развязанной против нескольких стран, говорят, он не спит по ночам.

Веселье постепенно потонуло в деловых разговорах о приближающемся военном мраке, музыка сбавила тон, играли тихонько и не слишком весело, а когда разговор становился горячее, то и вовсе заглушал звучание оркестра. Общество понемногу разделилось группами. Душек с Моцартом присели у окна, остальные им не мешали. Всем известно, что этим двоим есть о чём поговорить после долгой разлуки.

Слуга принёс свежего кофе, и Душек тихим голосом завёл интимный дуэт за ломберным столиком:

«Ну, рассказывай, мой друг, что ты делал с тех пор, как нас покинул. Ты доволен жизнью?»

«На этот вопрос, Франтишек, ответить не так просто. Я никогда не буду спокоен, потому что у меня в голове так много неосуществлённого, что мне не хватило бы нескольких оркестров и театров, чтобы мои сны воплотились в действительности. Тебе известно, как Вена приняла «Дон Жуана?»

«Кое-что я слышал, но хотелось бы узнать обо всём прямо от тебя, Амадей. Что же в действительности произошло с оперой в Вене после твоего возвращения из Праги?»

«Ты помнишь, с какой радостью я уезжал в Вену? А меня там как холодной водой окатили. Да Понте мне что писал? Дескать, император заинтересован в скорейшей постановке оперы. Но на бумаге многое выглядело гораздо красивее, нежели оказалось на самом деле.

Император меня принял вполне милостиво, расспрашивал подробно, как всё было в Праге, но стоило мне заикнуться о настоящем моём положении, как он, не говоря ничего определённого, сделал непроницаемое лицо, весь закрылся тайной, казалось, что-то замышляет. Так оно и получилось, он предложил мне место Глюка».

«Но это же прекрасно, Амадей, это большой успех!»

«Да, но если посмотреть с точки зрения моего отца, царствие ему небесное, который не зря учил меня переводить милости великих в цифры, то я, похоже, сильно деградировал».

«Не понимаю тебя».

Моцарт покачал головой, горькая усмешка сопровождала дальнейшие его слова:

«Дело в том, что Глюку император платил две тысячи золотых в год, а мне, передав его постоянный титул, предложили жалованье, сократив его на двенадцать сотен».

«В самом деле?»

«Что б мне провалиться. Но неважно, маленькая рыбка тоже рыба. Хоть такой кусочек твёрдого заработка для нашего хозяйства! Оно всегда было твёрдым орешком для Констанции. Война на носу, учеников всё меньше», – Моцарт махнул рукой, отчаянно схватил чашку с чёрным кофе.

Душек, сочувствуя, смотрел на друга, а тот продолжал:

«Так было всегда. Император привык, что люди раболепствуют перед ним. Я понял это, как только начал что-то соображать. Но я-то не подлиза, не льстец, не доносчик, и потому имею то, что имею. Зато, я говорю то, что думаю, и за слова свои отвечаю».

Душек спрашивает:

«А что от тебя требовали за это жалование?»

Тут Моцарт рассмеялся:

«Танцевальные пьесы для балов. Для императорских-королевских редутов я обязан приготовить столько менуэтов, немецких танцев и контрдансов, сколько потребует распорядитель балов. Вот, например, к Рождеству я должен был вынуть из рукава двенадцать менуэтов, заказали прямо в Сочельник.

Хорош был праздник. Я пока сочинял, стал даже насвистывать, Франтишек, голова чуть не упала на колени, но, видишь, выдержала. И ещё выдержит, мой милый друг! – Глаза Моцарта весело сверкали – Однако я им написал на квитанции, когда получал свои восемьсот золотых: Слишком много за то, что я делаю и слишком мало за то, что мог бы сделать. Ну и побежал с этим мужичок докладывать императору».

И снова с аппетитом выпил кофе. Продолжил:

«Эх, где то времечко, Франтишек, когда мы с Кубой шли ночью через Каменный мост к вам на Бертрамку. Я тогда разбудил старого Стейница, чтобы он сварил мне хорошего крепкого кофе, так сильно я тогда раскуражился после весёлого собрания в кабачке на Темпловой улице!» – Моцарт возбуждён, его обычно бледное лицо сейчас раскраснелось от воспоминаний о счастливых временах.

«Всё снова так и будет, Амадей! Остался бы ты у нас, парень. Я говорил тебе тогда, не уезжай, ты помнишь?» – Душек отечески положил руку на Моцартово плечо и заглянул ему прямо в глаза, ожидая ответа.

«Как не помнить! Но ведь и ты, наверно, помнишь, что я тогда ответил, помнишь?»

Душек только кивал головой.

«То же самое я скажу и теперь, Франтишек. Мои Пражане меня понимают, здесь для меня всё ясно, но я должен завоевать своё место в Вене всем интригам и трудностям наперекор».

«А зачем тогда едешь в Берлин?»

«Меня заинтересовало предложение Лихновского, какой-то отзвук детства. Весенний зов на волю, когда мы с папенькой выезжали из Зальцбурга то в Италию, то во Францию и Англию. Боже мой, уже и не верится, что всё это происходило на самом деле, вспоминаю как сказку».

Моцарт замолчал, взгляд его был устремлён куда-то вдаль, он видел себя в лазурной солнечной Италии, вот он склонился к цветам.…Да это всё фиалки! Они почти завяли и издавали сильный запах, точно вобрали в себя все запахи весны.

– 4 —

Душек молчал, он понимал Амадея. Ждал, когда тот сам заговорит. Он тоже чувствовал запах фиалок, и мягкая улыбка бродила по его губам. Неожиданно Амадей резко обернулся:

«Я ещё не бывал в Берлине, тоже, как и в Лейпциге у Баха. Жаль, что нельзя с Бахом встретиться. Я в детские и юношеские годы был знаком с композиторами всей Европы, только Бах был в стороне на севере. Один, ни о чём не просил, сочинял себе по зову сердца, притом, что вокруг него распевали итальянские сирены. Они заманили всех его сыновей, но не смогли разрушить его собственную обитель».

«Всё правильно, Амадей, но вспомни слова папеньки!»

«Ты имеешь в виду цифры?»

«Ну да, ведь ты прекрасный математик, некоторые называют тебя математической шкатулкой».

Моцарт смеётся:

«На бумаге – да, а в жизни оплата приходит чаще в виде большой похвалы вместо денег, разве что иногда подарят золотые часики».

«Ты надеешься в Берлине получить место у Прусского короля?» – Душек смотрел на Моцарта, прищурив глаза.

«Кто знает, Франтишек. Не очень-то надеюсь, но уж как случится, там видно будет. А что поделывает Гвардасони?»

Душек, почувствовав, что Моцарт уклоняется от разговора, быстро сменил тон:

«Всякий раз, когда встречает меня, он интересуется, когда ты заедешь в Прагу. Ты мог бы навестить его, Амадей. Гвардасони теперь большая фигура, руководитель всей оперы в Праге».

«А что с Бондини?»

«Захворал и хочет вернуться в Италию. Постарел, сердце пошаливает, да ещё три театра на шее, это свалит и Голиафа».

«Значит, Гвардасони теперь руководит оперой в Праге», – подытожил Моцарт.

«И так этим кичится, так возгордился, ты сразу заметишь это. Ну и пусть его, он вдвое старше меня. А вот ты у него на хорошем счету, это тебе он во многом обязан своим повышением. Не раз твои оперы спасали ему кассу. Как только дела чуть плохи, он вывешивает афишу с „Фигаро“ или с „Дон Жуаном“, и всё распродано».

Моцарт обрадовался:

«У вас продолжают играть мои оперы?»

«Говорю тебе, стоит их объявить в афише, как билеты все проданы, чего тут не понять?»

«Вот бы в Вене услышали твои слова!», – вздохнул Моцарт.

«Так что же, венцы твоим „Дон Жуаном“ не интересуются?»

«Хе-хе, – ухмыльнулся Моцарт, – они ждут приговора императора, который итальянская компания разнесёт по венским салонам, а у этих господ, скажу я тебе, на языке мёд, а в сердце яд».

Душек чувствовал, не стоит приставать к Моцарту с дальнейшими расспросами. Он заметил, как грустно опустились у друга уголки рта. Но вот маэстро допил кофе и неспешно повёл рассказ, историю «Дон Жуана» в Вене:

«Это была комедия достойная пера Мольера. Та придворная итальянская армия применяет замечательную тактику. Сначала они всё похвалят, но как только ты начинаешь поднимать голову, вставляют палки в колёса, и ты не заметишь, как уже лежишь на полу распростёртый.

Правда, император загорелся «Дон Жуаном», когда ему рассказал об опере Да Понте, но всемогущий Сальери именно в это время постарался приготовить свою новую оперу «Аксур», и я понял, что у меня начнутся проблемы, ведь Сальери большой мастер строить препятствия.

В те дни давали «L`amore costante» Чимарозы, опера не имела успеха, и это играло на руку Сальери, как говорится, лило воду на его мельницу. Так быстренько сделалось, что его «Аксур», как «freispectakel», пошёл с большой роскошной и чрезвычайной рекламой, разумеется, с императорским присутствием. И ты знаешь, что публика всегда оглядывается на Его Величество.

Когда хорошо аплодирует он, публика старается ещё больше, а император аплодировал и благодарил Сальери, о чём тот раззвонил по всей Вене. Дескать, Его Величество полюбил «Аксура». Тебе должно быть ясно, что мне пришлось ждать с премьерой «Дон Жуана», надо было дать Сальери время хорошенько и как следует обсосать свою кость.

Моя партитура была уже расписана, я начал разучивать партии с певцами, но с датой постановки оперы не спешили. Певцы кривили физиономии, я чувствовал, что приближаются бои. Ты знаешь итальянских примадонн. Сальери повязан с ними одной верёвкой – заговором против меня.

Первой пришла Кавальери, донна Эльвира. Она недовольна своей партией. Так и заявила, чтобы я написал для неё новую большую арию. Что мне было делать? – Написал. А назавтра пришёл дон Оттавио, синьор Морелла, тоже недоволен, нужна другая ария.

Следом прискакали Церлинка с Лепорелло, им нужно что-нибудь, чтобы хватало венцев за сердце, и ещё новый дуэт, чтобы все были довольны.

И это ещё не всё, Франтишек. Пришлось ещё кое-что изменить: сократить финальный секстет. И это разозлило меня больше всего. Видишь, на что я только ни пошёл, чтобы довести «Дон Жуана» до исполнения на подмостках Вены.

А император, распорядившись не откладывать премьеру, сам отправился на войну с турками, и я остался один на один с неприятелями-невидимками».

«Что же, император вообще не слышал „Дон Жуана“?»

«Услышал, но только в декабре. Премьера состоялась седьмого мая, когда Его Величество был на войне. Вернулся в Вену он пятого декабря, замученный малярией и кашлем, но всё же через десять дней высказал пожелание послушать „Дон Жуана“, и случилось это пятнадцатого декабря»

«И что сказал?»

«Он вообще со мной не говорил».

«Как это?»

«Я не хотел его беспокоить, так как видел, ему очень плохо, а то, что он сказал про оперу, мне доложили».

«Кто и что говорил?»

«Вездесущий Да Понте передал мне слова императора. Вот дословно, такую критику не забудешь: «Опера божественная, скорее всего даже красивее, чем «Фигаро», но эта пища не по зубам моим венцам». – Моцарт засмеялся:

«Я чувствовал, что он и сам вряд ли смог её проглотить, ведь он не ходил на репетиции, как это было с „Фигаро“, когда он помогал мне воевать с итальянцами».

«И что ты ответил на императорскую критику?»

«Что венцам надо дать время вырастить зубы. Я знал, что Да Понте повторит мои слова во всех салонах, и что их в хорошей сервировке подадут Его Величеству».

«И что же, донесли?»

«Конечно, будто ты не знаешь Вену. Я тогда понял, по «Дон Жуану» случился простой отзвон. Играли его пятнадцатого декабря 1788 года, после критики императора и моего высказывания опера просто исчезла в преисподне.

Чёрт, наверно, его взял, моего «Дон Жуана», хотя понятно, это был Сальери с его итальянскими примадоннами. Сегодня уже десятое апреля 1789-го».

Напольные часы прозвонили два раза, половина четвёртого.

Душек вскочил стремительно:

«Прости, Амадей, я должен уходить, меня в четыре ждут у графини Кинской».

«И ты прости, Франтишек, что я тебя так долго задержал, это всё „Дон Жуан“. Мне хотелось бы повидать Гвардасони, поеду с тобой, если ты не против, подвези меня».

«Доставишь мне превеликое удовольствие».

Попрощавшись с шёнборнским обществом, друзья покинули дворец и уселись в карету.

«Конечно, хотелось бы повидать Канала и Пахту, но я не уверен, что застану их дома. Когда они узнают, что я приезжал, передай им привет, и чтоб не сердились».

«Обязательно передам. Оба они имеют слабость к тебе, и им будет приятно получить твой привет. А какие планы на вечер?»

«Встречаюсь с князем Лихновским в шесть».

«Может, придёте к нам на ужин? Пригласи князя от моего имени, скажи, что почту за большую честь принять его. Будут Кухарж с Праупнером, приятно проведём время. Вы когда отъезжаете?»

«Князь говорил, часов в девять».

«Ну, так приходите к половине седьмого, от „Единорога“ к нам два шага. В карете это займёт две минуты. И прямо от нас двинетесь на Драждьяны. Предложи ему это, Амадей, пожалуйста, ладно?»

– 5 —

Экипаж остановился возле дворца графа Канала. Моцарт выскочил из кареты, пообещал, что вечером, наверно, придёт с Лихновским. У входа на посту с важным видом дежурил привратник. Напрасно Амадей поспешил отпустить карету Франтишка, графа не было дома. Взял извозчика, поехал к Пахте.

Подъезжая к Анненской площади, вспомнил тот яркий зимний день, когда ему пришлось сочинять шесть танцев, будучи узником графа Пахты. Милые весёлые дни! А графа Пахты тоже нет дома. Тогда наверх, к Гвардасони.

Снова поймал свободные дрожки:

«К Ностицову театру!»

Кони радостно неслись по весенней улице, подул ветерок, и снова пахнуло фиалками. Моцарт смотрел по сторонам и, улыбаясь, молча приветствовал знакомые места, как мальчишка, возвратившийся в любимый край после долгой разлуки.

Дрожки остановились возле театра. Расплатившись с кучером, Амадей оказался лицом к лицу с изумлённым Зимой. Старый служака щёлкнул каблуками, как перед генералом:

«Пан Моцарт, вы здесь, в Праге?», – Блаженная улыбка разлилась по лицу старика, когда рука маэстро погрузилась в его медвежью лапу, – «Но пана импресарио, извините, нет в театре.

Сейчас Пасха, как изволите знать, мы не играем. Но пан директор живёт здесь рядом, у Каролина, я вас туда отведу». – И уже кричит помощнику, чтобы подменил его пока в привратницкой. По дороге Зима ласково и серьёзно докладывал:

«Мы все вас вспоминаем. Жаль, что сейчас нет никого в театре. Понятно же, пасхальные дни, не играем, но здесь мы кого-то сейчас застанем».

Он подошёл к ступенькам перед дверью, глубоко вздохнул и громко постучал. Надпись на двери гласила: Доменико Гвардасони.

Стук в дверь пришлось несколько раз повторить. Наконец, появился театральный слуга, увидел Моцарта, всплеснул руками, поклонился и бросился к дверям, что в другом конце коридора. Сначала послышалась итальянская брань, но все проклятья внезапно прекратились, сменившись радостным «Синьор Моцарт! Madonna mia! Мой дорогой!».

И вот уже Гвардасони в белых кружевах, спросонок, обнимает автора «Дон Жуана», утонувшего в могучих объятьях. Поцелуи сменяются радостными возгласами, похоже на сцену пред большой арией. Гвардасони выпустил Моцарта из объятий, отступил на шаг, протёр глаза:

«Я не сплю, это правда, он передо мной, маэстро Моцарт?», – и снова обнимает и целует гостя, слышно лишь чмок да чмок.

Потом отскочил, закрыл входную дверь прямо перед носом у Зимы и потащил Моцарта в салон. Вокруг веночки, ленточки, цветы. Запахи лавра, духов, грима охватили Моцарта со всех сторон. Знакомые салоны театралов, похожие друг на друга, как две капли воды.

В Париже, Вене, Лондоне и Риме – всё то же театральное великолепие из облупившейся позолоты и медовые речи с лукавой оглядкой по сторонам. А папенька с детства приучал Амадея, чтобы при всех поклонах и комплиментах не забывал о цифрах.

Франтишек был прав, Гвардасони уже не молод, вот он специально уселся в кресло спиной к свету, чтобы лицо оставалось в тени:

«Как вы вовремя, будто услышали наш зов. Мы тут все без вас тоскуем, Прага вспоминает, мечтаем о новой опере. „Дон Жуан“ с „Фигаро“ продолжают быть любимцами публики. И не только у нас, маэстро. Вы знаете, что „Дон Жуан“ прошёл с триумфом в Лейпциге?»

Гвардасони встал в позу трибуна, поднял руку с вытянутым указательным пальцем, будто держал в руке рапиру. Моцарт сохранял спокойствие, знал, сейчас начнётся большая театральная сцена:

«Я кое-что слышал об этом, но не знаю подробностей».

«Он слышал! Он кое-что слышал! Но ведь я посылал вам большое письмо, маэстро, с моей печатью вот этим перстнем. Сразу после премьеры в Лейпциге. Вы не получили моё описание?»

«Клянусь Богом, ни слова. Мне безумно жаль, что я был лишён радости, узнать о проведении „Дон Жуана“ В Лейпциге».

«Да! Пятнадцатого июня это случилось, мой дорогой. Моя рука дрожала от волнения, я даже сделал кляксу, мне пришлось взять новую бумагу, да-да, маэстро, так и было! Я провёл вашего «Дон Жуана» в Лейпциге с таким великолепным успехом.

Он победил там так же, как и в Праге!»

«Кто пел заглавную партию?»

«Луиджи Басси, кто же ещё! Донну Анну Сапоритиова, Понзиани пел Лепорелло, Церлинку Катерина Бондинёва, кроме того…», – Гвардасони скривил жалостливое лицо, положил правую руку на сердце, – «Я же вам ещё не сказал, Бондини захворал, бедняга».

«Что, с Бондини случилось что-то серьёзное?»

«Тяжёлая болезнь, дорогой мой, тоска по родине. Мы, итальянцы, все этим болеем, а Бондини ко всему прочему имел много забот. Они-то его и доконали».

«Я слышал кое-что о смене руководства в Ностицовом театре. И кто там теперь директором? Хотя я задаю, наверно, глупый вопрос», – Моцарт подыграл Гвардасони, он видел, как тот сделал глубокий вдох, приосанился, выпятил грудь, как королевский глашатай, приготовился произнести важное сообщение, – «ясно, что это вы. Вы всегда были правой рукой у Бондини».

Гвардасони вышел из тени на свет и даже стал как будто выше ростом:

«Бондини вручил мне руководство оперным сообществом весной 1788 года, сразу, как только вы нас покинули. Он захотел создать собственный театр на Малой Стране либо восстановить заново в Котце».

«Как же это? Ведь в Котце, как я слышал, всё закрылось, как только начались постановки в Ностицовом театре?»

«Да, но Бондини вёл переговоры со Старомнестским руководством о том, чтобы ему позволили переделать доходный дом в театр. Конечно, требовалось много денег, а начальникам всё это было совсем неинтересно, так ничего из этой затеи и не вышло.

А тут ещё с ним случился сердечный приступ, вот он и заговорил о возвращении в нашу милую Италию».

«Так вы теперь руководите оперой в Праге, в Лейпциге и в Драждьянах, сеньор Гвардасони?»

Итальянец сделался ещё выше ростом и провозгласил:

«Имею честь приветствовать вас от имени всех трёх театров! И нет для меня большей радости, чем снова протянуть вам руку для сотрудничества, carissime!»

Гвардасони сделал медленный поклон, как большой снеговик, постепенно уменьшаясь под солнечными лучами, и слегка понизив голос, погладил моцартово плечо:

«Я молюсь за вас, маэстро, стараюсь изо всех сил, чтобы везде узнали вашего «Дон Жуана», и как видно из афиш, о нём знают. Вот как раз получил депешу из вашего любимого Мангейма.

Они там хотят играть новую оперу от Вольфганга Амадея Моцарта, просят партитуру, уже перевели на немецкий либретто, хотя я не уверен, хорошо ли это будет. Вы-то писали «Дон Жуана» на итальянский текст, и музыка сливается со словами, как цветок со стеблем».

Гвардасони вытер лицо белым шёлковым платком, и тяжёлый запах духов затмил тихие фиалки, которые всё ещё прятались в кружевах моцартовой рубашки и нет-нет, да напоминали о себе лёгким дуновением.

«Вот как, вам написали из Мангейма?» – радостные слова вырвались из самого сердца, Гвардасони почувствовал это и поторопился разъяснить:

«Да-да, именно из Мангейма, и я уже дал указания копиистам, чтобы побыстрее приготовили партитуру „Дон Жуана“, и не только для Мангейма», – тут он многозначительно замолчал, сладостно прикрыл глаза и запел фальцетом:

«Мне ещё из Гамбурга написали, тоже просят прислать „Дон Жуана“ Вольфганга Амадея Моцарта. Ну, маэстро, что вы на это скажете?»

Моцарт сразу выпал из роли спокойного наблюдателя, которую старался держать от начала беседы:

«Гамбург! Ведь там Филипп Эммануил Бах!»

«Вот-вот, сам Бах. И я слышал, там сказочные сборы, carissime. Но я ещё не сказал вам, что сейчас готовлю „Дон Жуана“ в пражском исполнении для Драждьян, а оттуда мы делаем прыжок в Берлин, к королю прусскому».

Тут уж Моцарт не сумел сдержаться, выпалил:

«А я прямо сейчас к королю прусскому в Берлин еду, Гвардасони. Он меня звал неоднократно, но всё не получалось, а этой весной так удачно сложилось, что князь Лихновский, мой ученик, туда едет, и меня пригласил. Еду вместе с ним».

Гвардасони вытащил табакерку и начал вертеть её между пальцами:

«Это замечательно. Я насчёт Берлина думал о вас, Моцарт, но прусский король меня опередил. Однако, «Дон Жуана», – Гвардасони выпрямился в своём кресле, и голос его зазвучал как фанфара, – «вашего «Дон Жуана» там победоносно проведёт только сам лично Доменико Гвардасони, потому что вся Европа говорит о пражской постановке, которую именно я режиссировал, и вашу партитуру берегу как сокровище.

Не дам переписывать её какому-нибудь захолустному театрику, это должна быть достойная сцена, carissime, с первыми виртуозами-певцами и оркестром, ведь так?»

Гвардасони выдержал театральную паузу и поднял указательный палец:

«Оркестр должен быть не хуже пражского, кажется, кто-то сказал: „Мой оркестр здесь, в Праге“, не так ли?»

Моцарт улыбается, молча теребит золотую пуговицу, сверкающую под фиалками, он поклонился Гвардасони в знак благодарности за его старания. И вот для театрального директора наступил его момент.

– 6 —

Он положил руку на Моцартово плечо и потихоньку замурлыкал ему в самое ушко:

«Эти две уже заняли своё место. «Фигаро» – значительная пауза – «Дон Жуан» – пауза ещё длиннее – «А как будет называться третья опера, которую мы оба создадим сообща?»

Моцарт выдержал долгий испытующий взгляд, достойно ответил подобающей паузой и, понизив голос, чётко и ясно произнёс:

«Эту тему стоит обсудить».

Гвардасони придвинул кресло поближе:

«Я надеюсь, Моцарт, вы видите, как мы вас почитаем, как высоко ценим каждое ваше произведение. Я хочу сделать предложение, которое вам понравится. Обычно я плачу за оперу сто дукатов. Но я дам вам двести и прибавлю ещё пятьдесят на дорожные расходы».

Гвардасони протянул Моцарту руку, ожидая, что тот вложит в неё свою, но ему пришлось немного подождать. Маэстро был взволнован, мысли метались между Веной, Констанцией, приятелями и неприятелями, он размышлял. В это время двери распахнулись, и перед ними объявился Ян Кухарж.

Моцарт уклонился от ответа, бросился к другу, но Гвардасони не отступал:

«Двести дукатов даю вам за новую оперу, слышите?», – теперь и он заметил вошедшего Кухаржа и объяснил ему, что они говорят о новой опере для Праги, он за неё предлагает Моцарту вдвое больше обычного, осталось лишь ударить по рукам.

После дружеских объятий разговор об опере возобновился. Гвардасони был доволен присутствием свидетеля, обещал выполнить все пожелания автора. Большой хор, любой расширенный оркестр, новые роскошные декорации, короче говоря, все, что маэстро закажет, будет исполнено до последнего пункта.

И тут Моцарт, наконец, вложил в его руку, неоднократно подаваемую, свою: («видно, хорошо он на мне заработал», – подумал маэстро, заметив, что Кухарж подмигивает ему). Импресарио уселся за стол и торопливо, по горячим следам, начал писать контракт, по которому Моцарт должен будет предоставить новую оперу к следующему сезону в Праге.

Кухарж тем временем тихо беседовал с другом. Он узнал о его приезде от Душка и не выдержал, захотел пожать ему руку, хотя вечером надеется увидеться с ним на ужине у приятеля.

Напоминание это разбудило Моцарта, он посмотрел на часы. Половина пятого.

Вот Гвардасони подзывает его подписывать контракт. Моцарт подписал стоя, Гвардасони посыпает свежие буквы разноцветным порошком. Словно радуга засияла на куске пергамента, где несколько простых слов вскоре должны превратиться в новую прекрасную музыку.

Прага снова будет танцевать, у «Фигаро» и «Дон Жуана» появится новый победоносный друг. Гвардасони приглашает:

«Давайте, зайдём на минутку в трактир „У грозди“, отпразднуем контракт королевским застольем. Заведение хоть и порядком затёртое, но модное в среде театралов. Я бы предложил вам чашку кофе дома, но здесь я один, а там друзья. Пойдёмте, маэстро, певцы будут вам рады».

«Но только на минуту, я спешу. В шесть меня ждёт князь Лихновский, мы ужинаем у Душка и в девять уезжаем в Драждьяны».

«Туда вчера отправилась пани Душкова, как я слышал, – огласил Гвардасони, – там и встретитесь, и вместе в концерте выступите, не так ли?», – говорил, уже надевая шляпу, голос сладкий, поклонился, пропуская дорогого гостя в двери салона.

Моцарт с Кухаржем что-то отвечали очень довольному собой импресарио, его повышенный тон сменялся мурлыканьем себе под нос. Благо, что до трактира всего каких-нибудь сто шагов. Ну не мог Гвардасони не появиться с Моцартом в «Грозди»! Знал, уже к вечеру вся Прага будет говорить о приезде маэстро, о том, что он будет писать новую оперу!

Едва переступили порог трактира, со всех сторон понеслись радостные приветствия Моцарту. Луиджи Басси поднял чашку с кофе и запел «Арию с шампанским» в честь автора, при этом смотрел как на призрака, не веря своим глазам. Баглиони, дон Оттавио, скрестил на груди руки и низко поклонился, как театральный кавалер перед королём.

Фигаро, он же Лепорелло, он же Понзиани отдавал честь кием у зелёного биллиардного стола, а Сапоритиова с Мицеллёвой бросились навстречу с ручками, протянутыми для поцелуя, абсолютно уверенные, что это только ради них уверенной походкой появился здесь пражский любимец с таким победно-геройским видом. Весь трактир приветствует Моцарта.

Как раз то, чего так хотел Гвардасони. Когда вокруг немного утихло, он объявил, что десять минут назад они с маэстро подписали контракт на новую оперу к следующему сезону. Ведь, правда? Моцарт, улыбаясь, подтвердил, и Гвардасони продолжал докладывать о том, что маэстро приступает к работе немедленно, как только вернётся из Берлина, куда приглашён королём Берджихом Вильямом.

Он едет туда с князем Карлом Лихновским, не правда ли, пан Моцарт? Всё было высказано в темпе речитатива-secco, очень музыкально, по-итальянски распевно, со сверкающей табакеркой в руке. При этом Гвардасони успевал поглядывать по сторонам, сам сиял от удовольствия: такая новость объявлена в нужном месте и как раз вовремя.

Пили кофе, Моцарт не успевал отвечать на вопросы. С одной стороны сидел Басси, с другой и напротив Сапоритиова с Мицеллёвой. Все заглядывают в глаза и просят для себя большую красивую арию в новой опере.

Каждый уверяет, что очень любит петь в «Дон Жуане», а Басси кокетливо покачивает головой, говорит, что его теперь только так и называют, дон Жуаном, и что у него сплошные проблемы и мучения с дамами, которые ни на минуту не оставляют его в покое.

Моцарт наслаждался весёлым обществом пражских певцов, казалось, ничто не изменилось за эти почти два года, словно вчера он корректировал с ними партии, с волнением ожидая премьеры великой оперы, написанной голосом сердца.

Сейчас же подхватил шутливый тон и стал поддразнивать Луиджи Басси, обещая написать ему такую партию, что он будет петь всю оперу, не уходя со сцены от начала и до конца.

Дамам также сделал красивые комплименты. Они заметили фиалки у него на груди, многозначительно переглянулись и напомнили Моцарту январские академии в Ностицовом театре, заглядывая ему прямо в глаза. Он, правда, ничего не понял, но сказал, что ему очень мило воспоминание о фиалке той зимы 1787 года, что расцвела во время спектакля от прекрасного голоса синьоры Сапоритиовой.

Потом задумался над ещё одним комплиментом, но тут его взгляд упал на часы, и он живо вскочил:

«Ах, мне пора идти!»

Гвардасони учтиво склонил голову, произнёс:

«Не беспокойтесь, маэстро, не зачем спешить, я вызвал дрожки, уже стоят перед «Гроздью».

Мы все обязаны чрезвычайно следить за вами и оберегать, чтобы вы здесь у нас не утомились, чтобы в полной силе доехали до Берлина, а затем вернулись к нам в Прагу, где уж будем ожидать вас с открытыми объятьями. Видите, как все здесь вам рады, и ждём новой музыки».

Гвардасони и вся его свита проводили Моцарта к экипажу. Каролинская площадь заполняется яркими оперными голосами, Моцарт сердечно жмёт всем руки, а кое-кого и с удовольствием целует, обещает помнить про все пожелания к новой опере и одарить каждого, как они того заслуживают.

– 7 —

В радостном расположении духа Амадей проехал по Железной улице через Старомнестский рынок, далее через Каменный мост, наслаждался чистым весенним воздухом, красивыми видами. Вот башни пражских храмов, среди которых зеленеет шапка св. Микулаша, возвышается верхушка храма св. Вита, вон стены, покрытые весенней благоухающей зеленью.

Всё это Моцарт видел много раз, но сегодня чего-то не хватает. Обычно этот пейзаж вызывал у него воспоминания о родном Зальцбурге, который, чем дальше, тем становился более дорогим, особенно после смерти отца.

«Чего же не хватает мне сегодня в этой вечерней Праге? Звоны! Ну да, звучания колоколов мне не достаёт. Ведь сегодня Великая пятница, потому не звонят, и такая особая тишина.

Ах, эти колокола от ста башен, их разговор волнует душу. Их перезвонов не хватает к моей радости, они были бы кстати для сердечного счастья. Я буду писать новую оперу! Оперу для города, где меня понимают! Надо поскорее сообщить Констанции, отправить письмо, прежде чем я уеду из Праги».

Кучер остановил дрожки перед гостиницей «У единорога». Моцарт взлетел вверх по лестнице в свою комнату, выяснил, что Лихновского пока нет на месте. Вытащил из багажной сумки доску для письма, перо, чернила и тут же принялся за письмо для Констанции.

Спешил поделиться новостью про оперу и контракт с Гвардасони на две сотни дукатов, да ещё пятьдесят дорожных. Представлял себе восторг в её чёрных глазах и затосковал.

Захотелось написать побольше, но вспомнил, что слуга должен успеть отнести письмо на почту, что князь вернётся с минуты на минуту, да и Душек ждёт. В результате вся горячая радость уложилась в несколько предложений, но и они сияли огнём.

«Пора заканчивать, моя милая, я должен ехать, целуй тысячу раз Карличка, остаюсь твой любящий и верный Моцарт». Дописал, дёрнул звонок. Вошёл слуга, сообщил, что Его Сиятельство князь Лихновский ожидает пана императорского королевского капельника Моцарта у себя в покоях.

Моцарт вошёл в салон, вежливо поклонился и тут же сообщил о приглашении от Душка. Князь с удовольствием его принял, он о Душке слышал, о нём много говорили у Тунов, как в Вене, так и здесь во дворце «У железных дверей», где он побывал в гостях у своей тёщи, графини Вильямины Туновой.

Передал от неё Моцарту сердечный привет и вдруг схватил Амадея за ухо и хорошенько потрепал, даже голова закачалась:

«Это от графини вдобавок к тому привету за то, что Моцарт не нашёл минутку заскочить к старым друзьям.

Но она прощает вечно занятого и всегда торопливого гения музыки и надеется, даже уверена, что на обратном пути он исправится».

В качестве оправдания Моцарт сообщил об опере, которую заказал Гвардасони для Праги.

«Дивно! Поздравляю, Моцарт, я непременно поеду с вами на премьеру, заранее бронирую место в вашем экипаже, маэстро. Надеюсь, возьмёте своего ученика с собой, чтобы тот собственными глазами и ушами мог убедиться, какова эта музыкальная Прага, и что в ней такого особенного и волшебного, привораживающего музыкантов всей Европы. В котором часу мы должны быть у Душка?»

«В половине седьмого, Ваше Сиятельство. У нас есть двадцать минут. Душек говорил, что надеется повидаться перед нашим отъездом в Драждьяны. Думаю, будет правильно взять с собой вещи и прямо от него отправиться в дальнейший путь».

Князь согласился, слуга начал приготавливать господина, Моцарт ушёл в свою комнату укладывать багаж.

Посмотрел в зеркало, всё ли в порядке. Увидел в своём отражении букетик фиалок в кружевах рубашки. Он забыл про них, занятый оперными делами. Вытащил букетик из петлицы, понюхал, подошёл к раскрытому багажу и положил цветочки в ноты между страниц. Вошёл княжеский слуга:

«Могу я чем-то помочь пану Моцарту? Меня прислал Его Сиятельство».

Моцарту нужна была помощь с причёской. Надо припудрить волосы. Сам он не любил заниматься этой процедурой, впрочем, как и его отец. Как тот всегда злился! Почему надо валять дурака на старости лет?!

«Я готов, мы можем выезжать, – сказал Моцарт слуге, – пусть приходят за вещами».

Гостиничная прислуга выстроилась шпалерами, поклоном провожала высоких гостей. Моцарт, оказавшись на воздухе, вдыхал его, весенний, вольный. Огляделся вокруг в эти последние свободные минуты перед отъездом, пробежал взглядом по Мальтезийской площади, по римскому костёлу девы Марии с голубями, обхаживающими друг друга, вон чайка парит высоко в небе, раздаются звоны кузнечного молота, ржание коней…

«Ну же, Моцарт, пойдёмте, что вы так рассматриваете, и чего вы тут ещё не видели?»

«Весна, Ваше Сиятельство, весна!», – и над головами, подтверждая его слова, прокурлыкала белая чайка. Прислуга покорно провожала господ, кони вздыбились, понукаемые кучером.

– 8 —

Душек ждал гостей в дверях, настроение его заметно приподнятое. Кланяется князю:

«Какая честь для нас, Ваша Светлость», – тенью провожает всех в салон, навстречу выходят графы Пахта и Канал. Мелькают пожимаемые руки, Моцарт некоторых уже видел сегодня, но рад встретиться ещё раз.

Ему в ответ с искренней нежностью говорят, что это их ответный визит к брату по «Содружеству»*. / *Масонская ложа/

Не придавая значения всем графско-княжеским почестям, Моцарт бросается навстречу друзьям со словами:

«Вы ещё не знаете, какую новость мы можем обсудить сегодня. Я так счастлив! Некоторым уже всё известно». – Кланяется, как главный герой представления, приставляет руки ко рту, трубит фанфару тара-та-там и возглашает:

«Сообщаю любезным господам, что императорский королевский капельник Вольфганг Амадей Моцарт сегодня днём подписал контракт на новую оперу к зимнему сезону в Ностицовом театре города Праги», – новый поклон, барабанит по столу, снова руки к губам и заканчивает своё оглашение снова тара-та-тамом.

«Значит, ты снова приедешь к нам на Бертрамку, Амадей?», – воскликнул Душек.

«Сразу сообщу вам, как только получу либретто», – Моцарт закружился как в менуэте и с той минуты не переставал то постукивать по столу, то притопывать ногами, обращаясь к друзьям. Они радовались вместе с ним, захваченные его буйным весельем, как в былые времена, когда Моцарт появился в Праге, околдованной волшебником «Фигаро» в январе 1787 года.

За ужином разговор побежал легко. Слова, как вечерние мотыльки, летали над дружеским столом. Моцарт, душа компании, всех превосходил возбуждением, и серьёзные темы украшались его искрящимся юмором. Но вот он вдруг притих. Это случилось после вопроса Душка про Терезичку, которая собиралась родиться той красивой солнечной осенью во время работы над «Дон Жуаном».

Моцарт опустил голову:

«Терезичка?», – поднял глаза к потолку, где хрустальную люстру поддерживали три взлетевших ангелочка. Чувствовалось, что вопрос вызвал боль в его душе, – «Ушла на небичко», – произнёс очень тихо, словно и сам не верил, что милая доченька уже не улыбнётся ему.

«Она была такая нежная, что не смогла жить на этом свете. Родилась в сочельник и оставила нас в начале расцветающей весны. Я написал тогда симфонию Es-dur», – за столом молчание. – «Терезичка.… После её ухода я написал g-mol-ную симфонию.

Это было в конце июля.… Из минора я пришёл к С-dur. Эти три большие симфонии были написаны скорее для себя. Бог знает, кто мне их сыграет, сегодня от меня требуются лишь танцевальные штучки. Я уже говорил об этом Франтишку у Шёнборна. До тех пор, пока мне не заказывают серьёзную музыку, я пишу её для себя и своих друзей», – закончил он подчёркнуто решительно.

Заговорил Ян Кухарж, остальные поддержали его:

«Присылай к нам в Прагу. Мы ведь сыграли здесь премьеру симфонии D—dur, с тех пор её и называют „Пражская“. Почему бы нам ни сыграть другие премьеры? Ведь тебе нравится наш оркестр, называешь его своим оркестром, Амадей, ты не забыл?»

Франтишек Душек отечески прижал к себе Моцарта, Пахта поднял бокал за три симфонии маэстро:

«Одну проведём у нас».

Вступил граф Канал:

«Вторую у меня».

Третий бокал присоединился к первым двум, князя Лихновского:

«Третью у Туна, к той премьере я как раз приеду из Вены. Не забывайте: дворец „У железных дверей“ был вашим первым домом в Праге, Моцарт, там очень любят и ценят ваше творчество».

Зазвенели бокалы, Моцарт с улыбкой произнёс:

«За все три сразу, bravo! Как мне это приятно! В Праге есть у меня оркестр. Я хочу выпить за них, за всех моих друзей. Передайте им это, Кухарж, прошу вас».

Кухарж вспомнил о славных днях вокруг «Дон Жуана», поинтересовался венской премьерой.

Моцарт с грустью поднял глаза:

«Я сегодня уже рассказывал обо всём Франтишку. Вена – не Прага. Мне пришлось сочинить три новых номера. Вы представляете, как меня это развлекало? Готовое, уже исполняемое на сцене произведение – и залезать туда! Но если бы я те арии не вписал, не играли бы «Дон Жуана» до сих пор.

Опера исчезла бы, канула в воду. Я только тем и занимался, что старался не дать ей пропасть. С тех пор, как императорская голова занята турецкими войнами, опера в Вене закоснела.

Венцам по зубам лишь лёгонькая пища, а я таковую не произвожу. Оставляю эту кухню венским поварам, сладости – не моя специальность“. – Он промочил горло порядочным глотком, – „Вот видите, как я помолодел: еду по свету, как в детские годы, буду играть в королевских и воеводских дворах.

Какую музыку попросят, такую и буду сочинять и играть. Но для вас опять буду писать оперу от всего сердца, с любовью к моим дорогим Пражанам, которые меня понимают. Вот за это давайте и выпьем».

Моцарт встал, все выпили вместе с ним. Пани Людмила, которая в этот момент внесла поднос с кофе и услышала последние слова, блаженно заулыбалась, она в мыслях перенеслась на Бертрамку, может быть, опять повторятся те счастливые дни.

Праупнер поклонился Моцарту:

«Обещаю для хора выбрать самых лучших музыкантов».

«Тогда это будет уже небесный хор, как и его регент», – засмеялся Моцарт и тут же вспомнил:

«Кстати, как дела у моего ученика Гека, он всё ещё у вас?»

«Нет, он уже дома в Добрушке. Как я слышал, продолжает заниматься музыкой».

Князь Лихновский удивился:

«Вы мне, Моцарт, не рассказывали, что у вас в Праге есть ученик. Хороший? Или такой же, как я?»

«Он всего лишь студент-философ, вокалист, но с княжеским талантом, ваша светлость. Я давал ему уроки ежедневно, мы прекрасно с ним поладили. Это был отдых, не работа».

«Благодарю за откровенность, маэстро. Мы ведь с вами тоже прекрасно ладим, иначе нам было бы не выдержать столь долгий путь вдвоём. От Вены до Берлина!»

«Однако если у вас появится желание, я смогу давать вам уроки в экипаже. Напишу цифрованный бас или мелодию сотворю, а вы будете гармонизовать задачку.

Хотите, начнём прямо сегодня вечером, и я сочиню, благодаря вам, что-нибудь симпатичное». – Моцарт оглянулся по сторонам, его глаза так и светились искренней радостью. Друзья переглядывались, понимали, что такие минуты в жизни не забываются и уже не повторяются.

«Как поживает твой инструмент, Франтишек?», – Моцарт подошёл к затемнённому клавиру, разбежался пальцами по клавиатуре C-dur-ным аккордом снизу доверху. Потом присел, склонил голову, почувствовал остатки запаха фиалок, хотя их там давно уже не было. Запах напомнил ему, как на концерте кто-то выкрикнул из зала: «Что-нибудь из „Фигаро“!»

Князь Лихновский поднялся из-за стола, часы на башне Святого Вита пробили девять:

«Сожалею, но пришёл наш час, Моцарт».

«Слушаюсь, пан генерал! Готов служить!», – Амадей щёлкнул каблуками и отдал салют. Тяжело расставаться с друзьями. Все встали, выпили на добрый путь, за счастливую встречу.

Тёмное небо засыпано яркими звёздами, провожающих целая толпа. Тут и смех, и громкие голоса. Тёплый весенний вечер. Слуга усадил князя и его гостя в карету, укрыл их хорошенько одеялами. Искры полетели из-под нетерпеливых конских копыт.

До свиданья, до скорой встречи! В день Великой пятницы 1789 года дорожная карета с княжескими коронами и гербами развернулась в сторону Каменного моста и уверенно помчалась в Драждьяны.